Айн Рэнд - Источник Страница 52

У Генри Камерона случился повторный инсульт, и доктор предупредил его сестру, что рассчитывать на выздоровление не приходится. Она не поверила. У неё вновь появилась надежда, потому что она видела: Камерон, неподвижно лежавший в постели, выглядел безмятежным, почти счастливым — слово, которое она никогда не находила возможным применить к брату.

Но однажды вечером она испугалась — когда он неожиданно сказал: «Позвони Говарду. Попроси его прийти». За три года, с тех пор как удалился от дел, он ни разу не позвонил Рорку, а просто ждал его посещений.

Рорк приехал через час. Он сидел возле кровати Камерона, и Камерон, как обычно, говорил с ним. Он ни словом не обмолвился о том, что сам вызвал Рорка, и ничего не стал объяснять. Ночь была тёплой, и окно спальни Камерона стояло открытым в тёмный сад. Обратив внимание в паузе между фразами на позднее время и тишину за окном, Камерон позвал сестру и сказал: «Приготовь для Говарда кушетку в гостиной. Он остаётся здесь». Рорк посмотрел на него и понял. Он наклонил голову в знак согласия; только спокойным взглядом он мог показать, что понял истинный смысл фразы, произнесённой Камероном.

Рорк прожил в доме три дня. О его пребывании здесь, о том, сколько оно ещё продлится, не говорилось ни слова. Его присутствие воспринималось как естественный факт, не требующий комментариев. Мисс Камерон понимала это и знала, что ничего не должна говорить. Она молча ходила по дому с кротким мужеством смирения.

Камерон не хотел, чтобы Рорк подолгу сидел в его комнате. Он говорил: «Выйди прогуляйся по саду, Говард. Там чудесно, трава растёт». Он лежал в постели и с удовлетворением наблюдал через открытое окно за Рорком, который шёл между голых деревьев, стоящих под бледным голубым небом. Он просил только, чтобы Рорк ел вместе с ним. Мисс Камерон клала поднос ему на колени, а Рорку сервировала маленький столик возле кровати. Казалось, Камерон испытывал удовольствие от того, чего никогда не имел и не искал: от ощущения теплоты в обыденном течении жизни, от ощущения семьи. На третий день вечером Камерон, как обычно, лежал на подушке и разговаривал, но говорил он медленно и не мог двигать головой. Рорк слушал, изо всех сил стараясь не показать, что понимает, что происходит во время жутких пауз между словами. Слова звучали естественно, и напряжение, с которым выговаривались эти слова, должно было остаться последней тайной Камерона в соответствии с его пожеланием. Камерон говорил о будущем строительных материалов:

— Обрати внимание на лёгкие металлы, Говард… Через несколько лет… увидишь, из них будут делать поразительные вещи… И на пластики обрати внимание… целая новая… эра начнётся с них… Будут новые инструменты, новые средства, новые формы… Ты должен показать… этим дуракам… какое богатство человеческий разум создал для них… какие возможности… На прошлой неделе я читал о новом виде композитной черепицы… И я придумал, как использовать её там, где… больше ничего использовать нельзя… возьми, к примеру, небольшой дом… около пяти тысяч долларов…

Немного погодя он остановился и замолчал, закрыв глаза. Затем Рорк неожиданно услышал его шёпот:

— Гейл Винанд.

Озадаченный, Рорк наклонился поближе.

— Я больше… ни к кому не питаю ненависти… только к Гейлу Винанду… Нет, я никогда его не видел… Но он олицетворяет… всё несправедливое, что есть в этом мире… торжество… всеподавляющей пошлости… Гейл Винанд — вот с кем ты должен драться, Говард… — Он долго молчал. Открыв глаза снова, он улыбнулся и сказал: — Я знаю… как нелегко тебе сейчас с работой… — Рорк никогда не говорил ему об этом. — Нет… Не отрицай и… не говори ничего… Я знаю… Но… всё в порядке… Не бойся… Помнишь день, когда я пытался тебя уволить?.. Забудь, что я сказал тебе тогда… Это ещё далеко не всё… Это… Не бойся… Оно того стоило…

Его голос замер, он больше не мог говорить. Но способность видеть осталась, и он молча лежал и спокойно смотрел на Рорка. Через полчаса он умер.

Китинг часто встречался с Кэтрин. Теперь, когда мать знала об их помолвке, это словно перестало быть его личной драгоценной тайной. Временами Кэтрин думала, что для него их встречи перестали быть важным событием. После того вечера ожидание встреч не было для неё столь томительным, но она лишилась и чувства уверенности, что Питер обязательно к ней вернётся.

Китинг сказал ей:

— Давай дождёмся результатов этого киношного конкурса, Кэти. Это недолго, решение объявят в мае. Если я выиграю — я встану на ноги. Тогда мы поженимся. И вот тогда я познакомлюсь с твоим дядей, а он захочет познакомиться со мной. Я просто обязан выиграть.

— Я знаю, что ты выиграешь.

— Кроме того, старик Хейер не протянет больше месяца. Доктор сказал, что в любое время можно ждать второго удара и тогда всё будет кончено. Если это и не сведёт его в могилу, то из бюро уберёт наверняка.

— О, Питер, я не могу слышать, когда ты так говоришь. Ты не должен быть таким… таким ужасно эгоистичным.

— Прости, дорогая. Право… Да, полагаю, я эгоист. Как, впрочем, и всякий.

Он проводил много времени с Доминик. Доминик благодушно наблюдала за ним, словно в будущем он не представлял для неё никаких проблем. Казалось, она нашла его подходящим для роли полуслучайного спутника, чтобы скоротать вечерок-другой. Он думал, что нравится ей, и знал, что ничего хорошего это не сулит.

Он забывал временами, что она дочь Франкона, забывал обо всех причинах, побуждавших его хотеть её. Он не чувствовал необходимости в дополнительных стимулах. Он просто хотел её. Ему не нужны были причины, достаточно было и радостного волнения от её присутствия.

И всё же он чувствовал себя беспомощным перед ней. Он отказывался принять мысль, что какая-либо женщина может оставаться безразличной к нему. Но он не был уверен даже в её безразличии. Он ждал и пытался угадать её настроение, реагировать так, как, по его представлению, ей хотелось бы. Никакого ответа от неё он не получил.

Весенним вечером они вместе поехали на бал. Они танцевали, и он крепко прижимал её к себе. Он знал, что она заметила и поняла. Она не отодвинулась, а только смотрела на него неподвижным взглядом, в котором угадывалось почти ожидание. Когда они уходили, он подал ей шаль и задержал пальцы на её плечах. Она не шевельнулась, не спешила закутаться в шаль; она ждала, пока он сам не отвёл руки. Затем они вместе пошли вниз к такси.

Она молча сидела в углу такси; никогда прежде его присутствие не казалось ей достойным молчания. Она сидела, скрестив ноги, запахнувшись в шаль, медленно постукивая пальцами по колену. Он нежно сжал её руку. Она не сопротивлялась и не ответила, только перестала постукивать пальцами. Его губы коснулись её волос. Это не было поцелуем, просто он долго не отнимал губы от её волос.

Когда такси остановилось, он зашептал:

— Доминик… позволь мне подняться… на минуту…

— Да, — ответила она вяло и безразлично, это нисколько не походило на приглашение. Но она никогда не позволяла этого раньше. Он последовал за ней, и сердце его бешено колотилось.

Была доля секунды, когда она, войдя в квартиру, остановилась в ожидании. Он загляделся на неё — беспомощно, смущённо, сгорая от счастья. Он осознал эту паузу, только когда она снова двинулась, уходя от него в гостиную. Она села, раскинув руки по сторонам, в какой-то беззащитной позе. Глаза её были полузакрыты и пусты.

— Доминик, — зашептал он, — Доминик… как ты прелестна!..

Затем он оказался рядом с ней, бессвязно шепча:

— Доминик… Доминик, я люблю тебя… Не смейся надо мной. Пожалуйста, не смейся!.. Вся моя жизнь… всё, что пожелаешь… Разве ты не знаешь, как ты прекрасна?.. Доминик… я люблю тебя…

Он остановился, обнимая её и наклоняясь к её лицу, желая уловить какую-то реакцию, хотя бы сопротивление. Он не увидел ничего. В отчаянии он резко привлёк её к себе и поцеловал в губы.

Его руки разжались. Он выпустил её из объятий и, ошеломлённый, пристально посмотрел на её тело, откинувшееся в кресле.

То, что было, не было поцелуем, и в своих объятиях он держал не женщину. Он обнимал и целовал не живое существо. Губы её не двинулись в ответ на движение его губ, руки не шевельнулись, чтобы обнять его; в этом не было отвращения — отвращение он мог бы понять. Всё было так, словно он мог держать её вечно или бросить, поцеловать её снова или пойти дальше в удовлетворении своей страсти — а её тело этого бы не узнало, не заметило. Она смотрела не на него, а сквозь него. Увидев окурок, выпавший из пепельницы на столе рядом с ней, она двинула рукой и положила его обратно.

— Доминик, — неловко прошептал он, — разве ты не хотела, чтобы я тебя поцеловал?

— Хотела. — Она над ним не смеялась, она отвечала просто и беспомощно.

— Ты целовалась когда-нибудь раньше?

— Да. Много раз.