Елена Чижова - Полукровка Страница 52

В сравнении с его собственными Машины семейные обстоятельства были совершенно иными. В конце концов, она – действительно полукровка, не в переносном, а в самом прямом смысле. Родилась в смешанном браке. В ее крови сошлись две национальных судьбы – два закона, вытекающие один из другого и этим соединенные накрепко. В то же время они противоречили один другому, казались несовместимыми. Но именно в этом противоречии Юлий видел источник ее неодолимо притягательной решимости.

Сложив диван, Юлий отправился на кухню. На маминой кухне цвели красные цветы: дощечки, занавески, прихватки. Свое женское пространство Екатерина Абрамовна украшала в псевдорусском духе.

Карауля кофе, норовивший залить плиту, он снова думал о новом еврействе – мечте, не облекаемой ни в какие слова.

«Русско-еврейский Серебряный век...»

Теперь он чувствовал, что ухватил какую-то нить. Похоже, на этом пути можно многого достигнуть. Если перенять Машину смелость, соединив со смелостью собственной мысли.

«Опасности и подвох... Этого нельзя не учитывать...» – размешивая сахар, он снова думал о том, что в ее крови соединились две традиции, которые нельзя назвать равноценными: еврейская уходит в глубь веков, русская коренится в более позднем времени. Из этой преемственности, в основе которой лежит сложное взаимовлияние, может родиться как новое знание, так и неоязыческий пустоцвет.

«Пустоцвет... Вряд ли здесь можно найти окончательное решение».

И все-таки хотелось попытаться: жалко было бросать этот едва нащупанный, ускользающий узел. С историософской точки зрения он виделся многообещающим.

«Новое еврейство... Новое знание...»

Если прорыв случится при его жизни, это означает, что всем ныне живущим довелось оказаться на новом осевом рубеже. В истории уже случалось подобное. На этот раз он думал не о Серебряном веке, а о том, что случилось без малого две тысячи лет назад: древнее иудейство выпустило мощный христианский росток. Этот росток определил течение будущих тысячелетий.

Сделав первый глоток, отдавшийся кофейной горечью, он подумал о том, что сам-то он – человек светской культуры. Слова об этническом еврействе, коими он определял Машиных родственников, в значительной мере относятся и к нему. Всё, с чем традиция антисемитизма связывает понятие еврей, – вера, язык, круговая порука и прочее – лично к нему не имеет ни малейшего отношения. Положа руку на сердце, он не чувствует никакой особенной связи с евреями – своими современниками. У него другой образ мысли. Если прибегнуть к историкофилософским аналогиям, скорее его можно назвать римлянином, скептически взирающим на вещи.

Римлянином, живущим на сломе эпох.

С исторической точки зрения эта позиция – тупик, куда рано или поздно заходит любая империя. Не только в том смысле, что ее ожидает распад. Об этом Юлий не думал. Его занимал другой вопрос: образованность, свойственная римлянам. Для принятия нового знания она, пожалуй, отягчающее обстоятельство. Ум, пронизанный скептицизмом, не способен верить.

«Чтобы вернуться к истокам, необходим приток новой крови», – вернувшись в комнату, Юлий записал на обороте тетради.

Мысль, сделав круг, возвращалась к исходной точке: к девушке, о которой он думал.

Теперь Юлий был убежден, что воспоминание о Маше не оставляет его именно по этой причине: крона генеалогического древа, две верхних ветви которого сошлись в этой девушке, и была той точкой, к которой вновь и вновь устремлялись его мысли.

Две крови. Для Юлия это стало новым плацдармом. Его мысли оживились, словно в позиционном сражении он неожиданно получил подкрепление, позволявшее выбраться из окопа, пусть и на зыбкий, песчаный вал.

«Как же она сказала?.. На вашем месте я защищала бы своих... Там, на кладбище, она встала на защиту еврея-покойника. Тем самым, – он думал, – доказав свою причастность к еврейству...»

Языческая подоплека больше не казалась Юлию столь уж опасной. В конце концов, к ней следовало относиться как к исторической реальности. «СССР, – он повторял, – языческая страна».

В этом нет, как он думал, ничего невиданного: новое знание, выбродившееся в недрах еврейской крови, разошлось по миру, влившись именно в языческие мехи. Других на просторах той, древней Ойкумены, собственно говоря, и не существовало. Но была решимость язычников во что бы то ни стало приобщиться к новой истине.

«Вот именно. Во что бы то ни стало».

Нужную сумму Юлий нашел к сроку. Задача оказалась несложной: перехватить по сотне у приятелей-переводчиков. Обращаясь с просьбой, он ссылался на болезнь отца. Приятели понимали без особых объяснений и просили не торопиться с возвращением долга: «Отдашь, когда сможешь».

Накануне назначенной встречи он пересчитал деньги и вдруг поймал себя на том, что маленькая ложь, к которой пришлось прибегнуть в разговорах с кредиторами, доставляет ему удовольствие, как будто необъяснимым образом приближает его к Маше. Это сближение, пусть и эфемерное, отвечало его тайным стремлениям.

Маша явилась раньше времени.

Услышав звонок, Юлий вылез из ванны и, запахнувшись белой махровой простыней, прошлепал к двери. Думал: «Мама. Забыла ключи».

В первый момент он удивился. Три часа назад говорили по телефону, назначили точное время. Она пришла на час раньше. Стояла в дверном проеме как ни в чем не бывало. Любая другая, поведи она себя подобным образом, встретила бы недоуменный взгляд. Но эта девушка уже не была любая.

«Вы очень похожи на римлянина», – не переступая порога, Маша кивнула на простыню.

Юлий сморщился, как от боли: снова она нашла точное слово, отвечавшее сути дела.

Он стоял и смотрел на нее, больше не скрывая восхищения. Больше всего ему хотелось, забыв обо всем, просто протянуть к ней руку, но рука не поднималась.

Маша усмехнулась, как будто заметила его бессилие. Усмешка плеснула на пламя, и безрассудный порыв иссяк.

Отступая, Юлий предложил войти.

– Вы должны простить меня...

В ее устах слово должны не было фигурой речи: ни просьбы о прощении, ни ноты смущения.

– Да, да. Конечно, – Юлий согласился.

Ей показалось, весело.

– Дело в том, что у меня наметилась важная встреча – неожиданно, – она объяснила уклончиво, но его сердце, ворохнувшись мучительно, подсказало детали: тот, кого он мгновенно возненавидел, уже стоял на набережной. В руках его воображаемый соперник почему-то держал удочку. Юлий видел острый крючок – дурацкий крючок сиял, словно начищенный.

– Вы меня извините, если я не зайду. Пожалуйста, давайте прямо здесь, в прихожей.

Махровая простыня, наброшенная на голое тело, стала холодной и мокрой. Запахиваясь и вздрагивая, Юлий шел в комнату. Деньги он передал ей в конверте и теперь, ему казалось, безучастно, смотрел, как она вынимает и пересчитывает – прямо у него на глазах.

У Маши не было мысли, что Юлий мог обмануть. Просто мог ошибиться.

Ошибка стоила бы ей дорого: сегодняшний день должен был стать решающим. Утором родители снова говорили про комнату, и Маша поняла: времени в обрез.

В который раз отец объяснял маме, почему не взял отношения. Уважительных причин набиралось множество. Обреченно махнув рукой, мама предупредила: жэковская тетка звонила в пятницу. В среду придут со смотровой. Выражение ее лица не оставляло никаких сомнений.

Прежде чем ехать к Юлию, Маша забежала в ЖЭК. Сегодня начальница принимала в вечер. Она решилась действовать быстро, не откладывая до вторника. Добавочный день надо было оставить на всякий случай: почуяв кормушку, жэковская начальница могла потребовать еще.

Крупные купюры жгли руки. Никогда прежде у нее не было такой суммы. Самое неприятное заключалось в том, что она не знала: как?

Художественные фильмы, в которых действовал ОБХСС, рисовали тревожные картинки: человек, одетый в мягкое драповое пальто, входит в начальственный кабинет и, развязно балагуря, втягивает в преступление. Уговоры он подкрепляет увесистым конвертом. Взяточник протягивает дрожащую руку. Рано или поздно за этой киношной сценой следовала сцена допроса.

В жэковском коридоре стояла понурая толпа. Одернув куртку, Маша встала у стены. Стена была грязная, вытертая сотнями боков. В кино все случалось как-то подругому. Соблазнители, являвшиеся со взятками, о стены не отирались, а входили решительно, даже не взглянув на очередников.

Прием еще не начинался. Дверь с надписью «Начальник» оставалась закрытой.

– Вон, она крайняя, – бабка, сидевшая у самой двери, ткнула в Машу острым пальцем. На лице, изрезанном морщинами, проступило мстительное удовольствие: бабка презирала всех, кто занял после нее. В сравнении с ними ее сегодняшнее преимущество было очевидным.