Вячеслав Пьецух - Плагиат. Повести и рассказы Страница 53

И вот собирается внеочередная сессия горсовета. Депутаты все в бостоновых костюмах смирно дожидаются Проломленного-Голованова и только изредка нервным движением приглаживают свои «политические зачесы». Проходит полчаса, час, а начальника гормилиции нет как нет, и все уже начинают побаиваться, а не ввел ли он тем временем в городе военную диктатуру…

Проломленный-Голованов как чувствовал, что внеочередная сессия горсовета собирается неспроста, что ему депутаты готовят пакость, и поэтому явился на сессию с ручняком; он сел за стол президиума, установил пулемет стволом в зал, пригладил виски и спросил сокровенным голосом:

— Ну, какая там у нас, ребята, повестка дня?

— Повестка дня такая, —  сказал депутат Беляев и в смятении три раза стукнул по столу пресс-папье: — О вредительской деятельности правого уклониста и агента империалистической разведки Проломленного-Голованова!..

Начальник гормилиции внимательно посмотрел на Илью Ильича и стал разворачивать в его сторону пулемет. Депутаты, наводнившие зал, в страхе попадали в проходы между креслами, но Илья Ильич не сдрейфил, не растерялся, а по-простонародному запустил в Проломленного-Голованова первым предметом, который под руку подвернулся, —  именно пресс-папье. Не боевая эта канцелярская принадлежность угодила Проломленному-Голованову прямо в висок, и он повалился со стула как нечто неодушевленное. Какие, однако, непоказанные и наивные предметы иногда обеспечивают верх одного политического направления над другим.

Понятное дело, что на внеочередной сессии горсовета Илья Ильич Беляев был единогласно избран новым водителем глуповского народа с самыми широкими полномочиями. Этих полномочий Илья Ильич вовсе не добивался, а, напротив, депутаты ему их, если можно так выразиться, всучили, потому как программу, выработанную на сессии, без самых широких полномочий было не одолеть. Вообще депутаты заметно взбодрились после устранения Проломленного-Голованова, и даже кто-то из них осмелился запросить:

— А нельзя ли на прежнее руководство критику навести с точки зрения текущего исторического момента?

— Это полный вперед! —  согласился Илья Ильич.

— В таком исключительном случае я вот что скажу, товарищи депутаты: это было не руководство, а глупая тирания и саботаж социалистического строительства!

— Ну, это вы уже слишком, —  отозвался Илья Ильич. —  Но вообще я предлагаю всех посаженных и казненных считать пострадавшими ни за что.

— Как же ни за что?! —  взмолился еще один депутат. —  Эти ребята гикнулись именно что за что! За то, что они собственными руками, так сказать, выпестовали своих тиранов и палачей.

Кто-то добавил:

— Ведь до чего мы из-за этих гадов дожились, товарищи депутаты! Это только с глубокого перепоя можно выдумать такой город, где нет ничего, кроме каленых семечек! Я думаю, надо просто всем миром встать на колени и попросить прощения у наших детей: дескать, простите, дети, что мы вас родили именно в данной точке земного шара.

На все это Илья Ильич угрозливо заявил:

— Я вас, товарищи, беру на карандаш в смысле каверзных разговоров. А остальным скажу так: конечно, нюансы были, чего уж там лицемерить, но ведь жизнь продолжается несмотря ни на что, —  я правильно говорю? Поэтому, товарищи депутаты, имеется следующее предложение: давайте начнем жизнь сначала, как будто и не было ничего. Ведь как бывает в жизни: разойдутся муж с женой, потом опять сойдутся, она ему и говорит: «Давай, Вася, начнем все сначала, навроде мы снова молодожены…» То же самое и у нас — все начинаем снова. А кто старое помянет, тому глаз вон!

— Это в каком же смысле? —  поинтересовался кто-то из депутатов.

— В переносном! —  зло ответил Илья Ильич.

В общем, все сошлись в том мнении, что сессия удалась. Главное, новый председатель горсовета понравился депутатам, и это немудрено, так как Илья Ильич человеком казался смирным, незлобивым — человечным, и вообще единственным существенным его недостатком было незаконченное среднее образование.

Заручившись чрезвычайными полномочиями, председатель Беляев первым делом взялся за красильную фабрику имени XI-летия Октября. Он трое суток прожил на фабрике и пришел к заключению, что вся беда этого предприятия состоит в том, что слишком узка номенклатура его продукции. Тогда он распорядился, чтобы вместо сатинового кумача фабрика выпускала две разновидности тканей: белую, украшенную формулой нитрита натрия, и голубую, в бледно-розовый упаднический цветочек. Директор фабрики Курдюков было возразил председателю, что это, дескать, какая-то не наша, размагничивающая расцветка, но Илья Ильич поставил его на место.

— Будьте шире, товарищ Курдюков, —  впрочем, весело сказал он. —  И давайте верить в нашего рабочего человека: неужели вы думаете, что советский рабочий проникнется буржуазным духом из-за какого-то там розового цветочка? Тем более что я предлагаю изображать не какую-нибудь там водяную лилию японской модификации, а простонародную нашу мальву…

Хотя и не то чтобы оголтело радикальным было это преобразование, но и вал пошел круче, и даже ни с того ни с сего поднялась производительность труда, чего и сам Беляев не ожидал. Правда, некоторая перетасовка технологических карт выбила фабрику из квартального графика, и главк прислал бесноватую телеграмму, дескать, или вы, гады, сушите сухари, или давайте план…

Председатель Беляев так отреагировал на бесноватую телеграмму:

— Вероятно, товарищи из центра недооценивают нашего человека и безграничные возможности власти трудящихся на местах.

Сколько там, Курдюков, у нас не хватает рабочих дней, чтобы с честью окончить квартальный план?

— По самым скромным подсчетам — двенадцать суток.

— Лады, —  сказал Беляев и повелел солнцу остановиться.

Солнце затрепетало как-то, потом остановилось как припечатанное и простояло в заданной точке ровно двенадцать суток. Впоследствии в научных кругах было немало толков о беспримерном этом явлении, каких только гипотез не понавыдвигали ученые разных стран, однако в конечном итоге на Западе все свелось к Иисусу Навину, на Востоке — к предсказаниям крушения системы колониализма, а в Москве решили, что это опять мутят воду американцы.

Разобравшись с производством — причем это все легко, весело, с огоньком, —  Илья Ильич подумал, что пришла пора покончить в городе с бандитизмом. На место Проломленного-Голованова он назначил одного рабочего-общественника по фамилии Филимонов и приказал ему в ударном порядке очистить город от преступного элемента. К счастью, об эту пору банды Сашки Соловейчика и Зеленого Змия настолько потрепали друг друга, что в рассуждении грабежей в городе стояла сравнительно тишина, и случаи обезглавливания людей уже по-настоящему удивляли, то есть обстановка сама по себе значительно облегчала задачу новому начальнику гормилиции, и, если бы не рабочая гордость, он вообще переждал бы, покуда бандиты друг друга окончательно изничтожат. Но, с другой стороны, активной борьбе с преступностью помешало одно неожиданное обстоятельство… Как-то председатель Беляев углядел на проспекте Стрункина одну молодую пару, которая ему чем-то не приглянулась; он долго не мог понять, чем именно его неприятно смутила эта, в общем-то, банальная пара, но потом он сообразил, что все дело в вопиющей игривости их костюмов: на шее у молодого человека был какой-то отчаянный трехцветный платок, а на девушке — мятежно-короткая юбка, хотя и пошитая из патриотического, нитрито-натриевого материала. Недолго думая Илья Ильич подскочил к этой паре, сорвал с юноши трехцветный платок, ободрал у девушки подпушку юбки и потом еще несколько раз повторил подобную самовластную операцию, бродя по городу в задумчивом возмущении; он никак не мог взять в толк, откуда и как просочилась в Глупов эта одежная ересь с глубокой политической подоплекой. Добравшись до телефона, Илья Ильич позвонил в милицию.

— Слушай, Филимонов, —  сказал он в трубку, —  в городе беспорядки. Ну, не то чтобы форменные беспорядки, как в какой-нибудь там Айове, а все-таки беспорядки. Неоперившиеся юнцы, понимаешь, позволяют себе появляться на улицах без малого в ковбойских костюмах, а ты небось спишь, какаду кусок?! Бодрствуешь, говоришь… значит, хреново бодрствуешь, если у тебя в городе свирепствует такой незрелый в идеологическом отношении карнавал! Ведь это же настоящая вылазка, если не хуже! Так что изволь принять эффективные меры, чтобы у меня ни одна собака не вылезла на улицу в подстрекательском виде, не то я тебя быстро окорочу!

То есть в самый разгар борьбы против уголовного элемента глуповская милиция была брошена на мятежные юбки и отчаянные платки, и поэтому Зеленый Змий с Сашкой Соловейчиком еще довольно долго в городе жировали. Но и борьба с одежной ересью не пошла: уж как только Филимонов со своими милиционерами ни изгалялся — и конфисковывал на почте журналы мод, и устраивал облавы на носителей подстрекательских туалетов, и даже пару сроков влепил заезжим студентам, щеголявшим в положительно невозможных штанах, —  за идеологическую диверсию, —  ан как носили в Глупове туалеты враждебного образца, так по-прежнему и носили, хоть ты всех неоперившихся юнцов в кутузку пересажай. В общем, плюнул Илья Ильич на одежную ересь, плюнул и примирился, и это был первый случай безусловного поражения власти трудящихся на местах; остановить бег дневного светила — это она могла, а перед прыщавыми десятиклассниками — спасовала.