Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение Страница 53

Хольт повиновался. Он сел. Он был озадачен. Неужели она ничего не понимает? Однако слова «моему единственному мальчику» разбередили в нем давно оставленную надежду. Разве не тосковал он всегда о привязанности и любви? Но пока в нем боролись противоречивые чувства, он не переставал видеть перед собой истинную Доротею Хольт; прямая и стройная, в сознании своей совершенной красоты, она сидела на диване между обоими пуделями — с улыбкой, почти естественной и разве только чуть слащавой, с точностью до одного миллиметра вписанной в овал ее лица. Но, быть может, это лишь маска, скрывающая непонятую душу, быть может, она одинока среди враждебного мира и вынуждена скрывать каждое естественное движение души за броней светской выдержанности и холодности? Быть может, она только и ждет от своего единственного мальчика встречного шага, протянутой руки, и тогда исполнятся его мечты, его идеал: родной дом, душевная близость матери и сына, полное взаимопонимание…

Хольт маленькими глотками прихлебывал горячий чай. Трещина пролегла через мир. Но должна ли она разделить два существа, когда-то связанные самыми сокровенными узами: мать и сына? Хольт перебирал запомнившиеся ему слова из книг, говорящие о материнстве. Так, у Вихерта: «Без матери нет вечности…» Но эти воспоминания неизбежно потянули за собой пресловутое «Евангелие женщины» и весь прочий арсенал душещипательной невнятицы.

Он отставил чашку. Отогнал эти мысли. Перед ним его мать; надо протянуть ей руку — и он сказал с неподдельной теплотой:

— Поверь, если я ухожу, то это не связано с тобой. Никоим образом! Ведь ты моя мать!

— Вот видишь! — сказала фрау Хольт с торжеством и со всей возможной для нее ласковостью. — Я так и знала; единственное, что нам нужно, это свободная минутка для откровенного разговора. — Она все еще почесывала шею пуделя. — Франц после разговора с тобой кое-что мне подсказал. Существо вашей беседы меня не интересует. Мировые проблемы — дело мужчин. Мне же надо решать практические вопросы. Франц обещал мне свою поддержку. Переход от бесшабашного солдатского житья к упорядоченным формам жизни дается тебе не без труда. Что ж, я готова пойти тебе навстречу. Нет смысла сразу сажать тебя за парту. Поживи с год на полной свободе! Ты чувствуешь себя в обществе чужим? Избегай его на первых порах! Тебя, по-видимому, тяготит Марианна, но никто и не навязывает тебе совместную жизнь! Больше всего тебе нужна свобода передвижения. Франц попросит для тебя у Карла полный комплект покрышек, ты сможешь пользоваться нашим маленьким «форд-эйфелем» — разумеется, не слишком приятно зависеть от любезности знакомых.

Хольт не понимал, о чем она говорит, приходилось точно с иностранного переводить смысл ее слов на язык его собственных мыслей. Он совсем растерялся. Мать пристально следила за ним.

— Хочешь — живи с нами, хочешь — без нас. Чтобы ты чувствовал себя независимым, Франц дает тебе в пользование свой домик в Дорстер-Дикзанде. Переезжай туда хоть сейчас — на долгий или на короткий срок, как вздумаешь. Топливом Франц тебя обеспечит. — Тон у фрау Хольт заметно менялся, точно она подбиралась к какой-то скрытой цели. — Все наши знакомые проводят в Дикзанде субботу и воскресенье. Теперь, с окончанием войны, там снова закипит жизнь. Многие уезжают туда задолго до начала сезона и живут все лето, до осенних штормов. Между прочим, и фрау Тредеборн с дочерьми.

Хольт улыбнулся.

— Если же общество тебя не привлекает, — спохватилась фрау Хольт, — живи отшельником, дядин домик стоит на отшибе. Уже с ранней весны займешься греблей и рыбной ловлей. А поскольку Марианне с ее устаревшими взглядами трудно привыкнуть к нашим современным понятиям, мы обойдемся — хотя бы и на долгое время — услугами экономки Франца, пусть Бригитта ведет твое хозяйство в Дикзанде.

Хольт больше не улыбался. Смущенная его взглядом, фрау Хольт прикусила язычок. Хольт поднялся, надел тулуп, перебросил через плечо плащ-палатку… И этот сон кончился… Трещина пролегла в мире, и никаким сыновним чувствам ее не сровнять. Склониться перед такой матерью — значит склониться перед ее взглядами. Уважение, почитание, детская привязанность… Хольт подумал об отце. Теперь ему открылось, что в наше время единственное достойное почитания — это воля стать другим, отказ от прошлого, стремление изжить свои ошибки и предрассудки. И если написано: чти отца и мать, то над этой писаной заповедью главенствует неписаное требование к отцам и матерям — заслужить почитание детей достойной уважения жизнью.

Наконец фрау Хольт что-то поняла. Лицо ее на мгновение утратило обычную невозмутимость, в нем проглянули следы увядания, старость, усталость. Почти беззвучно, упавшим голосом она проронила: «Он… вылитый отец…» Но тут же поборола мгновенную слабость. Что-то страдальческое появилось в ее улыбке.

— Придется, видно, напомнить тебе о сыновнем долге, — сказала она, — раз ты забыл, что такое сыновняя любовь.

Хольт молчал. Пусть поменьше говорит о сыновней любви — как бы он не спросил ее о любви материнской!

— Так вот твоя благодарность, — продолжала фрау Хольт с еще более горестной улыбкой, — и это за все мое участие и любовь…

Он молчал.

— Заботы… огорчения… все, все забыто?

Хольт молчал. Он видел ее насквозь. Он принес этой женщине одно лишь огорчение, да и то не успев еще увидеть свет, одну заботу — как бы не испортить фигуру… Она не знала материнской любви. Да и вообще не знала любви. Она вышла за отца, потому что хотела играть роль в обществе, а супруга профессора — это вам не какая-нибудь заводчица! Она и сына хотела сохранить, так как связывала с ним какие-то виды на успех в обществе.

Он сказал:

— Всего хорошего! — И вышел из комнаты.

В холле его ждали Франц и Карл Реннбахи. Коммерции советник, понизив голос и оживленно жестикулируя, в чем-то убеждал пароходчика, который развалился в кресле и, распахнув полушубок с выдровым воротником, вытянул перед собой ноги. Должно быть, они ждали, чем кончится разговор матери с сыном; едва Хольт вошел, как коммерции советник, приветливо ему кивнув, исчез в дверях гостиной.

Карл Реннбах приподнялся в кресле и, ругнувшись: «Ч-черт, проклятый радикулит!» — подал Хольту руку.

— Много с тобой хлопот, племянничек, — проворчал он недовольно. — Что здесь у вас стряслось? Опять неприятности?

Дядя — хитрая лиса, но, как-никак, он седой старик.

— С тобой я могу говорить откровенно, — сказал Хольт. — Все остальные не хотят знать правды. Но мне надо еще перед тобой извиниться, я тогда уехал, не предупредив.

Карл Реннбах пробурчал что-то невнятное.

— Что же касается хлопот, ты это зря. Я уезжаю к отцу, вот и все.

— И почему же, племянничек?

— Ты не забыл наш разговор в Людвигсхафене?

Тот кивнул.

— Ты еще сказал, что только по воле случая мы с тобой живем не в подвале… Ты это серьезно сказал?

— Па-анятно, серьезно, — подтвердил Карл Реннбах.

— Вот я и хочу поправить случай.

— А зачем, племянничек?

— В двух словах не объяснишь, к сожалению. Проще сказать, я ухожу, потому что все вы мне глубоко противны.

— Что же ты замолчал, племянничек?

— Нам больше не о чем толковать! — отрезал Хольт и на дядюшкин косой взгляд ответил холодным и враждебным взглядом.

— Па-а-нимаю! — протянул Карл Реннбах. И, словно сожалея, развел руками: — Раз так, тебе, конечно, надо уходить, вполне резонно… в са-амом деле! — И он так энергично затряс головой, что волосы упали ему за уши, а потом отвернулся и побрел в гостиную.

Хольт проводил его взглядом. Карл Реннбах его понял. Карлу Реннбаху был знаком язык, на котором говорил с ним Хольт, — язык ненависти, и Хольт был рад, что он этот язык обрел. Он поклялся, тяжело дыша, сберечь эту ненависть, так как до тех пор, пока утонувших матросов можно обращать в деньги, еще очень и очень далеко до эры всеобщей братской любви.

Он принял решение и понимал, что оно необратимо. Как часто говорил он себе в прошлом: все это было ошибкой. Не то теперь! Он знал: возврата нет и надо быть последним негодяем, чтобы отречься от своего решения.

Он отправился поездом в Вильгельмсбург и разыскал кафе, которое назвала ему Ингрид. В эти часы здесь было полно народу. Остановившись у вертящейся двери, Хольт оглядывал ряды мраморных столиков. Он и сам не знал, что заставило его пойти на это свидание — то ли долг вежливости, то ли желание встретиться с Ингрид. Увидев ее за столиком, Хольт невольно на нее загляделся. Она была в белом свитере, каштановые с бронзовым отливом волосы свободно, как и накануне, спадали на плечи. Она поминутно оглядывалась на дверь, вытягивая длинную шею, словно боясь его пропустить. В сущности она тоже чужая в этом мире.

Но вот Ингрид его заметила. Она казалась чем-то взволнованной. Углядев под тулупом потертый перекрашенный френч, она побледнела и удержала его руку в своей.