Дж. Морингер - Нежный бар Страница 53

— И в этом районе есть несколько юридических школ, — добавил я.

— Я думала, ты хочешь в газете работать?

— Адвокаты зарабатывают больше, чем газетчики.

— Зачем нам деньги? У нас есть любовь.

Но и деньги нам тоже были нужны. После скандала с прачечной я подрабатывал в разных местах, и зарплаты мне всегда хватало только на учебники и выпивку, но на последнем курсе я нашел работу на полную ставку, устроившись в книжный магазин-кафе возле Центра британского искусства. Биллу и Баду этот магазин показался бы просто раем. Его передняя стена была стеклянной от пола до потолка, поэтому торговый зал всегда заливал свет, а в баре в виде подковы, расположенном в центре секции художественной литературы, подавали изысканные сорта кофе и пирожные. Моя работа заключалась в том, чтобы сидеть на табурете у кассы и время от времени пробивать покупки. Поскольку клиентами магазина были в основном бездомные и студенты старших курсов, — которые, пользуясь тем, что вторую порцию кофе наливали бесплатно, накачивались кофе, пока голова у них не начинала кружиться, как у наркоманов, — книги покупали редко, и у меня было предостаточно времени для чтения и подслушивания разговоров об искусстве и литературе. Атмосфера в этом месте казалась интеллектуальной до абсурда. Я как-то наблюдал кулачный бой двух парней, спорящих о том, кому достанется серебряный ершик для чистки трубки Жака Дерриды, который знаменитый профессор литературы забыл возле своей тарелки, съев бутерброд.

Я также отвечал за стереосистему книжного магазина. А это означало, что все время звучали песни Синатры. Студенты-старшекурсники закрывали уши руками и умоляли поставить что-нибудь другое. Даже бездомные жаловались. «Слушай, пацан, — крикнул мне как-то бомж, — может, послушаем Кросби для разнообразия?» Однажды зимним днем я сдался и поставил Моцарта. Любимое произведение Бада — квинтет для фортепиано и духовых инструментов ми-бемоль. Я раскрыл томик Чехова, и мне попались строки: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах». Я захлопнул книгу и почувствовал, как эти слова входят в мою кровь, словно мартини дяди Чарли. Я успокоился, услышал ангелов, и небо было в алмазах — шел снег большими мохнатыми хлопьями, и от этого магазин с его стеклянными стенами напоминал игрушечный стеклянный шар, в котором, если его встряхнуть, кружатся снежинки. Я смотрел, как снег засыпает студенческий городок, потягивал кофе, слушал Моцарта и говорил себе — предостерегал себя, — что это и есть счастье. Возможно, я больше никогда не буду так счастлив. Я оканчивал университет, подавал документы в юридические школы и снова обрел самую главную любовь своей жизни. Даже мама чувствовала себя лучше. Ее дела по продаже страховок пошли в гору, и она снова встречалась с мужчинами.

К прилавку подошел покупатель. Просканировав его книги и отдавая сдачу, я услышал, как что-то стукнуло об окно. Я, как и все посетители магазина, повернул голову: к стеклу прилип огромный снежок. За окном посреди улицы стояла Сидни, положив руку на бедро и улыбаясь. Я выбежал на улицу, подхватил ее на руки и закружил. Я сказал ей, что минуту назад думал, что никогда не буду более счастлив, а сейчас я еще в два раза счастливее и это все благодаря ей. «Я люблю тебя», — повторяла она снова и снова.

Мне кажется, что уже через пять минут я вышел из библиотеки Стерлинга с черновиком своей дипломной работы в рюкзаке, и на улице снова была весна. Я столкнулся с деканом Франклином Рузвельтом. Он сделал мне комплимент по поводу того, как хорошо я выгляжу, и заметил, что будет очень рад видеть меня в мантии и академической шапочке в день выпуска.

Мы с Сидни поехали купаться голышом в уединенную бухту на Лонг-Айленд, в которой я уже бывал раньше. Мы поплыли к деревянному доку далеко от берега и загорали, лежа на спине, держась за руки и разговаривая почему-то вполголоса, хотя рядом никого не было. Нам казалось, что наступил второй Всемирный потоп и мы единственные, кому удалось спастись.

— Скажи мне правду, — попросил я.

— Конечно, — согласилась она.

— Ты когда-нибудь была так счастлива?

— Никогда, — ответила Сидни. — Я даже не мечтала, что буду так счастлива.

Мама написала мне в письме, что купила билет на самолет и новый синий костюм на мой выпускной. Я прочитал ее письмо под своим раскидистым вязом, потом посмотрел на верхние ветки, на которых распускались новые зеленые листочки, и заснул мирным сном. Когда я проснулся, уже смеркалось. Возвращаясь в свою комнату, я заметил написанное от руки объявление о приглашенных лекторах. Кто будет сидеть в душной аудитории и слушать этих зануд, особенно в самом начале весны? Мое внимание привлекло имя одного из лекторов. Фрэнк Синатра. Бедняга. Чокнутый профессор экономики из Технологического института Массачусетса, которого назвали в честь самого сладкоголосого певца на планете.

Я прочел объявление еще раз, внимательнее. В объявлении говорилось, что Фрэнк Синатра, приезжающий в Йель, и есть тот самый певец Фрэнк Синатра. Его пригласили прочесть лекцию об «искусстве». Шутка, ясное дело. Потом я обратил внимание на дату, первое апреля. Очень смешно.

Мои однокурсники, однако, клялись, что это не шутка. Синатра и впрямь приедет, сказали они, хотя им на это наплевать. Я подошел к аудитории в назначенное время. Никакой толпы, никакой суеты. Я сел на ступеньки и увидел студента с огромной связкой ключей, спешащего вверх по лестнице.

— Ты на Синатру? — спросил он.

— Он правда придет?

— В четыре.

— А где все?

— Еще только два.

— Я думал, будет очередь, все захотят занять лучшие места?

— Ну, это же не Джордж Майкл.

Он пустил меня в аудиторию. Я занял хорошее место и стал ждать. Ряды вокруг меня заполнялись. Когда Синатра тихо вошел через боковую дверь, в зале все еще оставались свободные места. Он был без всяких телохранителей и без свиты, в сопровождении своей жены и неряшливого декана. Синатра сел рядом с кафедрой и положил ногу на ногу.

Он оказался не таким, каким я его себе представлял. Он был полнее и выглядел проще. Казалось, он ничем не отличается от декана, суетившегося на сцене, настраивая микрофон, — может, потому что был одет как декан. На фотографиях, которые я видел, Синатра всегда во фраке или в костюме из черной блестящей ткани с тонким галстуком. В тот день на нем был твидовый пиджак, угольно-черные брюки, золотистый галстук и лакированные коричневые мокасины. Чтобы вписаться в обстановку, Синатра пытался выглядеть как студент. Я проникся к нему сочувствием.

Я посмотрел ему в глаза. Сколько раз я видел его голубые глаза на обложках дисков, в кино, но ни одна камера не могла передать яркость этих глаз, которые находились на расстоянии нескольких футов от меня. Его глаза охватывали всю аудиторию, как синие прожекторы, и я заметил, что их синева меняет тон — индиго, васильковый, темно-синий. За этой синевой я заметил нечто еще более удивительное. Страх. Фрэнк Синатра боялся. Он не испугался съесть тарелку макарон с наемным убийцей, но, представ перед аудиторией студентов, потел и нервничал. Его руки дрожали, когда он рылся в карточках с записями, которые затем убрал в нагрудный карман. Он взглянул на жену, и ее улыбка сказала ему: «У тебя все получится». Видя, как он переживает, как страдает тем же желанием понравиться, каким страдал я все четыре года в Йеле, я чуть не закричал: «Расслабься, Фрэнк! Ты всех их стоишь, вместе взятых!»

Декан сказал несколько вступительных слов, и Синатра встал и подошел к кафедре. Он несколько раз кашлянул, прочищая горло, и заговорил. Голос был хриплый. Он звучал как самая старая моя пластинка. Синатра поблагодарил всех за приглашение выступить, и хотя он артист, сказал он, мы должны знать, что прежде всего он певец из салуна. Он любит салуны, и ему нравится это слово. Каждый раз, когда он произносил «салун», его голосовые связки расслаблялись, и проявлялся уличный акцент, сводя на нет все его героические усилия говорить, как выпускник университета Лиги Плюща. В салуне родился его голос, сказал Синатра. Он сам родом из салуна. В салун привела его мать, когда он был мальчишкой, посадила его на стойку и попросила спеть для всех присутствующих. Я огляделся. Все поняли? Фрэнк Синатра вырос в баре! Казалось, никто не удивился, но я стукнул себя кулаком по ноге.

Я не думал, что когда-нибудь испытаю еще большую благодарность Синатре. Я уже понимал, что во многом обязан именно тем, что мне удалось вернуть Сидни и закончить университет. Но когда он донес до меня, что нет ничего дурного в том, чтобы любить салуны, что детство, проведенное в салунах, не лишает молодого человека шансов на успех, на счастье или на любовь такой женщины, как Сидни, я чуть не бросился к нему и не обнял. Я хотел поблагодарить Синатру за то, что он был со мной в тяжелый для меня период. Мне хотелось пригласить его в «Пабликаны». Я поднял руку, чтобы задать Синатре вопрос. Если вы любите салуны, Фрэнк, то у меня есть для вас подходящий! Но прежде чем он успел вызвать меня, декан вышел вперед и сказал, что нашему почетному гостю пора уезжать.