Амос Оз - Черный ящик Страница 53

3. Согласно моим указаниям, заново написано завещание, которое наилучшим образом обеспечит и будущее Боаза, и будущее Вашей семьи. Если Вы не растратите средства на всевозможные мессианские проекты и т.п., то дочь ваша будет полностью застрахована от лишений и бедности, которые некогда были Вашим уделом и которые красочно описаны в Вашем письме.

Кстати, малышка кажется мне нежной и щедрой: так, ранним утром, когда вся здешняя коммуна еще спит, она пришла, уселась на краешке моей кровати и сообщила, что придумала для меня некое лекарство (кажется, это керосин и листья тутовника) и принесла мне в подарок мертвую стрекозу в целлофановом мешочке. В обмен она попросила (и получила) три бумажных кораблика. Между нами состоялась краткая философская беседа о природе воды.

4. Что же касается остальных Ваших претензий, обращенных ко мне во втором лице единственного числа, а также и тех, которые вы предпочли адресовать мне во втором лице множественного числа, – в аспектах идеологических и политических, – мне ничего не остается, как признать себя виновным по большинству пунктов обвинения. Это – при условии, что Вы позволите мне прежде устранить некоторые преувеличения, вызванные всплеском чувств, которые я склонен отнести за счет охватившего Вас гнева или накопившейся в Вас горечи. Попросту говоря, господин Сомо, я не только вижу в Вас человека, который ЛУЧШЕ меня, – в этом нет ничего удивительного, – но я вижу в Вас ХОРОШЕГО человека. Точка. О Ваших превосходных качествах я многое узнал в течение последнего года, в особенности – в последние дни. Как от Иланы, так и от Боаза. А также – косвенно: пристально вглядываясь в Вашу дочь. (В эту минуту она вновь зашла ко мне. Одним пальчиком настучала с моей помощью свое имя на моей портативной пишущей машинке. На сей раз она преподнесла мне шесть муравьев в кружке и пригласила меня на танец. Я вынужден был уклониться от приглашения, сославшись на болезнь, а также и потому, что мне никогда не удавалось научиться танцевать.)

5. В то время, как Вы, по Вашим словам, относитесь ко мне «с холодным презрением», я испытываю к Вам определенное уважение – поверх существующих между нами разногласий. И я приношу Вам свои извинения за то горе, что причиняет Вам само мое существование.

6. Вы совершенно справедливо отмечаете мое высокомерие. В противоположность Вам, господин Сомо, я всегда имел обыкновение смотреть на людей сверху вниз. Быть может, потому, что глупость была столь распространена везде, где доводилось мне бывать, а еще, возможно, по той причине, что с самого моего детства окружающие почему-то смотрели на меня снизу вверх. А теперь, когда мне почти не удается по-настоящему уснуть, и в то же время я не ощущаю себя бодрствующим, – в этом состоянии мне кажется, что я ошибался. Пристальное внимание, смешанное с неким опасением, – вот что отличает мое теперешнее отношение к тем, кто меня здесь окружает (хотя я не уверен, что они это замечают). Если бы у меня еще оставалось время, возможно, я бы предложил, чтобы мы с Вами попытались как-нибудь однажды встретиться и посмотреть друг на друга на равных. Возможно, нам не было бы скучно. Только и в самом деле, как с интуитивной проницательностью отметили Вы в своем письме, мое время кончилось, господин Сомо. И в самом деле, по мне звонят колокола.

И я имею в виду не символические колокола, а настоящие: Боаз соорудил тут в одной из комнат наверху что-то вроде ксилофона, на котором играет ветер: к потолку на нитях подвешены бутылки. На каждое дуновение ветра, долетающего с моря, ксилофон отзывается грустной, все время повторяющейся мелодией. Случается, что эта мелодия поднимает меня с моей сооруженной из досок кровати. Вчера с помощью палки, которую Боаз смастерил для меня, мне удалось встать и сойти в погружавшийся в темноту сад. Восемь молодых людей, которые живут здесь, выпалывали колючки и пырей, разбрасывали козий помет (его резкий запах вызвал в моей памяти запахи моего детства), рыхлили мотыгами землю. Вместо экзотических сортов роз, которые разводил мой отец, теперь здесь – овощные грядки. Илана вызвалась изготовить из тряпок огородные пугала (мне кажется, что на птиц эти чучела особого впечатления не производят). А дочь Ваша дважды в день поливает эти грядки из лейки, которую ей купили по моей просьбе в лавке в Зихроне. Между грядок, рядом с восстановленным мраморным бассейном, в котором снова плавают рыбы (карпы вместо золотых рыбок), я обнаружил два соломенных кресла. Илана приготовила себе кофе, а мне чай из мяты. И если интересуют Вас подробности, так вот, сидели мы с ней спиной к дому, а лицом – в сторону моря. Сидели до полного наступления темноты. Мы не разговаривали, разве что обменивались время от времени самыми необходимыми словами. Возможно, Илана потрясена тем, как бледны мои впалые щеки. А я снова не нахожу, что сказать ей, кроме, пожалуй, того, что платье ее красиво, да и длинные волосы ей очень идут. Не стану отрицать, что за все годы нашего супружества мне и в голову не приходило говорить с ней так: чего ради? А Вы, господин Сомо, хвалите ли Вы ее платья? Ждете ли, что она похвалит Ваши брюки?

Она прикрыла одеялом мои колени. А когда ветер усилился, я набросил это одеяло и на ее колени. Я вновь заметил, как постарели ее руки. Хотя лицо у нее молодое. Но я не сказал ни слова. Почти полтора часа провели мы в молчании. Вдалеке, рядом с загоном для коз, Ваша дочь смеялась и вскрикивала, потому что Боаз резким движением поднял ее на плечи, затем посадил себе на голову, потом – на спину осла. Илана сказала мне: «Посмотри!» Я ответил: «Да». Илана сказала: «Не беспокойся». И я ответил: «Да». И снова мы погрузились в молчание. Мне нечего было сказать ей. Да будет Вам известно, мой господин, что именно так пользуемся мы с ней теперь языком: «Нет. Да. Холодно. Хороший чай. Платье нравится. Спасибо». Словно двое маленьких детей, которые не умеют разговаривать. Или контуженные солдаты, которых я видел после войны в одном из реабилитационных центров. Я останавливаюсь на этих подробностях, чтобы вновь подчеркнуть: для Ваших подозрений нет никаких оснований. Между мной и Иланой нет даже настоящего словесного общения. Но зато пробудилось во мне желание написать Вам эти страницы. Хотя я понятия не имею – зачем. Ваше письмо, которое, возможно, имело целью причинить мне боль, цели этой не достигло. Напротив, оно было мне приятно. Как это объяснить? Не имею ни малейшею представления.

В семь солнце утонуло в море, и все окутали сумерки. Из кухни долетали до нас звуки губной гармошки. И гитары. И аромат выпечки (они сами пекут здесь хлеб). А в восемь или чуть попозже босоногая девушка принесла нам керосиновую лампу, а также горячую, прямо из печи, лепешку, маслины, помидоры, йогурт (он тоже домашнего приготовления). Я заставил себя поесть немного, чтобы Илана поела тоже. И она без всякой охоты пыталась есть, чтобы возбудить во мне желание последовать ее примеру. В четверть десятого я сказал: «Становится прохладно». Илана ответила: «Да». И добавила: «Давай пойдем». А я ответил: «Ладно».

Она помогла мне подняться в мою комнату, снять одежду (джинсы и трикотажную рубашку с изображением Попаи- морехода). И лечь на мою кровать из досок. Уходя, она заставила меня пообещать, что я позову ее, если ночью будут сильные боли (Боаз укрепил у моей кровати конец веревки. Если я дерну за нее, зазвенят жестяные кружки, подвешенные у изголовья Иланы на первом этаже).

Это свое обещание я не сдержал. Но я встал, подтащил стул и просидел несколько часов у темного окна, стекла которого прикреплены к раме лейкопластырем. Я пытался вобрать в себя ночь и выяснить, что это вытворяет там, на востоке, луна с горами Менашше. Мать моя имела обыкновение сидеть вот так в ее последнее лето…

Можете ли Вы представить себе, каково это – швырнуть три ручные гранаты в бункер, переполненный египтянами? А затем ворваться внутрь с автоматом, изрыгающим огонь, – среди криков, стонов и предсмертного хрипения? Когда и одежда, и лицо, и волосы твои обрызганы разлетевшимися мозгами и кровью? Когда ботинок твой погружается в развороченное брюхо, откуда, пузырясь, вытекает густая кровь?…

До двух часов ночи сидел я у окна, вслушиваясь в голоса собранной Боазом компании. У тлеющего костра, который был разведен в саду, пели они песни, мне не знакомые. Девушка играла на гитаре. Самого Боаза я не заметил, да и голоса его не слышал. Может, он забрался на крышу, уединившись со своим телескопом. А может, спустился к морю. (У него есть небольшой плотик, сработанный без единого гвоздя. Он несет его до самого берега – в пяти километрах отсюда – на спине. Когда он был ребенком, я учил его строить «Кон – Тики» – из легкого дерева, связанного веревками. Оказывается, он не забыл.)

В два часа ночи весь дом окутала тьма и глубокая тишина. Только лягушки не унимались. И какие-то собаки вдалеке, которым отвечали наши псы во дворе. Лиса и шакал, которые рыскали здесь по ночам в дни моего детства, исчезли, и даже памяти о них не осталось.