Виктор Пелевин - Generation П Страница 53

– А что это за общество? – спросил Татарский. – Чем занимаются его члены?

– Можно подумать, ты не знаешь. Ты уже сколько времени у нас работаешь? Вот всем этим его члены и занимаются.

– Как оно называется?

– Когда-то давно оно называлось Гильдией Халдеев, – ответил Фарсейкин. – Но так его называли те, кто в нем не состоял, а только про него слышал. Мы сами называем его Обществом Садовников, потому что наша задача – пестовать священное дерево, которое дает жизнь великой богине.

– Давно это общество существует?

– Очень давно. Говорят, что оно действовало еще в Атлантиде, но мы для простоты считаем, что оно пришло из Вавилона в Египет, а оттуда – к нам.

Татарский поправил сползшую с лица маску.

– Понятно, – сказал он. – Оно что, занималось строительством Вавилонской башни?

– Нет. Вовсе нет. Мы не строительная контора. Мы просто слуги великой богини. Если пользоваться твоей терминологией, мы следим, чтобы Пиздец не проснулся и не наступил, это ты правильно понял. Я думаю, ты понимаешь, что в России на нас лежит особая ответственность. Пес спит именно здесь.

– А где именно?

– Повсюду, – ответил Фарсейкин. – Когда говорят, что он спит в снегах, – это метафора. А то, что несколько раз в этом веке он почти просыпался, – уже нет.

– Так чего же нам все время частоту опускают?

Фарсейкин развел руками.

– Человеческое легкомыслие, – сказал он, подходя к алтарю и снимая с него золотую чашу. – Сиюминутные расчеты, близоруко понятая конъюнктура. Но до конца нам ее никогда не опустят, не бойся. За этим тщательно следят. А сейчас, если ты не возражаешь, перейдем к ритуалу.

Приблизившись к Татарскому, он положил руку ему на плечо.

– Встань на колени и сними маску.

Татарский послушно опустился на пол и снял маску с лица. Фарсейкин окунул палец в чашу и провел на лбу Татарского мокрый зигзаг.

– Ты есть посредник, и ты есть послание, – сказал он, и Татарский понял, что линия на его лбу – сдвоенная «М».

– Что это за жидкость? – спросил он.

– Собачья кровь. Символику, надеюсь, не надо объяснять?

– Нет, – сказал Татарский, поднимаясь с пола. – Не дурак, читал кое-что. Что дальше?

– Теперь ты должен заглянуть в священный глаз.

Почему-то Татарский вздрогнул, и Азадовский это заметил.

– Да не бойся ты, – вмешался он. – Через этот глаз великая богиня узнает своего мужа. А поскольку муж у нее уже есть, это простая формальность. Смотришься в глаз, выясняется, что ты не бог Мардук, и мы спокойно работаем дальше.

– Какой бог Мардук?

– Ну, или не Мардук, – сказал Азадовский, вынимая из-под юбки пачку «Мальборо» и зажигалку, – неважно. Это я так. Фарсук, ты объясни ему, ты владеешь. А я отъеду в страну настоящих мужчин.

– Это тоже мифологема, – сказал Фарсейкин. – У великой богини был муж, тоже бог, самый главный из всех богов, которого она опоила любовным напитком, и он уснул в святилище на вершине своего зиккурата. А поскольку он был бог, то и сон у него такой, что… Ну, в общем, дело путаное, но весь наш мир со всеми нами и даже с этой богиней ему как бы снится. И великая богиня постоянно ищет того, кому она снится, потому что только через него она обретает свою жизнь. А поскольку найти его нельзя, у нее есть символический земной муж, которого она сама выбирает.

Татарский покосился на Азадовского. Тот кивнул головой и выпустил сквозь ротовое отверстие маски аккуратное колечко дыма.

– Угадал, – сказал Фарсейкин. – Сейчас он. Для Лени, конечно, довольно напряженный момент, когда кто-то другой заглядывает в священный глаз, но пока все обходилось. Давай.

Татарский подошел к глазу на тумбочке и опустился перед ним на колени. Синяя эмалевая роговица была отделена от зрачка тонким золотым ободком, а сам зрачок был темным и зеркальным. Татарский увидел в нем свое искривленное лицо, изогнутую фигуру Фарсейкина в темном капюшоне и распухшее колено Азадовского.

– Софит поверните, – сказал кому-то Фарсейкин. – Так он не разглядит. А надо, чтобы на всю жизнь запомнил.

На зрачок упала яркая полоса света, и Татарский перестал видеть свое отражение – вместо него появились размытое золотое мерцание, словно он только что несколько минут смотрел на заходящее солнце, а потом закрыл глаза и увидел его заблудившийся в нервных окончаниях отпечаток. «И что я должен был разглядеть?» – подумал он.

Сзади произошла быстрая суета, что-то металлическое тяжело звякнуло о пол, и раздался хрип. Татарский мгновенно вскочил на ноги, отпрыгнул от алтаря и обернулся. Сцена, которую он увидел, была настолько нереальна, что он даже не испугался, решив, что это часть ритуала. Саша Бло с Малютой, в пушистых белых юбках и болтающихся на груди золотых масках, душили Азадовского желтыми нейлоновыми прыгалками, стараясь держаться от него как можно дальше, а Азадовский, выпучив бараньи глаза, обеими руками изо всех сил тянул к себе тонкую нейлоновую струну. Силы, увы, были неравными – на его прорезанных ладонях выступила кровь, окрасившая желтую нить, и он упал сначала на колени, а потом на живот, накрыв грудью свалившуюся маску. Татарский успел заметить момент, когда выражение удивления и оторопи в направленных на него глазах Азадовского пропало, не сменившись никаким другим. Только тогда он понял, что если это и было частью ритуала, то совершенно неожиданной для Азадовского.

– Что такое? Что происходит?

– Спокойно, – сказал Фарсейкин. – Уже ничего не происходит. Все уже произошло.

– Зачем? – спросил Татарский.

Фарсейкин пожал плечами:

– Великая богиня устала от мезальянса.

– Откуда вы знаете?

– На священном гадании в Атланте оракул предсказал, что у Иштар в нашей стране появится новый муж. С Азадовским у нас давно были проблемы, но вот кто этот новый, мы долго понять не могли. Про него было сказано только то, что это человек с именем города. Мы думали, думали, искали, а тут вдруг приносят из первого отдела твое личное дело. По всем понятиям выходит, что это ты и есть.

– Я???

Вместо ответа Фарсейкин сделал знак Саше Бло и Малюте. Те подошли к телу Азадовского, взяли его за ноги и поволокли из алтарной комнаты в раздевалку.

– Я? – повторил Татарский. – Но почему я?

– Не знаю. Это ты у себя спроси. Меня вот богиня почему-то не выбрала. А как бы звучало – человек, оставивший имя…

– Оставивший имя?

– Я, вообще, из поволжских немцев. Просто когда университет кончал, с телевидения разнарядка пришла на чурку – корреспондентом в Вашингтон. А я комсомольским секретарем был, то есть на Америку первый в очереди. Вот мне на Лубянке имя и поменяли. Впрочем, это неважно. Выбран ты.

– А вы бы согласились?

– Почему нет. Ведь как звучит – муж великой богини! Должность чисто ритуальная, обязанностей никаких, а возможности широкие. Можно сказать, любые. Но все, конечно, от воображения зависит. У покойного уборщица каждое утро ковер кокаином из ведра посыпала. Ну, дач себе настроил, картин каких-то накупил… А больше ничего и не придумал. Я же говорю – мезальянс.

– А отказаться я могу?

– Не думаю, – сказал Фарсейкин.

Татарский поглядел в дверной проем, за которым происходило что-то странное – Малюта с Сашей Бло укладывали Азадовского в контейнер в форме большого зеленого шара. Его неестественно согнутое тело было уже внутри; из открытой дверцы торчала волосатая нога в красном тапочке, которая никак не хотела влезать внутрь.

– Что это за шар?

– Тут коридоры длинные и узкие, – ответил Фарсейкин. – Нести замучаешься. А катить очень удобно. И когда на улицу выкатываешь, ни у кого никаких вопросов. Это Сеня Велин перед смертью придумал. Какой был дизайнер… И ведь тоже из-за этого идиота пропал. Как бы я хотел, чтобы Сеня все это видел!

– А почему он зеленый?

– Не знаю. Какая разница. Ты, Ваван, не ищи во всем символического значения, а то ведь найдешь. На свою голову.

В раздевалке раздался тихий хруст, и Татарский поморщился.

– Меня тоже когда-нибудь задушат? – спросил он.

Фарсейкин пожал плечами:

– Мужья великой богини, как ты понял, иногда меняются. Но это часть профессии. Если не наглеть, то вполне можно дотянуть до старости. И даже на пенсию выйти. Ты, главное, если сомневаешься в чем, сразу ко мне. И советы мои слушай. Первый будет такой: ты, когда к Азадовскому в кабинет переедешь, убери этот ковер прококаиненный. А то по городу слухи ходят, какие-то совершенно левые люди на прием ломятся. Зачем нам это?

– Ковер-то я уберу. А вот как мы всем остальным объясним, что я в его кабинет переезжаю?

– Им ничего объяснять не надо. Все сами понимают. Других у нас не держат.

Из раздевалки выглянул Малюта, который уже успел переодеться. Он на секунду поднял глаза на Татарского, сразу же отвел их и протянул Фарсейкину мобильный телефон Азадовского.