Норберт Гштрайн - Британец Страница 53

Не осталось загадок в истории с письмом Клары, на которое он не ответил, с письмом, доставленным ему с острова Мэн через несколько лет, уже перед окончанием войны, — он же знать не знал, никогда в жизни не видел никакой горничной из Смитфилда, просто досочинил то, что слышал о ней от другого человека, этим объяснялось и полное отсутствие упоминаний о Кларе в его дневнике, да и все прочие места, которые я считала пробелами в записях, на самом деле пробелами не были. Ну да, он не оставил записей о том, что, выиграв в карты, спасся от депортации, но, если знать, что он присвоил чужое имя, умолчание становилось очень даже понятным, тот корабль пошел ко дну, все прочие корабли с депортированными, которых затем отправили за океан, ничуть его не интересовали. Наконец, Коричневый дом и приспешники нацистов, бывшие среди заключенных, для него, не еврея, проблемы не представляли, и — хотя у кого-то мое мнение, возможно, вызовет протест, — даже в этом не было ничего необычного.

Историю с подменой Мадлен узнала от Ломница и Оссовского, я сразу догадалась об этом, еще до того, как услышала, что через два месяца после смерти Хиршфельдера они вдруг объявились и по собственной инициативе посвятили ее в свою тайну. Оба вроде бы живут сегодня в Мёдлинге, один — советник министерства, с недавних пор в отставке, другой, несмотря на свои семьдесят пять, — директор фирмы электротоваров; хотя в прошлом у Мадлен контактов с ними не было, она знала — эти двое существуют и связаны с ней через ее бывшего мужа. Когда же Мадлен сказала, что эти двое были его единственными друзьями, сразу вспомнились посещения ими дома в Саутенде, о чем рассказывала Маргарет, тирады, которыми разражался мнимый Хиршфельдер после их ухода, ругань и проклятия в адрес «мерзавцев, сучьих детей, жидов». Я совершенно всерьез принялась взвешивать: может, они его шантажировали, требовали плату за молчание, может, этим объяснялась мрачность сих персонажей? Нет, конечно, это ерунда — во-первых, деньгами у него было не разжиться, а во-вторых, ведь по существу они не могли прижать его к стенке, улик-то не было. Я молча слушала Мадлен, превозносившую верных друзей, а она рассказывала, что спустя столько лет они вдруг явились, поддавшись сентиментальному настроению, — якобы старики пустились на поиски утраченной молодости, вообразив, что найдут ее, если встретятся с ними, предадутся воспоминаниям о месяцах, прожитых вместе в лагере. Меж тем он как раз всячески избегал любых напоминаний о том времени. Как бы то ни было, именно эти двое подбросили Мадлен идею написать его биографию. После некоторого колебания она сказала, что уже закончила предварительную работу, и я не удержалась от вопроса — какую, собственно, жизнь, она опишет в своей книге — подлинную или присвоенную? Мой вопрос вызвал у Мадлен усмешку, будто она лишь ждала случая меня просветить.

— Обе, разумеется. А вы что думали?

Я улыбнулась — заговорив о будущей книге, Мадлен увлеклась и теперь с жаром рассказывала, постоянно повторяя слова, которые с тех пор застряли у меня в памяти:

— Я начну со сцены гибели корабля.

Вот тут я впервые услышала название корабля, а Мадлен в ту же секунду раскрыла сумочку и чуть ли не с торжеством положила передо мной рекламный проспект с расписанием морских рейсов на август 1935 года, где был указан недельный круиз «Арандора Стар» к фиордам на юго-западном побережье Норвегии и в Берген; проспект она откопала в одном из букинистических магазинов Гринвича. Возможно, эта находка и не означала чего-то особенного, но мне передалось волнение, которое вдруг охватило Мадлен, и под ее пристальным взглядом я начала перелистывать тонкую брошюрку, оформленную в точности так же, как книги одного парижского издательства, которые всегда водились у Макса, хотя по-французски он читал с грехом пополам, — синие буквы на белой обложке, а вот и синяя звезда — символ круиза и фирменный знак издательства. Мадлен определенно надеялась, что я оценю находку, но я в этот момент плохо соображала, настолько меня ошарашили пометки, кем-то сделанные в проспекте, я тут же начала разбирать выцветшие значки, проставленные явно женской рукой возле названий некоторых пунктов маршрута, мне показалось, что эти короткие записи имеют невероятно важное значение, эти лаконичные заметки: «стоянка один час», или «прекрасный день», или просто слово «были», которое встречалось много раз, и я поразилась, вдруг заметив, что особо, крестиками, в списке были отмечены почти все экскурсии на ледники.

Не знаю, может быть, по этой причине, когда Мадлен заговорила о том, что корабль, до того как его переоборудовали в шикарный туристический лайнер, был рефрижератором и мотался в Южную Америку, я опять вспомнила Макса и его таинственные, полные загадок слова о каком-то дворце Снежной королевы, в котором якобы снова встретились бывшие изгнанники, вспомнила и головоломные метафоры, украшавшие его монолог и ни на что не годные, только напустившие тумана. Опять я вспомнила, что Макс был одержим этой темой, иначе не скажешь, ведь целыми днями не умолкая говорил о снегах да ледниках и ухитрялся приплести сюда же Хиршфельдера, тот описывает эмиграцию как медленную смерть замерзающих, Макс, возможно, по существу был прав, но меня всегда раздражало, что он слишком увлекался, до небес превозносил Хиршфельдера за прекрасное сравнение, раздражала восторженность Макса, вспоминалась не забытая им детская мечта: взяв только книги, жить вдали от людей, где-нибудь на краю света, парить в стеклянной капсуле над бушующим морем. Конечно, Макс восхищался Хиршфельдером чрезмерно, но надо отдать ему должное — когда пытаюсь представить себе, как тот парень погиб при кораблекрушении, всякий раз мне видится: он навзничь лежит на плоту, уже в не в силах пошевелиться, и несмотря на то, что день был, говорят, исключительно теплый, медленно замерзает.

Помню, я очень удивилась, — оказывается, Мадлен были известны даже мелкие детали катастрофы, впрочем, она добавила, что недавно завязала переписку с бывшим служащим компании «Блу Стар Лайн» и, задав ряд вопросов, получила самый настоящий отчет относительно тех шести часов, которые прошли с момента взрыва торпеды до появления канадского эсминца в районе, где болтались шлюпки с людьми; в ее тоне, когда она об этом рассказывала, слышалась бесстрастность специалиста.

— Считая с командой и охраной, на борту находились более тысячи семисот человек. Половину спасти не удалось, — сказала она. — Самое возмутительное, что спустя неделю почти всех выживших в катастрофе все-таки отправили в Австралию.

Я не ожидала, что Мадлен будет разыгрывать негодование, однако она даже выдержала многозначительную паузу.

— Далее. В списках погибших существуют значительные расхождения. Возможно, кто-то из людей, кого считают погибшими, на самом деле остался в живых.

В это плохо верилось, и все-таки у меня вырвалось:

— Значит, тот человек, может быть, жив!

— Боюсь, в пользу такого предположения нет доводов, — сухо возразила она. — Насколько мне известно, во всех списках он значится погибшим.

С начала нашей беседы народу в кафе прибавилось, Мадлен то и дело с кем-нибудь здоровалась, кивая или помахивая рукой, однако нити разговора не теряла; уж не знаю почему, меня это стало раздражать, как будто из-за такой вот легкости ее рассказ становился какой-то обыденной историей. Точно в подтверждение моей мысли, она заговорила о вещах, которые к истории Хиршфельдера имели лишь косвенное отношение.

— Корабль торпедировала подлодка под командованием одного из известнейших офицеров той войны. — Эту новость она сообщила с таким видом, словно сим фактом была оказана особая честь погибшим людям. — Имя не играет роли, однако поневоле задумаешься, узнав, что этот же моряк раньше, в октябре, в заливе Скапа-Флоу отправил на дно «Ройял Оук».

Она вдруг посмотрела на меня в упор и, не отводя пристального взгляда, добавила, подчеркивая каждое слово, тоном учительницы, которая, прежде чем начать урок, обеспечивает себе внимание класса:

— База британского флота в Скапа-Флоу считалась надежно защищенной от нападения. Разумеется, в Англии после октября еще сильней поднялся крик о шпионах. Истерия не утихала вплоть до принятия решения об интернировании лиц германского происхождения.

И уж совершенно излишним было говорить о других кораблях с депортированными; впрочем, я слушала рассеянно, Мадлен, конечно же, прочитала по этой теме все, что только сумела разыскать, но мне эти сведения ничего не говорили; потом я все-таки перебила ее, спросив напрямик: почему Хиршфельдер поселился в Англии, почему не вернулся на родину, чего, в сущности, следовало бы ожидать, и почему не вернул себе настоящее имя?

— По-моему, в Австрии у него уже никого не осталось, — сказала она. — Отец погиб на фронте в последние месяцы войны, обстоятельства смерти матери неизвестны, но и она, очевидно, не дожила до окончания войны.