Владимир Гусев - Дни Страница 53

Кубинцы — естественные артисты в этом; опыт столетий; пластика и веселье, доброжелательность от природы.

Только мы с Сашей Пудышевым, как говорится, освоили ron de la roca и только что он вдруг, вопреки своему дневному характеру, объявил, что этот ром — ром этот ничего, но вот он еще был в Матансасе, так там их водили в… — как за столом туристов ощутился более резкий, чем в общей инерции, шум; мы повернули головы; соседний столик, Альдо и прочие, тоже смотрел.

— Товарищи! — говорил некто, встав. — Я пью за женщин из нашей группы! За милых женщин. Посмотрите, какие они красивые. Кубинские женщины прекрасны, но…

Все это конечно же потонуло в гуле до этого уж тихо поддавшей компании; Ирина — разумеется, зная себе цену — сидела — близко, но спиной к нам — тише всех, чуть ссутулившись широковатой, исходно стройной спиной, за этим столом; странная посадка. Было видно, что это обычная ее манера: так эдак… уютно она сидела, словно бы склонившись над книгой — над чем-то… Несмотря на ее скромную позу, шесть или семь мужских рук с разноцветными фужерами и стаканами, а все больше с прозрачными рюмками потянулись к ней; она — чувствуется, весьма привычно — я сразу заметил! — чокалась, чокалась со всеми, не привставая и не разгибая спины; она подняла голову и вертела ею, как бы не желая надолго отрываться от книги. Женщины за столом были ярко-желтые, голубые, светло-зеленые и так далее; она была в этой белой кофте-майке, в цветастой юбке.

Алексей сидел напротив и наискось от нее; он был хмур, откинулся и держал вытянутые руки на столе; в одной была рюмка, которая одновременно стояла на белой скатерти.

Чокнулись; выпили. Мужики кто стоя, кто сидя: XX век… хотя ныне многие позируют под XIX.

Не сразу осознав, я поразился какому-то из движений Ирины; в следующее мгновение я понял: она выпила. Но как! Это было еле ясное и будто пустое движение; я и увидел-то, ибо был близко и сзади; за ее столом, может, никто и не видел… Хоть все и посматривали искоса на нее: мужики по своим, женщины по своим причинам; она выпила… рюмка уж на столе: до дна. Да: рюмка, а не фужер — из коих пьют, как известно, одно сухое.

В следующий миг я взглянул на Алексея; он как раз опускал глаза — явно после резкого взгляда исподлобья.

Он встретил мой взгляд — он медленно отвернулся; отворачиваться скоро и рефлекторно было не по его части… Он был слишком самолюбив, чтобы пытаться скрыть свой взгляд (на нее); но моя назойливость была ему неприятна.

Я опустил глаза.

— Так вот, — продолжал Александр Пудышев, когда шум утих (относительно). — Мы приехали, так нас повели…

— Друзья мои! — завопили снова за их столом. — Давайте попросим! Гван — та — намера! Попросим наших певцов!

За столом захлопали, завопили; явно было, что кубинцы где-то уж крепко угостили наших этой, на Кубе и верно превосходно звучащей, песней; а тут — а тут мы были в Сантьяго — там, откуда она родом. Вот они, горы, — день встанет; вон она — Гванта́намо… Кайманеро… хотя эти названия ныне и ассоциируются не только с песней.

Действительно, в дальнем углу на возвышении шевелились — настраивая — артисты; это было традиционное кубинское трио мужское — с гитарами; серо-шоколадного цвета ковбойские костюмы с лампасами, бахромой и резкими клешами; эти среднего размера сомбреро; одно — стиснутое с боков.

Все из-за стола — а раз так, то и зал — смотрели на них, улыбались, всхлопывали; они же, чувствуя всеобщее внимание и несколько показывая, что им это привычно, чуть важно и словно сонно улыбались и настраивали гитары — настраивали этим неповторимым изящным щипком с отрывом — со взглядом на гриф, на струны.

— Гван-та-намера! — проскандировал русский стол. Певцы улыбались, глядя и опуская глаза на струны.

— Гван-та-на-мера!! — сильнее проорал стол, обретший уверенность в своем крике после первого крика.

Все смеялись, хлопали.

— Sí, amigos, — вдруг сказал гитарист, оторвав от гитары и подняв руку. Он сказал не сразу после крика, а с достоинством, с музыкальной паузой.

Все опять засмеялись, захлопали. Вдруг те разом зарябили по струнам и крикнули, да, крикнули, хотя и нараспев, высокими голосами:

Guan-ta-namera!Guajira guan-ta-namera!Guan-ta-namera!Guajira guan-ta-namera…

(На последнем ударном «a» — после t — они делали этот четко отпущенный спад. Кратчайший и, собственно, точнейший перевод всего этого сводится к двум словам: «крестьянка из Гвантанамо».)

…Guantaname-e-e-era!Guajira guan-ta-namera.

Бряцая и распевая, они пошли по залу, приближаясь к столу туристов; они останавливались у малых столов, окружали дам — mujeres, подпевали мужчинам, которые подпевали им; но вот подошли и к нашим.

— Guan-ta-namera!..

Вдруг они заметили Ирину, хотя она сидела ссутулившись — и, по-моему, все время «тихо пила»; они подступили — один, высокий и седоватый, сказал нечто между пением — я расслышал:

— …cubana.

Ясно было: красавица — похожа на кубинку; но…

— Guan-ta-namera!..

Они, распевая, играя и полукланяясь, малыми жестами показывали, что надо бы встать и протанцевать; ей такие вещи, видимо, не надо было объяснять долго; она, посидев и глядя на них, довольно спокойно, грациозно встала, отодвинула стул, оглянулась и поискала глазами; кубинцы, в пении, радостно закланялись — подтвердили, что поняла правильно; двое-трое из наших, конечно, тут же вскочили, но Ирина — как в общем-то всякая женщина в таких ситуациях — верно взяла тон; она еще поискала глазами, оглянулась — ближайший был… Альдо: верный наш Альдо.

Он, разумеется, во все темно-блестящие глаза смотрел на нее.

Она подошла — он вскочил; конечно, она могла бы найти кубинца и… более кубинского. Но — уж но.

Они пустились промеж столов; она танцевала спокойно и эдак с достоинством — по-кубински? но все же холодновато (да, тогда уж в меня вошло это слово!) для кубинки; она была слишком плавная — хотя в этом и был и свой стиль, а не только холод.

Она, как и следует, кругами водила согнутыми в локте и собранными в пальцах в щепоть руками, причем даже пощелкивала, хотя и почти беззвучно, этими пальцами; она плавно и неимоверно изящно заводила стройные ноги туда и сюда — как бы делая шаг в сторону и тут же раздумав его делать — цветастая юбка летела — и возвращаясь юбка трепыхалась; с улыбкой на толстых прекрасных губах, она вдруг закатывала вбок вверх, горе, к небу, свои огромные, блеском блестящие эти глаза; и это выглядело бы как дурная, мещанская и т. п. манера — если бы не усмешка, спокойной тайной иронией снимающая прямую манерность манеры, выходки; если бы не сила самих этих — закатываемых, но ярких — глаз.

Альдо танцевал и верно, и резво, и экспрессивно, с чуть сдавленным вызовом, как всякий кубинец; но жаль — он был… да, рыхловат для этого танца; нижняя половина тела была, так сказать, тяжеловата. Кроме того, он не был заведомо раззадорен.

Он смотрел на ноги, как положено; она — то на него, то — «заводила»; то — куда-то.

Он был в ярко-синей рубашке, она в этом белом (смуглые руки, лицо, яркие громадные глаза — резко на смуглом), в цветастом — в «цыганском»; они танцевали, кубинцы играли и пели. Стол и зал хлопали.

Танец кончился, все зашумели, уже вразброс зааплодировали; от женщин я заметил, наконец, несколько открыто неприязненных взоров в адрес Ирины. Алексей «задумчиво» зрел перед собою или внимательно слушал и столь же внимательно говорил соседу.

Была пауза, как и вечно после веселого напряжения; все сидели, шли местные разговоры. Ирина, сев, выпила.

Мы с Сашей завели о деле; он, упомянуто, оживился; но, как говорится, не перестал быть самим собой. Медленность — степенность не оставляла его.

Снова ударили гитаристы; на сей раз они пели песню, мне мало знакомую.

Альдо перегнулся от своего стола и начал усердно переводить.

— Они поют: кто эти люди? Они из Гаваны? — Нет. — Они из Сантьяго? — Нет. — Из Сьен-Фуэгоса? — Нет. — Кто же они? — Они спустились с гор.

— Альдо! — послышалось от туристов. — Ты что же меня оставил?

Все мы посмотрели; Ирина, повернувшись, смотрела на славного малого Альдо.

Странное впечатление производила она; видно было, что крепко пила, но в лице не явилась распущенность сил, как у пьяного. Она зарозовела пятнами, но продолжала оставаться темной и подобранной всем лицом. Рука ее тяжело и вроде безвольно, как-то вульгарно лежала на спинке стула; вся она еще даже не ссутулилась, а округлилась спиной, поникла тяжелой грудью, обернувшись сюда; но все это была не расслабленность, а тяжесть особая.

— О! — сказал Альдо. — Се-и-час.

Он встал, взял фужер и шагнул к Ирине.

— За что мы выпьем?

— Да ты сядь, сядь, — сказала она, меряя его взором снизу вверх и назад; этот взгляд был резко заметен, ибо она сидела, а он, крупный малый, стоял перед ней, и ей надо было слишком круто водить глазами. — Сядь, чего ты стоишь? И что ты пьешь-то? — спросила она, не глядя на фужер, а глядя ему в лицо. — Ты бы пил… из рюмки.