Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель Страница 53

Что?

Ничего, ничего. Но где-то в глубине продолжалось пережевывание мысли: писатель есть скрещение повседневной реальности и фантазий, рубеж между светом и тьмой. И, скажем, Шнайдер. Он стоит у входа в запретный мир.

— Вот церковь в Бельграно, — сказала она.

Да, церковь в Бельграно. С. в который раз поглядел на церковь с благоговейной робостью и подумал о ее подземельях.

— Тебе знакомо это кафе?

Они зашли в «Эпсилон» что-нибудь выпить, чтобы согреться. Потом он снова взял ее под руку, и они пересекли улицу Хураменто.

— Пройдем побыстрей через этот ад, — сказал он, ускоряя шаг.

Перейдя улицу Кабильдо, они пошли дальше по Хураменто, — началась старая часть улицы, мощенная крупными камнями, и загадка старого Бельграно. На углу улицы Видаль он остановился посмотреть на старинный особняк, остаток бывшей усадьбы. Разглядывал его так, будто собирался приобрести, что опять заметила Сильвия и высказала ему. Он улыбнулся.

— Да, что-то в этом роде.

— Однажды я прочла, что вы искали дома для своего романа. Это правда? Разве это необходимо?

Он рассмеялся, но оставил вопрос без ответа. Как какой-нибудь кинорежиссер. К тому же — для какого романа? Скорее кажется, что персонажи разыскивают автора, а дома ищут персонажей, которые стучались в их двери.

На углу улицы Крамер большой старинный дом переоборудовали в баскский ресторан. Мода.

— Поклянись, что никогда не будешь есть в таком ресторане, — сказал он с комической серьезностью.

— Но вы правда пишете роман?

— Роман? Да… нет… не знаю, что тебе сказать. Да, меня осаждают какие-то образы, но все оказывается очень сложно, я сильно страдаю из-за всего этого…

Через несколько шагов он прибавил:

— Знаешь, что произошло с физикой в начале века? Стали все подвергать сомнению. Я хочу сказать, все основы. Как будто по зданию пошли трещины и требовалось проверить фундамент. Вот и принялись не заниматься физикой, а размышлять о физике.

Он прислонился к стене и с минуту смотрел на баскский ресторан.

— Нечто подобное произошло с романом. Надо проверить фундамент. Явление это не случайное, так как роман родился вместе с западной цивилизацией и следовал по всему ее трудному пути, пока не дошел до нынешнего краха. Что мы имеем, кризис романа или роман кризиса? И то и другое. Исследуют суть романа, его миссию, его ценность. Но все это делалось извне. Были попытки произвести проверку изнутри, но надо забираться еще глубже. Создать роман, в котором действовал бы сам романист.

— Но мне кажется, я что-то такое читала. Разве в «Контрапункте»[216] не участвует романист?

— Участвует. Но я говорю не об этом, не о писателе внутри его вымысла. Я говорю о тех особых возможностях, которые получает писатель, находящийся внутри романа. Но не в качестве наблюдателя, или хроникера, или свидетеля.

— А в качестве кого же?

— В качестве еще одного персонажа, на том же уровне, что и другие, которые, однако, порождены его собственной душой. В качестве обезумевшего субъекта, сосуществующего с собственными двойниками. Но не из любви к акробатическим трюкам, Боже меня упаси, а чтобы увидеть, сумеем ли мы глубоко проникнуть в эту великую тайну.

Он задумался, но не замедлил шаг. Да, да, именно этот путь. Войти в собственный мрак.

Чудилось, будто разгадка вот она, «на кончике языка», но что-то, какой-то таинственный запрет, тайный приказ, священная или подавляющая сила мешают ему ясно видеть. И он предчувствовал, что это будет откровением неминуемым и вместе с тем невозможным. Но, быть может, тайна будет ему открываться по мере того, как он станет продвигаться вперед, и, быть может, в конце концов он увидит ее при грозном свете ночного солнца в финале своего здешнего странствия. И ведут его собственные призраки, ведут к тому континенту, куда только они могут привести. Будто он с завязанными глазами внезапно чувствует, что его ведут по краю пропасти, на дне которой находится терзающий его ключ к тайне.

По улице Крамер они вышли на улицу Мендоса и медленно дошли до переезда. Место это в сумерках навевало беспросветное уныние: пустыри, деревья, фонарь, раскачиваемый юго-восточным ветром, железнодорожная насыпь. Сабато присел на кромку тротуара — казалось, составляет скорбную опись. И когда с головокружительной быстротой и грохотом пронеслась электричка, меланхолия пейзажа была взорвана, как похоронная процессия внезапной стрельбой.

Моросил дождик, и заметно холодало.

— Чудесное местечко для того, чтобы молодой человек покончил жизнь самоубийством, — вдруг произнес С. тихо, словно говоря с самим собой.

Сильвия удивленно взглянула на него.

— Не тревожься, глупенькая, — сказал он с грустной усмешкой. — Молодой человек в романе, один из тех, кто ищет абсолют, а находит только грязь.

Она что-то пробормотала.

— Что ты говоришь?

Что его преследует идея самоубийства, сказала девушка. Он, наверно, думает о Кастеле, о Мартине.

 Да, это так.

— Но в конце концов они же не убивают себя, — прибавил он.

— Почему?

 — Не знаю. Романисту неизвестны побуждения его персонажей. У меня было твердое намерение привести Мартина к самоубийству. А видишь, что получилось.

 — Может быть, потому, что в душе вы это не одобряете.

Казалось, он согласился, но без уверенности.

— И этот персонаж… — начала было Сильвия, но запнулась.

— Что ты хотела сказать?

— Ничего.

— Да нет же, говори.

— Молодой человек, это место. Вы хотите написать?

Он ответил не сразу. Подняв несколько камешков, выложил на земле букву «Р».

— Не знаю. В данный момент я ничего, ровно ничего не знаю. Да, может быть, я буду писать о таком молодом человеке, который когда-нибудь придет сюда, чтобы покончить с собой. Но, конечно, это еще вопрос… — Он не закончил фразу. Поднялся, сказал: «Пошли», и проводил ее до станции метро Бельграно.

— Дальше проводить тебя не могу.

— Я вас еще увижу?

— Не знаю, Сильвия. Мне очень худо. Извини.

Он собрался начать, уже заправил лист бумаги в машинку, но почему-то медлил, и взгляд его бесцельно блуждал по комнате. Потом остановился на машинке. «Olivetti», — с нежностью подумал он. Наконец он как будто решился и написал: «Не будем забывать советов Фернандо». В это время принесли почту. Он бегло взглянул на конверты и все же решился открыть один — большой, из США, с работой Лилии Страут о Зле в «Героях и могилах». Эпиграф из Библии (Сирах 3,21) гласил: «Чрез меру трудного для тебя не ищи, и что выше сил твоих, того не испытывай». Он задумался. Потом вынул лист из машинки.

— Вы удовлетворены тем, что написали?

— Я не настолько туп.

— Кто он — Эрнесто Сабато?

— Мои книги были попыткой ответить на этот вопрос. Я не собираюсь заставлять вас их читать, но, коль хотите узнать ответ, вам придется это сделать.

— Можете ли вы сообщить нам что-нибудь о том, что пишете в настоящее время?

— Пишу роман.

— Название уже есть?

— Обычно оно у меня появляется в конце работы над книгой. А пока колеблюсь. Возможно, «Ангел тьмы» или «Аваддон-Губитель».

— Довольно мрачные оба, черт возьми.

— Да уж.

— Мне бы очень хотелось услышать ваши ответы на ряд вопросов. Что вы думаете о латиноамериканском буме? Считаете ли вы, что писатель должен быть ангажирован? Какие советы дадите вы начинающему писателю? В какое время дня вы пишете? Предпочитаете ли солнечные дни или пасмурные? Отождествляете ли себя со своими персонажами? Описываете ли собственные переживания или их сочиняете? Что вы думаете о Борхесе? Должен ли художник быть абсолютно свободен? Есть ли польза от конгрессов писателей? Как бы вы определили свой стиль? Что вы думаете об авангарде?

— Знаете, друг мой, не будем заниматься глупостями и раз навсегда скажем правду. Но именно — всю правду. Я хочу сказать, поговорим о храмах и борделях, о надеждах и концлагерях.

Во всяком случае, я не настроен шутить потому, что должен умереть.

Тот, кто бессмертен, может себе позволить роскошь продолжать молоть чепуху.

Я же не могу, дни мои сочтены (и впрямь, дружище журналист, скажите, положа руку на сердце, у кого из людей дни не сочтены)

и я хочу подвести итог,

чтобы посмотреть, что останется от всего этого

(яблоки мандрагоры или бумагомаратели)

и правда ли, что боги сильнее,

чем черви,

которые вскоре будут жиреть на моих останках.

Я не знаю, я ничего не знаю (зачем вас обманывать),

я не так кичлив и не так глуп,

чтобы провозглашать превосходство червей.

 (Оставим это для доморощенных атеистов.)

Признаюсь вам, сюжет меня волнует,