Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма Страница 53

Посмеялись с дедушкой, но как-то втихую, с невысказанными мыслями. Дедушка все же поулыбался, шаркнул пальцами левой руки по усам. Подумал и свой анекдот рассказал, как бы поведал притчу:

— Посоревновались вот рак со щукой, кто быстрей из темного омута к свету вынырнет. Щука вильнула хвостом, и сама не поняла, как в сеть носом угодила. А рак, глядя на солнце попятился и оказался под своим защитным камнем.

"Первый" с любопытством поглядел на дедушку и задумался, как-то уже изнутри молчком усмехаясь. И выспросил дедушку, как знатока в каком-то необъяснимом деле:

— Думаете, Данило Игнатьич, пока рыболовы щукой закусывают, рак отсидится под своим вечным камнем до светлой своей поры?..

— Все мы и рыболовы и раки. Прежнему-то, где уж быть. Прежнее кануло, — рассудил дедушка. — Но попятиться-то все же придется к тому, к чему небесное светило направление нам указывает.

Бабушка Анисья, как бы не слыша этого разговора, принялась усердно угощать дорогого гостя. Дедушка тоже как к спасению к сосуду с своему, к черной бутылке руку протянул целебным бальзамом. Сказал: "С чаем оно и не помешает".

Испили чайку с бальзамом молча, вроде свои же слов опасаясь. И в этом пережидании как-то сам по себе возник тихий разговор, как выразился Михаил Трофимович "о ситуации". Говорили как бы уже о переговоренном. Дедушка крестьянскую жизнь истолковывал своим чередом. Пахарь радением земле держится, а коли она не в его руках, то и он отлучен от нее. Вроде бездомного пса, кому под ноги попадет, тот его и пнет. Перемены-то как запахи по ветру, и не понять враз откуда они доносятся. Но и тут бывший мужик, ныне колхозник, опытом своим к "ситуации" приноравливается. Понял вот, что суленая ему манна небесная рядом сходит на него. И стал к ней "верой относиться".

Выход из ситуации и дедушка и Сухов вроде бы и знали. Лозунг-то когда еще был брошен: земля — крестьянам. Но дорога-то к ней пахарю непроходимо разрыта. А без дороги и у ретивого коня пыл пропадает.

Анну и бабушку Анисью брал страх. Не дай Бог о таком разговоре дознаться Федосье Жоховой. Или самому Саше Жоху, или Авдюхе Ключеву. Беда и дедушке, да и Сухову Михаилу Трофимовичу, даром, что он "Первый", но и ему не все можно. Выходили на крыльцо, на веранду, поглядывали в окна. Тут же они и сделают из дедушки общественного кулака. Уже и пытались. Ныне вроде бы и стены с ушами. А тут сам "Первый" за такого кулака.

Но даже в согласии с дедушкой, мужиком-крестьянином в Сухове нет-нет, да и прорывался в высказах "Первый". Складки при сведенных бровях гармошкой морщили лоб. Отойти и в вольных разговорах от своего положения он не мог. Да и в мужике оно крепко засело. Трудно будет избавиться от всего того, что надуло ветром чужим в нашу жизнь. Говорят вот, что даже палачи к топору привыкают, а тут в душу червь вполз. И вот беседовали два крестьянина по происхождению, но сидели-то друг против друга все же неровно. Один мужик — председатель колхоза, несмотря ни на что землей живет, она ему главный советчик. Другой тоже из мужиков, но вот в "Первых". Должность властная его уже поработила. Теснит в нем Сухова-мужика. Но верх полный все же взять не может. И "Первый" раздваивается. дедушка — вот тот, на кого кнут, а Сухов — тот, у кого кнут.

— Нашего брата, мужика, ставшего колхозником, — высказал дедушка, вроде как противясь воображаемому в мыслях "кнуту", — вошло в моду считать тугодумом. А, порой, вот так случается, к тому, до чего дошел "тугодум", быстрые умы опосля добираются. И его "науку" за свои передовые мысли выдают. Середина пути в непролазных ухабинах, а нам вот о грязи по обочинам дороги долдонят. Будто прямиком мы сами не хотим идти.

Ответ требовался от Сухова-"Первого". Но тут брал верх над ним Сухов-крестьянин. И оба Сухова, многозначительно кивая головой, отмалчивались. Говорить-то бы надо крестьянину, но вот "Первый" сдерживал, глушил крестьянский голос.

Дедушка и не ждал ответа. Видел этот ответ в молчаливом согласии Михаила Трофимовича с ним. Понимал, что тут "Первый" только и может выслушать мужика-председателя. И это уже благо. Потом, когда придет время памятью все и выскажется само собой.

Когда наставала страда, секретарь райкома, "Первый", целиком подпадал под лозунг: "Все силы на заготовку кормов и уборку хлеба". Знал, что слова-то для того же дедушки пустые. Все, кого считают "силой", не внимают им. И "Первого", даже и не такого, как Сухов, вынуждают действовать "нажимом" — силой на силу. Одна "сила" знала и без того, что делать, но не больно хотела делать и пассивно сопротивлялась "силе", которая на нее давила. И все как бы стояло на месте в каком-то неосознаваемом сопротивлении, двигаясь, ровно под гору спущенная телега. Это понимал Сухов-крестьянин, да других-то способов, кроме как "давить", "нажимать", у него и не было, как не стало "ниукого". Колхозника мало интересовало уберется или не уберется урожай с поля. Он выполнял лишь работу "под нажимом". Он не пахарь-жнец, а колхозник, как бы второсортный человек, пролетарий без паспорта.

Советчиком у дедушки была земля, пашня, его нива. Боль ее он вбирал в себя. Сухов "управлял цифрами сводок". Мучился только до совещания, где при "Первом", который над ним, будут подведены итоги. После этого волнения "Первого" утихали.

После каждых таких разговоров дедушки с Михаилом Трофимовичем, бабушка Анисья ворчала, опасаясь за дедушку: "Чего, старый расхрабрился. Усы топорщатся, как у Петра Первого в фильме. Царь-то сам карал, кого надо, а тут тебя "отдергают"… Анна тоже опасалась за дедушку. Но, как иначе ему быть, дело-то надо делать и в то, что слово его, сказанное Сухову Михаилу Трофимовичу, когда-то возьмется в толк, вспомнится не то, что ходил в "Первых", а вот то, что простой мужик ему когда-то говорил. В Сухове и впрямь как бы копилось дедушкино слово, идущее от земли. Недаром же вот его Корнем называет иногда и сам "Первый". Когда-то мужик уповал на Господа Бога, одолевая свое бессилие в вере в Него. Теперь страх одного человека от другого человека. Тут уже и без веры в себя самого, есть вот "Первый", он и стережет тебя и карает по-своему.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Перед Анной Савельевной, как из небытия, в горестные минуты, представало укором одно зимнее утро. И нельзя было этот укор в себе заглушить, как нельзя помешать тому, что уже было и жило.

На складе в Большом селе выдавали на трудодни зерно. Долго тянули, но вот "нелегкий вопрос" вроде бы разрешился… Миша Качагарин запряг Побратиму, взял в сани Анну и Пашу. Прихватили по два мешка. На большее не рассчитывали. Когда жили моховским колхозом — к каждому дому со склада не по одной подводе привозили.

Вернулась Анна с легкой поклажей. Молча сбросила, что принесла, печку под бок Ивану, сыну. Он катался на коньках и провалился на тонком льду, пробежал домой. Бабушка Анисья поохала, переодела внуа в сухое и велела лезть на печку. Подала кружку горячего молока с медом. Дедушка спросил, где он провалился, в каком месте. Сказал, что реку свою надо знать. В том месте, на стрежи, лишь в лютые морозы лед крепкий. Иван лежал на печке головой к свету, рассматривая книжку с картинками. Мешок, брошенный матерью под бок, был холодный, пах затхлой сыростью. Он затолкал его на горячее место, сам поотодвинулся от него. В другой раз мать сразу бы заметила, что штаны сына висят на жердочке перед печкой, посердилась, повздыхала, как и бабушка. А тут гнев застил глаза. Раскрасневшаяся, сбросила с плеч платок, расстегнула фуфайку. Хотела было снять ее, но раздумала. Сказал, чтобы все в доме слышали:

— Вот, за целый год наградили. Курицы прокормить не хватит. Да и будет ли клевать курица-то, одно название, что зерно…

По урожаю должен бы выйти полноценный трудодень, килограммов по десять разного зерна. Рожь по парам удалась, пшеница уродилась, овес, ячмень. За пары, что он оставил землю пустовать, дедушке душу рвали. На совещании, как он говорил, костерили, насмехались, унижая: "Земля у него, вишь, живая, отдыха требует. Лечить ее надо, надорвалась"… Проходу не было от областных контролеров: "Не досеяли, пустовать пашню оставили, район подвели". И вот теперь за "ослушание" председателя, а, вернее, колхозников, наказывали — трудодень на нет срезали. "Спустили" непосильный план, заявив: "Если бы все поля были засеяны, хлеба в колхозе было бы больше. За недосеянное и расплачивайтесь". Именно так разъяснили колхозникам "пустой трудодень", сваливая все на председателя. Дедушка отмалчивался. вместо полноценного зерна на трудодни и выдали отходы с костерей.

Бабы подняли возле склада гвалт: "Что же делается-то, заработанное отняли. Не уродилось бы, так и не обидно. В колхозах, где с полей семян не снимали — недовольства нет, бог не уродил".

Колхозники винили за "пустой" трудодень не дедушку, но сам-то он брал вину на себя: Хлеб-то от него увезли, он не сумел отстоять. Старик Соколов Яков Филиппович не то чтобы успокаивал дедушку, но сказал, как он заявил, "евангельское": "Что случилось, то и должно было случиться, оно как бы сверху нашло, по воле "Первого" и "Первых". Это болезнь нас, человеков, коей не скоро еще придел времени изойти…" Анна тоже сердилась не на дедушку, но раскричалась-то дома на него. И тем в дом внесла печаль.