Поль Гаден - Силоам Страница 53

Однажды утром, открыв глаза, Симон издал громкий возглас удивления, так как мир на этот раз был совершенно переиначен: он был белым, пушистым, без пятнышка, искрился от края до края горизонта. Луга больше не было: его заменила сверкающая холодная поверхность, почти без единой морщинки, поблескивающая, как стекло. Начиналось новое царствование.

Шел снег. Это началось около полудня. Такой мелкий, упорный снег, пробивающийся сквозь туман. Теперь он шел и ночью. Прежде чем выйти из Дома, Симон, как обычно, остановился у двери. Но почувствовал, что сегодня вечером Ариадна не придет. Ариадна редко выходила из дому, редко откровенничала, словно хотела избежать чар любви, или, по меньшей мере, отсрочить их воздействие — будто любовь была единственной в жизни опасностью, которой она немного боялась… Но может быть, она хотела оградить самого Симона от того головокружительного самозабвения в ней, которое она, должно быть, предчувствовала, видя, как он к этому стремится?..

Молодой человек повернул назад, снова прошел по коридору и направился к игорному залу. Ему не хватало храбрости подняться к себе. Он вдруг подумал о Крамере. Крамер передал ему новое послание, умоляя, с жалобной настойчивостью, на этот раз вручить его Минни в собственные руки. Симон догадывался, что он не получил ответа на свое первое письмо. Так, значит, дела Крамера шли еще хуже, чем он думал! Он взялся выполнить поручение, немного против воли, не найдя обоснованного предлога для отказа. Но как ему встретиться с Минни?.. Хоть она то и дело пробегала каждый день по коридорам Дома, подступиться к этой вечно спешащей молодой женщине, которая к тому же часто была не одна, было все же нелегко. «Что ж! Подожду удобного случая!..» — сказал он себе. Симон дошел до самого конца коридора, открыл дверь и посмотрел на падающий снег. Он падал небольшими хлопьями, не спеша, с неким кротким и грустным упорством, приглушая свет ламп, тускло горевших то тут, то там, над тропинками, как ненадежные спасательные круги, и Симон начинал испытывать ту легкую тревогу, то легкое сомнение, что часто возникают сразу вслед за слишком большим счастьем. Он закрыл дверь и вернулся в игровой зал, где вечер был еще в разгаре. Он принялся рассеянно ходить от стола к столу, между группками игроков, когда вдруг, стоя возле бильярда, узнал Массюба. Повинуясь таинственному инстинкту самозащиты, он тотчас повернулся спиной. Но было поздно: Массюб стоял рядом с ним, сутулый, с опущенными руками, уставившись на него своими пронырливыми глазками, отрезая все пути к отступлению, и уже заговаривал с ним своим тягучим голосом. Тут же мир потерял всю свою чистоту, а суета игроков приняла в глазах Симона непонятный и мрачный вид.

— Сыграете партию?..

Бесспорно, это был голос Массюба. Симон обернулся. Но его там вовсе не было.

— Вы со мной говорите?

— Представьте себе, сподобился!.. Я предлагал вам партию…

— Партию? Партию во что?

— В шахматы, например, — сказал Массюб. — Раз уж Шейлюса здесь сегодня нет, — ввернул он двусмысленным тоном, растягивая слова.

Симона передернуло. Партию в шахматы, с Массюбом? Вместо Жерома?.. Ему стало смешно. Но Массюб был здесь, сгорбленный, со впалой грудью, с несчастным видом, и ждал ответа. Симон вспомнил все разы, когда он чувствовал за собой ту же фигуру в той же неподвижной и словно умоляющей позе, в то время как он, счастливый, сидел за тем же столом, за который собирался сесть сейчас, а напротив него было ясное лицо Жерома. Массюб был здесь же, ничего не говоря, праздно крутясь вокруг них, словно счастья на всех не хватало… Симон снова поднял на него глаза: у Массюба как раз было выражение лица, как в те самые вечера, взгляд человека, который словно упрекает вас в том, что вы счастливы без него.

— Почему бы нет? — сказал он устало.

Он нехотя уселся за маленький столик, который Массюб уже тщательно подготавливал. Массюб решительно атаковал, на мгновение приведя своего противника в замешательство, но слишком зарвался и очень скоро оказался в трудном положении. Симон же едва следил за своими действиями. Ситуация казалась ему невероятной. Он почти боялся, что его увидят. Он жалел, что не улизнул без церемоний.

— Не очень-то вам хотелось подниматься к себе, а, между нами? Особенно в такую погоду!.. Бывают вечера, навроде этого, когда я тоже стою у двери, смотрю в ночь и не могу решиться… Вы такого не испытывали порой?.. Временами?..

Симон слушал с нетерпением. «Я тоже», — сказал Массюб. Почему я тоже? Так, значит, он не случайно встретил Массюба: тот следил за ним, подстерегал!.. Тем не менее он предоставил своему партнеру разматывать мудреную нить своей речи и выдыхать на доску вперемешку клубы дыма из своей огромной трубки и огромные облака меланхолии. У Массюба был чудовищный нюх, позволявший издалека определять в человеке малейший оттенок беспокойства или смятения. Если кто-нибудь случайно терял уверенность в себе или на мгновение испытывал сомнение, выделялся особый флюид, предупреждавший об этом Массюба. Он бросался вперед, то есть подходил своей шаркающей походкой, ставя ноги циркулем, ссутулив плечи, с угреватым носом, с начесанными на уши волосами, волоча свою неизменную цинковую грелку. Массюб улавливал этот оттенок обескураженности и являлся, чтобы усилить его сдержанной, но многозначительной беседой. Впрочем, одного его вида было достаточно. Грязный цвет лица, маленькие серые мутные глазки, бывшие начеку за стеклами очков в никелированной оправе, рыжие усики — этого было бы достаточно, чтобы внушить самым что ни на есть оптимистам отвращение к жизни. Этого было бы достаточно, и Массюб был бы в этом нисколько не виноват. И ничто, в общем-то, не помешало бы ему начать с вами приятный разговор. Ему бы простили за это его неуклюжесть. Но слова, вылетавшие из уст Массюба, как нельзя лучше подходили к его удручающей внешности. Его фразы тоже были серыми и гноящимися. Они были пропитаны изощренным ядом. С виду ничего не было заметно, и не всегда те, кто говорил с ним, вовремя спохватывались, но вернувшись домой, обнаруживали у себя нарыв.

Состояние, в которое этого типа ввергло его уродство, способствовало, с другой стороны, развитию у него, словно в виде компенсации, настоящего инстинкта полицейской ищейки. Благодаря этому инстинкту и худобе своего тела, позволявшей ему протискиваться в полуоткрытую дверь или сливаться со стенами, чтобы лучше видеть, Массюб дополнял свои интуитивные догадки, основанные на природном чутье, самыми верными сведениями о поступках окружавших его людей. Ничто не укрывалось от него. Напрасно Симон никогда не оборачивался, выходя из какой-либо комнаты. Он бы увидел, как стена или дверь раздваивается и выпускает живую, возможно, хихикающую фигуру…

— С вами такого никогда не случалось? — спросил Массюб деланным тоном.

— Чего?..

— Торчать на дороге или на краю тротуара, ничего не делая, размышляя, задаваясь вопросами… А?..

Симон начинал нервничать. Но воздержался от ответа.

— Вы правы, — продолжал Массюб, — одиночества вынести невозможно.

— Разве я так сказал? — запротестовал Симон, не понимая, куда клонит Массюб.

— Конечно, — ответил тот своим хулиганским голосом, неожиданно двигая вперед коня, — конечно, сказали! По поводу молитв, когда я спрашивал вас, зачем они… Вы сказали — чтобы не оставаться одному!

Симон попытался вспомнить. Ему казалось, что он не давал такого объяснения.

— Не думаю, чтобы я вам это сказал, — возразил он. — Я, наверное, сказал: чтобы объединиться… Объединиться с Богом, просить о согласии с тем, что господствует над нами…

— Но если стремятся к единению, — сказал Массюб, — значит — одиноки и хотят с этим покончить…

— Как угодно, — согласился Симон, не желая вступать по этому поводу в дискуссию с Массюбом.

— Все, что мы в жизни делаем, — для того, чтобы больше не быть одному, так? — настаивал Массюб. — Не быть одному — в общем, это и есть счастье!..

Не отвечая, Симон быстро вызволил пешку, бывшую под ударом.

— Счастье! — продолжал Массюб, который словно решил спорить с самим собой. — Не будь этого слова, насколько мы были бы счастливее!..

— Вы думаете?..

— Для того, что есть, слов никогда не находится, но их слишком много для того, чего нет. Вы не согласны?

Симон будто немного поколебался, потом решился.

— Если и есть слова, которые надлежит уважать, — сказал он, — то в особенности те из них, что обозначают вещи, которых мы не видим и которые будто бы не существуют. Есть слова, которые нужны, чтобы хотя бы ссылаться на то, что могло бы быть, — добавил он. — Существование — самая красивая из тайн. Возможно, что в силу своего существования, в силу создания цели для наших мечтаний, наших усилий, слова, в конечном счете, иногда порождают явления…