Иосиф Гольман - Игры для мужчин среднего возраста Страница 53

Надо же было так сказать — «И коренник, как баня, дышит»! Все стихотворение Ефим не помнил, поэтому прочел то, что осталось в памяти:

…Стальными блещет каблукамиИ белозубый скалит рот,И харя с красными белками,Цыганская, от злобы ржет.В его глазах костры косые,В нем зверья стать и зверья прыть,К такому можно пол-РоссииТачанкой гиблой прицепить!

— А про его девчонку? — теперь уже сам просил Птицын. — Помнишь, где — «как отнять волчат у волчицы»?

— Помню только начало, — честно признался Ефим.

Но и начало вполне даже впечатляло:

Слава богу,Я пока собственность имею:Квартиру, ботинки,Горсть табака.Я пока владеюРукою твоею,Любовью твоейВладею пока.И пускай попробуетПокуситьсяНа тебяМой недруг, другИль сосед, —Легче ему выкрастьВолчат у волчицы,Чем тебя у меня,Мой свет, мой свет!..

— А до конца ты чего-нибудь помнишь? — снова начал злиться Птицын. — Неужели трудно выучить то, что греет?

— Пошли наверх, у меня в номере в ноутбуке есть, — предложил Ефим.

— Давай, — тяжело поднялся Птицын, прихватывая бутылку. Но, рассмотрев внимательнее, поставил пустую емкость обратно на стол — 0,75 литра живительной жидкости уже плескалось в объемистых чревах обоих ученых мужей.

— Нужны слушатели, — сказал Птицын. — Не может быть поэзия без слушателей.

— Где мы их возьмем? — усомнился Береславский. Что-то подсказывало ему, что с этим будет непросто.

— Где хочешь ищи, — заявил Рыжий. — Я намерен сегодня читать стихи. В конце концов, ты здесь командор. Не будет аудитории — обижусь.

Ефим задумался. Меньше всего ему хотелось обидеть добрейшего Птицына. Этот человек-энциклопедия тепло относился буквально ко всем вокруг. И даже когда не встречал взаимности, своего отношения к миру не менял.

Так что он заслуживал зрителей, если вдруг сильно захотел что-то сказать людям.

Птицын взял у Ефима ключ и поднялся наверх, в номер Береславского, а Ефим вышел на улицу искать публику. Машины стояли на охраняемой стоянке, но ни механика Саши, ни Женьки-фотографа, ни водителей около них не оказалось. А жаль — эти парни не отказали бы в его маленькой просьбе.

Положение становилось безвыходным.

«А пойду-ка я куплю водки», — вдруг решил Береславский. В конце концов, водка, легшая на портвейн, способна замаскировать отсутствие народа.

Он пошел обратно в гостиничное кафе.

Там все было по-прежнему: недобрая тетка за стойкой в белом переднике и в белом же колпаке и три маленьких столика, прикрытых серыми несвежими скатертями. И стол был занят опять только один. Но на этот раз за ним сидели четыре девчонки.

Не надо было спрашивать профессию: о ней говорили суперкороткие юбчонки, черные дырчатые колготки и декольте чуть не до пупков. Пупки, кстати, тоже имелись в наличии, все четыре: два с пирсингом, два — традиционных, без дополнительных навесок и приспособлений.

«А почему бы и нет?» — подумал Ефим. Он всегда к ним неплохо относился, хотя услуг ни разу не покупал.

А что плохо относиться? Если дама сама сделала свой выбор, без насилия и принуждения, то кто может ей запретить распорядиться собственным телом? И насколько в мире увеличится количество сексуальных маньяков, если бы такой запрет каким-то чудом все-таки был осуществлен?

Вслух он спросил:

— Девчонки, вы стихи любите?

Девчонки смущенно хихикнули.

— Любите или нет? — Ефиму нужна была правда, и только правда.

— Смотря какие, — наконец сказала одна, симпатичная полногрудая шатенка. Лет ей было под тридцать, остальные — значительно моложе, хотя, по оценке Береславского, давно перешагнувшие «криминальные» восемнадцать.

— Так какие любите? — допытывался профессор. — Может, прочтете?

— Не про любовь, — усмехнулась девица и почему-то поднатянула пониже к коленкам куцую юбчонку.

«Правильно», — подумал Ефим. Выглядывающие между несдвинутых ног розовые трусики его, безусловно, отвлекали.

— Давайте не про любовь, — согласился он.

— Борис Пастернак, — сказала шатенка голосом диктора Левитана. — «К Пильняку».

Иль я не знаю, что, в потемки тычась,Вовек не вышла б к свету темнота,И я — урод, и счастье сотен тысячНе ближе мне пустого счастья ста?

И разве я не мерюсь пятилеткой,Не падаю, не подымаюсь с ней?Но как мне быть с моей грудною клеткойИ с тем, что всякой косности косней?

Напрасно в дни великого совета,Где высшей страсти отданы места,Оставлена вакансия поэта:Она опасна, если не пуста.

— Блеск! — абсолютно искренне восхитился Береславский. — А почему Пастернак?

— Потому что нравится, — не слишком пространно ответила дама.

— А почему «К Пильняку»? — докапывался рекламный профессор, сам ценивший этого не слишком популярного сегодня, тоже в свое время расстрелянного — ну не любит наша Родина внутренне свободных людей! — автора.

— Я по нему диссертацию писала, — неохотно ответила женщина.

«Видно, недописала», — подумал Ефим и сказал:

— Вы — то, что мне нужно.

— Полторы тысячи рублей за час, десять — за ночь, — расставила точки над i дама.

— Не вопрос, — согласился Береславский. — Плюс три тысячи, если будете читать стихи.

— Не вопрос, — согласилась шатенка.

— А я тоже стихи знаю, — выпалила вторая, худенькая чернявая девчонка с миндалевидными глазами и маленькой грудью. Она явно умственно напряглась и выдала:

Мой веселый звонкий мяч,Ты куда помчался вскачь?Красный, желтый, голубой —Не угнаться за тобой!..

— Спасибо, — остановил ее Ефим. — Я тебя возьму, если будешь молчать.

— Тогда уж и нас возьмите, — застенчиво сказала третья, блондинистая невысокая пышечка.

— У меня денег не хватит, — соврал Береславский, посчитав общую сумму. Денег бы, конечно, хватило, но оплачивать неподкованных литературно проституток, да еще и скорее всего не воспользовавшись их прямыми услугами, — это было бы бесхозяйственностью.

— Вас там сколько? — спросила шатенка.

— Двое, — ответил Береславский. И зачем-то добавил: — Оба — ученые. Литературоведы.

— Не маньяки? — испуганно спросила четвертая, доселе молчавшая.

— Смотря в каком смысле, — не стал кривить душой Ефим. — В сексуальном — нет.

— Двадцать пять — и пойдем все, — решила проститутка-литературовед.

— Двадцать — и по рукам, — взыграло в Ефиме бизнесменское начало.

— И три тысячи за стихи, — напомнила девушка.

— Договорились, — согласился Береславский.

Потом все-таки подошел к стойке и купил водки. Две бутылки вполне могли зрительно увеличить численность слушателей в глазах неугомонного Рыжего.

Когда они пришли в номер, Птицын, что-то напевая, рылся в памяти ноутбука Береславского.

— Садитесь, девочки, — пригласил Ефим.

Птицын обернулся. Снял очки. Надел очки.

— Ты кого привел, маньяк? — строго спросил он.

Ефим нервно глянул на шатенистую проститутку. А все четыре нервно посмотрели на Береславского.

— Ну, давай читай! — взмолился рекламный профессор, глядя на девушку-литературоведа.

И шатенка не подвела:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.Я список кораблей прочел до середины:Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,Что над Элладою когда-то поднялся.Как журавлиный клин в чужие рубежи —На головах царей божественная пена —Куда плывете вы? Когда бы не Елена,Что Троя вам одна, ахейские мужи?И море, и Гомер — все движется любовью.Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,И море черное, витийствуя, шумитИ с тяжким грохотом подходит к изголовью.

— А-бал-деть… — тщательно выговаривая слога, произнес охреневший Птицын. Потом они с шатенкой долго «пели» на два голоса, явно отправив в игнор всех остальных. В репертуаре присутствовали все те же: Мандельштам, Ахматова, Пастернак. Потом помянули Васильева, которому Советская власть щедро отвалила тюрьму в двадцать три года и пулю — в двадцать шесть:

Снегири взлетают красногруды…Скоро ль, скоро ль на беду моюЯ увижу волчьи изумрудыВ нелюдимом северном краю…

Много чего прозвучало в темном — свет так и не стали включать — номере Береславского. Попутно уговорили обе бутылки, так и не озаботясь закуской. Причем выделялись в этом процессе Птицын и филологиня: Ефим лишь пару раз приложился, а другие девчонки и вовсе только пригубили свои рюмки, слегка шокированные происходящим.