Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят Страница 53

— Вот и отлично! Так и держитесь. И обещайте мне одну вещь: если я восстановлю ваше здоровье, в смысле финансовое, конечно, вы обещаете мне стать сдержанным, целомудренным и не увлекаться больше юными развратными весталками?

— Наши с ней пути не должны пересекаться, мадам. Если я вновь ее увижу, я опять превращусь в оголодавшего волка…

— Раз она живет в Лондоне…

— Это единственный риск, мадам. Единственный… Я убить готов за возможность снова обладать ею! Снова проникнуть в этот узкий влажный коридор… Познать божественную судорогу…

Он зарычал, как хищный зверь в темном лесу, мышцы на шее вздулись, челюсти сжались, зубы скрипнули, он вновь зарычал, опустил руку между ног, схватил член, и глаза его наполнились жутким сладострастием.

Анриетта в ужасе смотрела, как этот человек, прежде такой гордый и мужественный, корчится на скамеечке рядом с ней. «Слава тебе, Господи, что ты уберег меня от этого порока, — пробормотала она сквозь зубы. — Мерзость какая! Я умела управлять мужчинами. Вела их по жизни твердой, достойной, солидной рукой. С достоинством вела. Железная рука в железной перчатке. Никогда я не использовала в качестве инструмента этот женский причиндал, эту беззубую челюсть…»

Жуткая картина возникла в ее голове. Железная рука, стальные челюсти… И она прочла три раза «Отче наш» и десять «Богородицу», а тем временем Шаваль, сгорбившись, вышел из церкви, окунув походя правую руку в чашу со святой водой.

И вот наступило Рождество. А она сидит одна перед открытой грамматикой «Ларусса». С литром красного вина, банкой сардин в растительном масле, кусочком сыра бри и замороженным тортом-поленом, на который посадила трех жизнерадостных гномиков, извлеченных из глубин шкафа. Воспоминания о стародавних временах, когда скатерть была белой, а свечи — алыми, когда под каждой салфеткой подле тарелки лежали шикарные дорогие подарки супруга, когда букеты заказывались у Лашома, свечи источали дивный аромат, бокалы были хрустальными, а приборы — серебряными, словом, во всем ощущалось рождественское ликование и процветание.

Клеенка на кухне была вся в пятнах, в темных кругах от горячих кастрюль, наспех поставленных прямо на стол, а угощение она украла в магазине Эда-бакалейщика. Она поменяла тактику. Появлялась перед кассой, одетая как гранд-дама, в самых выигрышных прежних нарядах, в перчатках и шляпе, с сумочкой из крокодиловой кожи на запястье, клала на движущуюся ленту у кассы зерновой хлеб и бутылку минералки, а в глубине сумочки таились украденные сокровища. Она говорила: давайте поскорее, меня ждет водитель, ему негде припарковаться, и кассирша торопливо пробивала евро семьдесят пять сантимов, стараясь услужить нетерпеливой и высокомерной старухе.

— Вот так, — вслух произнесла она, снимая обертку с хлеба. — Я знала лучшие времена — и они еще впереди. Не нужно отчаиваться. Только слабые пасуют перед неудачей. Вспомни-ка, подружка Анриетта, знаменитую фразу, которую талдычат все страдальцы: «То, что не убивает, делает нас сильнее».

Она вздохнула, налила себе бокал вина и резким движением открыла учебник. Постаралась заинтересоваться содержанием. Пожала плечами. В двенадцать лет — в четвертом классе! Тупица. Он просто тупица. В орфографии, грамматике, в арифметике и истории. Ни в одном предмете не силен. Он все же переходил из класса в класс, мать на него ругалась, а отец наказывал, но дневник красноречиво свидетельствовал, сколь удручающей была его школьная эпопея. Ужасные оценки и резкие замечания учителей, уставших его учить: «Хуже не бывает», «В жизни не видел подобного невежества», «В школе ему не место», «Попадет в книгу рекордов среди лодырей», «Лучше бы он не раскрывал рта!».

Для Кевина Морейра дос Сантоса дольмены были предками остготов, Рим находился в Испании, Франциск Первый был сыном Франциска Нулевого. В Карибском море жили караимы. А биссектриса была настоящая крыса, которая бегает по углам.

Она подумала о Кевине. И о Шавале. Решила, что миром правят невежество и похоть. Прокляла свой век, в котором не осталось уважения, допила пол-литра вина, покрутила в руках жидкую седую прядку и решила реформировать систему преподавания французского в четвертом классе.

Двадцать шестого декабря в семнадцать десять Гаэтан позвонил в дверь квартиры Кортесов.

Зоэ побежала открывать.

Она была дома одна.

Жозефина и Ширли пошли погулять, чтобы не мешать их встрече. Гортензия и Гэри вновь бродили по Парижу в поисках идеи для витрин все того же «Харродса».

Гэри нес фотоаппарат или айпад, поднимал воротник куртки, повязывал синий шарф, надевал перчатки на меху.

Гортензия проверяла, на месте ли блокнот и цветные карандаши.

Приходили они счастливые или сердитые, одно из двух.

Молча дулись по углам или валились на диван перед телевизором, переплетаясь в узел, и беспокоить их не следовало.

Зоэ смотрела на них и думала, что любовь — сложная штука. Все меняется каждую секунду, поди пойми, с какой ноги ступать…

Когда Гаэтан позвонил, Зоэ открыла и остановилась на пороге. Она немного запыхалась и выглядела глуповато, при этом совершенно не знала что сказать. Наконец спросила, хочет ли он положить сумку в комнате или что-нибудь выпить. Он смотрел на нее улыбаясь. Спросил, есть ли третье предложение. Она поежилась и сказала, что все оттого, что ей страшновато…

Он сказал: «Мне тоже», — и уронил сумку.

Так они стояли, замерев и глядя друг на друга.

Зоэ подумала, что он весь как-то увеличился. Рот стал больше, плечи шире, даже волосы отросли. А особенно вырос нос. Стал явно длиннее. И сам Гаэтан повзрослел, помрачнел. А Гаэтану показалось, что она совсем не изменилась. Он произнес это вслух, и Зоэ почувствовала себя увереннее.

— Столько всего нужно тебе рассказать! — сказал он. — Даже не представляю, с чего начать…

Она сделала внимательное и заботливое лицо — мол, не переживай, я готова выслушать.

— Я только с тобой могу поговорить…

Он обнял ее, и она подумала: «Как же долго я этого ждала…» Непонятно было, что делать дальше, и почему-то захотелось плакать.

Потом он наклонился к ней, почти согнулся и поцеловал.

Она забыла обо всем. Потащила его в свою комнату, и они упали на кровать, он опять обнял ее и сжал крепко-крепко и сказал: «Как же я давно этого ждал, я уже не знаю, что делать и что говорить, Руан так далеко, а мать постоянно плачет, потому что Лысый с сайта знакомств уехал, но мне плевать, потому что ты здесь и нам так хорошо…» Он говорил с ней так ласково и нежно, говорил только о ней, и Зоэ в конце концов решила, что любовь вовсе не такая сложная штука.

— А где я буду спать? — спросил он.

— Ну как… со мной…

— Да ну! Ты гонишь! Твоя мать разрешила?

— Да, но… мы с Гортензией будем спать в моей кровати, а ты на полу на надувном матрасе.

— А…

Он замолчал, перестал дышать ей в шею, и у нее внезапно заледенело ухо.

— Как-то неприятно, тебе не кажется?

— Но это был единственный вариант, иначе тебе не разрешили бы приехать…

— Хрень какая-то, — сказал он.

Он отодвинулся от Зоэ, лежал и думал: «Ну правда, хрень, неприятно…» Вид у него был такой отстраненный, что ей показалось, что рядом чужой… Он смотрел в одну точку, повыше дверной ручки, и упорно молчал.

И Зоэ подумала, что любовь — действительно сложная штука.

Гортензия пришла к выводу, что самые красивые парижские проспекты расходятся от Триумфальной арки. И там как раз самые красивые здания. И эти стройные, гладкие, гармоничные дома подскажут ей идею витрин. Она не могла объяснить почему, но знала это наверняка. Она твердила: «Это где-то здесь, это где-то здесь», — и не принимала никаких возражений.

С утра до вечера Гортензия и Гэри кружили по авеню Ош, по авеню Мак-Магон, по авеню Ваграм, Фриланд, Марсо, по авеню Клебер, по авеню Виктора Гюго. Они тщательно избегали авеню Великой армии и Елисейских Полей. Гортензия от них сразу отказалась, они, по ее словам, утратили свой дух. Торгашество, показуха, неон и рестораны быстрого питания исказили архитектурное своеобразие района, задуманное бароном Османом и его командой архитекторов.

Гортензия уверяла Гэри, что светлый камень зданий внушает ей вдохновение. Она говорила, что стены в Париже напитаны неким таинственным духом. Каждое здание непохоже на другие, каждое здание — отдельное произведение искусства, и тем не менее они все составляют общий ансамбль и подчиняются одним и тем же строгим правилам: фасады из крупного камня, стены с раскреповкой[30], на третьем и шестом этажах тянущиеся вдоль всего дома балконы с коваными решетками, высота зданий строго соответствует ширине пути, который они обрамляют. Это единообразие рождало стиль. Неповторимый стиль, которому Париж обязан славе красивейшего города мира. Но почему, терзалась она, в чем тут дело?