Меир Шалев - Голубь и Мальчик Страница 54

Еще одна пуля ударила в монастырский колокол, и тот опять отозвался ей резким мучительным воплем. Пулеметная очередь пробарабанила по стене его склада, и ее звук был похож на стук дядиных пальцев, когда они скакали по столу, как кони. Стук пуль по броне грузовика, когда их колонна, за несколько дней до того, врывалась в Иерусалим, не был похож ни на то, ни на другое. Через свое маленькое окошко Малыш увидел, что под стенами монастыря прибавилось убитых и раненых арабов. Он опять сел и опять поднялся, и так он снова садился и снова вставал, и смотрел, и видел, как пулеметчик Пальмаха поднялся на крышу и был ранен в ногу. Он услышал крик. Какой-то рослый молодой парень поспешил к раненому, снес его вниз, вернулся на крышу ему на смену и был тут же разорван на куски прямым попаданием мины.

И вдруг он услышал совсем другие крики — не боли, а ярости и безумия. Дверь в углу монастыря открылась, и тот командир отделения, который послал его на склад, выскочил из молельни и бросился в проулок, непрерывно стреляя и выкрикивая бешеные проклятья:

— Чтоб вы сдохли! Говнюки вонючие! Я иду, подонки!

Малыш видел, как он бежит и стреляет, словно обезумевший, и как ствол броневика скашивается в его сторону, словно занесенная наотмашь коса. Командира ранило с первого выстрела. Он упал и начал ползти и звать на помощь, а за ним полз клубок красно-белых веревок, и Малыш с ужасом понял, что это вывалившиеся из живота кишки. Броневик больше не стрелял, только стоял себе в конце проулка, точно большой хищник, наблюдающий за агонией своей добычи, и даже позволил ему ползти в открытую, сопровождая его судорожные движения неторопливым поворотом пулеметного ствола — почти ласковым, даже как будто поощряющим и указывающим дорогу: сюда, сюда, полежи себе здесь. Еще немного, смерть освободится и займется тобой. В данный момент она занята. Потерпи немного. Успокойся.

Дойдя до упора, ствол снова повернулся в сторону проулка, высматривая новую жертву. Командир тем временем дополз до относительно защищенного места и теперь лежал там, харкая кровью и крича. Малыш решился. Он повесил свою переносную голубятню на толстый гвоздь, торчавший из стены склада, выскочил, бросился, согнувшись, к раненому и распластался рядом с ним. Командир стонал и молил: «Ради Бога… ради Бога… ради Бога…»

— Что «ради Бога»? — спросил Малыш. — Скажи, что?

Ему больно, прошептал командир, ему холодно и хочется пить.

— Принеси мне воды, слышишь? У меня пересохло в горле…

Но тут у него из горла хлынула кровь, и Малыш уже думал, что он умер, но он снова заговорил, сказал, что должен обязательно выжить, а потом выпустил короткую очередь из «томмигана» и крикнул:

— Ну, идите уже, подонки, а ты подвинь свою жопу!

И вдруг начал говорить на идише, и по этому языку Малыш наконец опознал его — это был тот самый парень, который назвал его «келбеле» в день прихода на командный пункт бригады. Сейчас он выговорил: «Ди тойбн… Голуби… Прости…» — а потом прошептал несколько слов, которые понял и Малыш, и среди них «мамэ… мамэ…», и это слово, в отличие от монастырского колокола, что продолжал, не умолкая, гудеть и стонать после каждого попадания, постепенно затихло совсем.

Малыша вырвало, и ему стало немного легче. Теперь уже никто не знает, где он и его голуби, и он должен забрать голубятню со склада и вернуться в монастырь, потому что там может понадобиться голубь для запуска. Он вынул автомат из рук мертвого командира, перебросил его через плечо и пополз. Пуля брызнула по камню рядом с ним, и он застыл, опасаясь, что его обнаружили с броневика. Потом пополз снова — медленно-медленно, на животе и на локтях, прижимаясь щекой к земле, стараясь не выделяться.

Как я уже рассказывал, в определенные минуты и в определенных ситуациях Малыш мог поступать решительно и твердо. Его невысокое полноватое тело скрывало сильные мышцы и стальной позвоночник. И еще он был наделен способностью собираться в жесткий комок и неуклонно двигаться к намеченной цели. По четкому направлению, по прямому пути, никуда не отклоняясь. Заметь он мои бесцельные и путаные блуждания по улицам Тель-Авива, он бы наверняка меня попрекнул. А если бы он меня попрекнул, я бы смог его услышать. Я знаю, как он выглядел, и знаю, как он умер, я могу представить себе прикосновение его пальцев, но я понятия не имею, как звучал его голос.

Он прополз несколько метров, и пуля попала в его левое бедро. Его толкнуло, и он покатился, удивленный силой удара. Тот, кто никогда не испытывал удара пули, особенно если она попала в кость, не может себе представить, как он силен.

Бедро было перебито вблизи колена. Малыш издал один-единственный крик и подавил остальные, впился пальцами в землю и продолжил ползти к складу.

Во рту в него пересохло. Глаза слезились от боли и усилий. Нога волочилась за ним, как тряпка. Его брюки насквозь пропитались теплой кровью, рубашка — холодным потом. Он дополз до низкого каменного забора и начал собирать силы, чтобы взобраться на него и вынести боль, которая ударит, когда он покатится на защищенную сторону. Ему уже удалось схватиться за верхний камень и подтянуться вверх, но пока он лежал там и рассчитывал, как соскользнуть на другую сторону и какой страшной будет боль, в него попали еще две пули, которые пробили две старые заплаты на спине его плаща и вошли в поясницу и в спину.

Кряхтя от боли, он повернулся и с тяжелым стоном скатился по другую сторону стены. Ни одна из пуль не задела кровеносный сосуд или важный внутренний орган, но обе раздробили кости таза и вышли наружу, оставив большие выходные отверстия, кровоточившие не теми пульсирующими артезианскими выбросами, какие выплескиваются при повреждении крупного сосуда, а непрекращающимся, сильным и ровным потоком.

К этому времени в бой за монастырь вступило также какое-то тяжелое орудие. Малыш слышал его уханье и всё пытался понять, пушка это иракского броневика или далекое артиллерийское орудие, целится оно в монастырь или как раз в его склад. А может, стреляет наугад, в надежде на случайное попадание? И вдруг он ощутил то ищущее прикосновение, которое иногда различают бывалые ветераны — они после долгих месяцев боев, а он уже в первом своем сражении, — те мягкие пальцы, что осторожно прикасаются к коже, то нежно лаская спину, то скользя по обе стороны затылка, а то смешно щекоча в паху или в углублении шеи, — приятную прелюдию, посредством которой смерть готовит своего партнера по последней игре, чтобы он встретил ее с готовностью и любовью.

В такие минуты лучше всего разделить свою надежду на маленькие кусочки — не ожидать большого чуда, которое произойдет в конце пути, а просить о милости ближайшего метра. И Малыш сказал себе, что ему всё равно, умереть от следующей пули или скончаться от тех, что уже попали в него, и понял, что теперь он уже сражается не за монастырь, и не за Иерусалим, и даже не за жизнь своих товарищей, а только за свою любовь к Девочке и за жизнь мальчика, который родится у них после войны. Его силы, чувствовал он, на исходе, и он уже ничего не просил для себя, кроме одного: вернуться к голубятне и к той голубке, которую она ему дала.

Медленно-медленно, не отклоняясь от прямой, опираясь и отталкиваясь локтями и таща за собой ноги, вонзая пальцы и подтягиваясь, волоча свое растерзанное тело по земле: туда, к ней, к голубятне, к голубке, — а смерть так же медленно бредет позади за ним, облизывает губы и готовится к предстоящему.

Глава шестнадцатая

Папаваш лежит в их двойной кровати, которая стала теперь его одиночной кроватью, и ждет своей смерти. У него бывают дни получше и дни похуже, и поэтому его ожидание имеет два вида. Когда ему получше, он ждет, читая и слушая музыку, когда похуже, он лежит на спине без движения. Худое, прямое и длинное тело вытянуто на кровати, ноги скрещены, лежат одна на другой, руки аккуратно сложены на животе, тонкая умиротворенная улыбка осторожно растягивает губы. Один глаз не мигает, чтобы не упустить то, что вырисовывается на потолке, второй закрыт, чтобы не упустить то, что происходит внутри тела.

— Но нельзя же лежать целый день одному! — с отчаянием воскликнул Мешулам.

Папаваш не ответил.

— А если ты, не дай Бог, свалишься с кровати?! А если у тебя, не дай Бог, что-то случится с сердцем?!

Папаваш поменял ноги. Раньше правая отдыхала на левой, теперь левая на правой.

— Мы поставим тебе здесь аварийную кнопку, чтобы ты мог позвать на помощь, подсоединим тебя напрямую к медицинскому центру, и ко мне подсоединим, и к Иреле, к кому захочешь. Ты только нажмешь, и мы все сразу к тебе прибежим!

— Мешулам, — сказал профессор Мендельсон. — Успокойся, пожалуйста. Сердечный приступ — не повод приглашать гостей. Я не болен. Я просто стар. В точности как ты. Если тебе так уж хочется иметь кнопку, поставь ее себе.