Ирен Немировски - Французская сюита Страница 54

Солдаты заглянули в мастерскую, где делают деревянные сабо. Сапожник — инвалид войны, стоит, работает за верстаком, и как же пронзительно пахнет свежей древесиной, и сосновые только что напиленные чурки еще слезятся свежей смолой. На этажерке выставлены сабо в виде разных фигурок — каких только нет: химеры, змеи, бычьи головы. Одна пара сделана в виде свиных морд. Немец подошел и рассматривает их с восхищением.

— Замечательная работа, — одобряет он.

Сапожник, болезненный, молчаливый, ничего не говорит в ответ, но его жена, которая накрывает на стол, не может удержаться и спрашивает:

— А вы в Германии чем занимаетесь?

Смысл вопроса доходит до солдата не сразу, но в конце концов он отвечает, что на родине занимался слесарным делом. Жена сапожника, подумав, наклоняется и шепчет мужу на ухо:

— Не показать ли ему сломанный замок в буфете, может, наладит?..

— Оставь, — отвечает муж, нахмурившись.

— Вы? Завтракать? — продолжает разговор солдат и показывает на тарелку с белым хлебом, разрисованную цветами: — Французский хлеб… легкий… в животе ничего… пусто…

Немец хочет сказать, что хлеб этот кажется ему несытным, потому что не держится в теле, но французам и в голову не приходит, что у кого-то достанет глупости не оценить великолепия их продуктов, а тем более золотистых круглых булок, пышных плетенок, похожих на венки, которые, ходят слухи, скоро заменит смесь отрубей с низкосортной мукой. Нет, в это они никак не могут поверить. Слова немца кажутся им похвалой, и они чувствуют себя польщенными. Даже насупленное лицо сапожника разглаживается. Он садится за стол вместе со своим семейством. Немец присаживается в стороне на скамеечке.

— А страна вам нравится? — задает новый вопрос хозяйка.

По натуре она женщина общительная, молчаливость мужа ей не в радость.

— Да, да, красиво…

— А у вас? На наше похоже? — спрашивает она у солдата.

Тот морщит лоб, шевелит губами, видно, что напряженно ищет слова, страстно желая описать родные места, хмельники или густые леса. Но слов не находит и кончает тем, что широко растопыривает руки:

— Большая земля… хорошая… — Колеблется, вздыхает: — Далеко…

— А семья у вас есть?

Он кивает, давая понять, что есть.

Сапожник вмешивается и говорит жене:

— Не о чем тебе с ним разговаривать.

Женщине становится стыдно. Она больше уже ни с кем не разговаривает, молча разливает кофе, молча мажет хлеб маслом детям. Веселый шум доносится с улицы. Смех, топот, бряцанье оружия, голоса солдат кажутся весельем. Кто знает почему, но у людей легко на сердце. Может быть, из — за хорошей погоды? Из-за неба, такого синего, такого ласкового, так нежно приникающего к земле на горизонте?

На дворе в пыли купаются куры, время от времени они с томным квохтаньем распускают крылья. В воздухе плавают соломинки, пух, золотится пыльца — подоспело время вить гнезда.

Так давно уже в городе не бьшо мужчин, что даже чужаки, захватчики, пришлись ко времени. И они это чувствуют, горделиво нежась на солнышке; матери попавших в плен и убитых сыновей, поглядев, как немецкие солдаты красуются, шепотом призывают на их головы Господню кару, зато девушки на них исподтишка поглядывают.

Дамы-горожанки и несколько фермерш, из тех, что побогаче, собрались в классной комнате школы на ежемесячное заседание по поводу отправления посылок военнопленным. Еще до начала войны и отправки захваченных в плен французов в немецкие лагеря женский комитет взял на себя заботу о нуждающихся в помощи детях, живущих в этом районе. Возглавляет женский комитет мадам виконтесса де Монмор, молодая, очень застенчивая и очень некрасивая женщина, каждое выступление на публике для нее истинное мученье: язык у нее начинает заплетаться, ладони влажнеют, коленки дрожат, словом, особа королевской крови в особых отношениях с его величеством страхом. Однако она ему гордо противостоит, поскольку свою деятельность почитает Долгом: находясь по своему рождению выше всех на социальной лестнице, она считает своей обязанностью просвещать буржуа и крестьян, направлять их на путь истинный, проращивать в их душах зерна добра.

— Понимаете, Амори, — объясняла она своему супругу, — мне не верится, что разница между ними и мной так уж существенна. Сколько бы они ни огорчали меня — а они так грубы и так узколобы, — я не устаю искать в их сердцах светлый лучик. Уверена, — прибавляла она, глядя на мужа глазами, полными слез (виконтесса легко плакала), — наш добрый Господь не умер бы на кресте за эти души, если бы в них не было хоть капли света! Но их невежество, мой друг, их темнота удручающи, поэтому для каждого нашего собрания я готовлю небольшую речь и стараюсь растолковать, за что им ниспослано наказание, и иногда — можете посмеяться надо мной, Амори, — я вижу на их круглых щекастых физиономиях что-то вроде понимания. Мне жаль, — продолжала задумчиво виконтесса, — что я не последовала своему призванию: я могла бы нести слово Божие в пустыню, быть помощницей миссионера в саваннах или девственных лесах. Ну да не будем об этом. Наше место там, куда помешает нас Господь.

Мадам де Монмор стояла на небольшом возвышении в школьном классе, откуда скоренько вынесли все пюпитры; человек двенадцать учениц из самых достойных допустили послушать речь президентши. Ученицы лениво ковыряли пол носками своих сабо и глядели перед собой большими спокойными глазами — «коровьими», не без раздражения подумала знатная дама и решила, что речь ее будет обращена в первую очередь к ним.

— Милые мои девочки, — начала она, — слишком рано вам довелось страдать, болея за свою дорогую родину…

Одна из девочек слушала мадам де Монмор с таким всепоглощающим вниманием, что свалилась со скамеечки, на которой сидела; одиннадцать других, чтобы скрыть разобравший их смех, накрылись передниками. Виконтесса сдвинула брови и возвысила голос:

— Вы по-прежнему играете, как оно и свойственно вашему возрасту. Кажется, что вы беззаботны, но сердце у вас разрывается от горя. Как горячо вы молитесь утром и вечером Всемогущему Господу, прося Его пожалеть нашу страдающую Францию!

Виконтесса остановилась и сухим кивком поприветствовала учительницу-атеистку, которая вошла в дверь: эта женщина не ходила к мессе, мало этого, похоронила мужа по гражданскому обряду, и что уж совсем чудовищно, ученики осмеливались утверждать, что она вообще некрещеная, — факт не столько скандальный, сколько невероятный: с таким же успехом можно утверждать, что человеческое существо родилось с рыбьим хвостом. Вела себя учительница безупречно, за что мадам де Монмор ненавидела ее еще пуще. «Подумайте, Амори, — говорила она мужу, — если бы она пила или меняла любовников, ее поведение можно было бы объяснять ее безбожием, но представьте себе, Амори, какую смуту вносит в мозги простонародья человек, который поступает нравственно, имея безнравственный образ мыслей!»

Виконтесса ненавидела безбожницу, и ненависть раскалила ее тусклый голос таким пылом, каким вспыхивает сердце только в присутствии врага, и свою речь она продолжала с неподдельным красноречием:

— Но мало слез! Мало молитв! Я обращаюсь не только к вам, девочки, но и к вашим матерям! Мы должны отдаться делу милосердия. Но что же я вижу? Все забыли о милосердии, никто не жертвует собой ради других. Я прошу у вас не денег, деньги — увы! — мало значат в наши времена. — Мадам де Монмор вздохнула, вспомнив, что заплатила восемьсот пятьдесят франков за новые туфли, в которых пришла на собрание (хорошо еще, что виконт был мэром и она получала обувные талоны, когда хотела). — Нет, нам нужны не деньги, а продукты, которыми так богата деревня и которые я хотела бы отправить нашим несчастным узникам. Каждая из вас думает о своем муже, сыне, брате, отце, попавшем в плен, и для них вам ничего не жалко, вы посылаете им масло, шоколад, сахар, табак, но подумайте и о тех, у кого нет семьи. Подумайте, подумайте, мои дорогие, о судьбе тех, кто никогда не получает посылок и новостей! Подумайте, что вы можете сделать для них! Я принимаю любые пожертвования. Собрав их, я отправлю все в Красный Крест, а там посылки разошлют по концентрационным лагерям. Слово за вами, сударыни, я жду.

В классной комнате повисло молчание: фермерши смотрели на горожанок, а горожанки, поджав губы в ниточку, на крестьянок.

— И вот еще о чем я подумала и своей мыслью хочу поделиться с вами, — вновь заговорила виконтесса проникновенным голосом. — Давайте будем прикладывать к нашим посылкам письма, написанные нашими дорогими девочками. Трогательные бесхитростные письма, в которых дети поделятся своей сердечной болью о родине. Только представьте себе, — голос виконтессы дрогнул, — радость обездоленного одинокого человека, читающего строки, в которых трепещет душа его родины, — он вспомнит своих земляков: женщин, мужчин, детей, — вспомнит дома и деревья маленького уголка, где родился и благодаря которому, по словам поэта, становится роднее вся большая страна. Не заботьтесь о стиле, дети! Пусть молчит дар слова и говорит сердце! Наше сердце! — воскликнула виконтесса, прикрыв глаза. — Все доброе, все прекрасное делается только с его участием! Вы можете вложить в письмо скромный полевой цветок — маргаритку, первоцвет, — не думаю, что военная цензура будет против. Ну, что вы скажете о моем предложении? — осведомилась молодая дама, склонив голову к плечу и улыбнувшись самой доброжелательной из улыбок. — Я вас слушаю! Я сказала достаточно — очередь за вами.