Дибаш Каинчин - У родного очага Страница 54

Утром и вечером улицы села заполняют машины и тракторы — ушам от грохота больно, земля дрожит, за пылью ломов не видать. Техники все прибавляется и прибавляется. Та, что имеется, уже не справляется со всеми работами. Только вспахали поле — сеять надо, зеленку косить, а там и уборка подошла. Корма возить, лес возить... Никак без техники нельзя. Покосы далеко, за лесом-дровами тоже не ближний путь. Полевые дороги хорошие, так что с техникой и расстояния не помеха. Что надо довезти — довезет, привезти — привезет.

В газетах пишут о селе, по радио говорят: тут, мол, поставлена на высоком уровне агитационно-массовая работа, созданы условия для труда и отдыха молодежи, и потому молодежь охотно остается. Правильно пишут и говорят. Все так. Но главную причину не показывают. Алтайцы тут живут. А куда поедет алтаец? Тут его родина, его земля, язык, люди, товарищи его. Оторвись от всего этого, и жизнь потеряет смысл. Что получится? Получится, что человек уехал, лишь бы живот себе набить. Родина большая, везде люди нужны, нигде человек не пропадет. Но тут — место, где ты вырос. Плохо ли, хорошо — тут все твоё. Весь смысл жизни, древняя философия — детей растить, окот множить. Не это ли главное?

...Село, как ни велико оно, кончилось. Тукпаш шагал все так же широко, быстро.

Как хорошо выйти на край села! Какой простор открывается! Здесь любят играть ребятишки. Сюда вечерами приходит молодежь — поет и пляшет до полуночи. Отсюда можно полюбоваться тем, что сделано руками человеческими, что составляет основу жизни людей. Чего тут только не понастроено! Мастерские для ремонта тракторов и машин, гаражи, кузница, зерноток, амбары, склады для зерна, удобрений и инвентаря, пилорама, коровники, конюшни, навесы для стрижки овец, сверкающие цистерны с горючим... Всего и не перечислить. Хозяйственные постройки обнесены высокими тесовыми заборами.

В стороне — кладбище, вечный дом сельчан, честно потрудившихся ради тех, кто продолжает их дело.

Еще дальше — свалка... Не стоило бы даже поминать. Не было ее раньше. Но столько стало вещей у людей, столько лишнего! Макулатуру в селе не собирают, хлам девать некуда. Вот и растут вороха этой дряни...

…И поскотина позади. Спешит, спешит Тукпаш. Шагает с удовольствием.

Родные места... Сколько раз ходил он этой дорогой, бегал босоногим куланом-жеребенком, удивляясь всему окружающему. Доведется, может, ходить по ней и аксакалом с посохом...

Вокруг — весна. Недавнее ненастье напоило землю. Потеплело, и поперла зелень так, что земля трещит. Первозданная зелень, по которой так соскучились глаза долгой зимою, которой все рады. И хочется пригнуться и попастись на молоденькой, мягкой, душистой травке. Поля изумрудные. Деревья в зеленых кружевах. На молодой подлесок глянешь, — губы сами в улыбку растягиваются. От зеленой земли и небо позеленело. Жаворонки заливаются в такой высокой вышине, что их и не видать. Кажется, само небо звенит. Суслики-емуранки, застыв белыми столбиками, посвистывают: «чт, чт, шайт», в гости зовут друг друга, а тех, что в норах сидят, на белый свет зовут, полюбоваться, как все кругом прекрасно. А кукушки, кукушки! За пять минут тысячу лет тебе накукуют!

Чернеют только курганы — памятники древних времен, уходящие чередой по долине до самого горизонта. На серых камнях проступают зеленые заплатки мха, но им не одолеть черноты камней. И высятся курганы, напоминая о таинственном былом могуществе... Самые крупные из них разрешили грузинам-шабашникам разобрать, и камни из курганов пошли на фундаменты больших зданий в селе, на печи-каменки в банях, даже дороги выложены ими. И не заметно, чтобы поубавились курганы — столько в них камня! Какого труда стоило в те древние времена, чтобы сложить эти колоссальные памятники! Ведь горы, с которых взяты камни, не близко. Телег у тех людей не было. Некоторые глыбищи разве что трактором уволочь можно. Неужели были они многочисленнее, сильнее нынешних людей? А мы... Они оставили нам, своим потомкам, всему миру знаки памяти о себе, о своей жизни. А мы растаскиваем их. Разве у нас гор не стало? Разве нет у нас машин-тракторов, чтобы привезти в десять раз больше? Верно, однако, сказал один джигит: «Как бы нам снова не пришлось такие курганы воздвигать...» Все может быть. Вот снесли клуб — гордость и красоту села в пятидесятые годы. Поставили на его место двухэтажный каменный Дом культуры. А следующее поколение посчитает это здание никчемным, превратит его в быткомбинат или еще во что-нибудь, а соорудит дворец...

Курганы... Вспомнилось Тукпашу, как непроглядной ночью сидит он посреди поля, хватает горстями землю, швыряет ее в небо и проклинает предков. Клянет их за то, что натаскали камней в долину. Наскочил плуг на эти камни, и рама сломалась. Что за бестолковые люди были! Мы не можем очистить поля от камней, а они таскали! Да разве они знали?.. Спасибо им, что оставили землю первозданной, неиспорченной. А мы, мы?..

Дрожь берет при виде этих курганов. Здесь жили они, наши предки. Белели их юрты войлочные, раздавались их голоса, звучали их песни, краснели на жарком солнце их лица, блеяли их овцы… Не случайно именно здесь воздвигали они курганы — свободно тут, просторно. Глядя на величественные холмы, хочется сидеть здесь, вдыхать горьковатый запах полыни, лицезреть беспредельную долину, дальние вершины, думать о светлом, недоступном, как бы сливаясь с вечностью, или безо всякой цели медленно ехать куда-то, грея затылок под ласковыми лучами солнца.

Зелено кругом... Хорошо! Хорошо? Вот пригонят сюда на стрижку больше шестидесяти тысяч овец с ягнятами. Месяц, сменяясь, будут пастись здесь отары. Прибавится к ним около десяти тысяч коз, трех тысяч коров с телятами-торбоками, больше тысячи коней. Изжуют они, истопчут все и вся, поднимутся на белки — в альпийские луга и там ничего не оставят. Каждый чабан, каждый скотник постарается как можно дольше продержаться вблизи села. Кому охота первым торить дорогу в горы, переходить опасные броды?.. А осенью, спускаясь с горных вершин, опять будет останавливаться скот в долине возле села, и опять чабаны и скотники постараются застрять поближе к Корболу, станут выгадывать, чтобы зимние пастбища сберечь. Причин найдут сколько угодно. Сошлются на то, что поля еще возле стоянки не убраны, что дела какие-то неотложные остались. Мало ли что придумать можно. И станет вокруг села, как в сказке: передний скот траву ел, задний — землю грыз. А разве в селе у людей скота мало? Где ему пастись, что есть? И ходит этот скот среди лета тощий, ест крапиву да бурьян, а о траве, которую можно на язык навернуть, только мечтает.

Наберет личный скот тело только по осени, когда хозяева привезут стога и начнут сеном кормить.

Зачем он, личный скот? Как это — зачем? Без своего скота — не жизнь. Без него и людей в селе не останется. В чабаны, скотники почему еще охотно идут? Потому что в отаре или стаде легче и свое содержать. А если рассуждать по-государственному, — большая помощь колхозу от «частников». В Корболу они ежегодно сдают пятьсот-шестьсот бычков да коров, без которых не поднять колхозу план по мясу, не видать премиальных. Зачем личный скот? Да затем хотя бы, что в сельском магазине, кроме крупы да сахара, нечего купить...

В маленьких деревнях лучше. Со средины зимы, на солнцепеках, что по соседству, рядом, уже открываются пастбища. Пускай туда своих коров, овец, коз. А в большом селе попробуй, скажем, овечек выпустить. Их тут же собаки порвут. Вот и держат личный скот в загонах с ноября до первой травы.

...Далеко позади осталось село. Пошли одна за другой чабанские стоянки. Вон стоянка Капшуна. За речкой — овцы Тонкура. Чуть дальше — отара Дьиламаш. У всех у них бывал Тукпаш, всех хорошо знает. У каждого свой характер, свой ум, свои привычки, но все, как один, честны, трудолюбивы. Несколько дней подряд буран был, а руководство колхоза знает, уверено: чабаны выход найдут.

Рядом совхоз был — богатый, прибыльный. Последние годы дела в нем пошли все хуже и хуже. В чем дело? Докопались до причины. Старые чабаны ушли на пенсию, а молодые не потянули, не смогли, опыта у них не хватило. Все, значит, зависит от человека.

Чабаны... — шепчет Тукпаш. — Вот о ком писать. Но как? Помоги мне, Алтай мой, подскажи...»

* * *

...Взобрался Калап на самую макушку Кок-Кая — Голубой скалы, увидел овечку с двойняшками — обрадовался. Эту овечку обнаружил табунщик Карин Кырланбашев. «Пригнал бы сам, — сказал, — да кобылу не могу найти».

Она, видимо, объягнилась еще накануне, в полдень. Калап видел, как оттуда спускалось несколько овец, хотел подняться, глянуть, все ли сошли, да так и не успел. Спасибо, Каран заметил... Может, и еще где так же остались матки с приплодом. Пересчитывать отару стало теперь труднее. Последний раз он считал овец перед ненастьем — все были целы. А сейчас?

Калап посмотрел с высоты вниз, и ему показалось, что зеленые горы стали подниматься, потянулись к нему. Море, зеленое море под ногами! Он даже растерялся, оглушенный красотой родных просторов. Не заметил, как шапку снял. Земля, его земля! Колыбель Калапа... Нет, не колыбель. Когда-то мать носила его, Калапа, в чреве своем. Теперь весь Алтай носит его в своем чреве.