Жоржи Амаду - Лавка чудес Страница 54

– О, Лидио – лучший из всех, кого я знаю! Рядом с ним ты – нахальный бандит, Педро. Но все-таки в одном я ошиблась: в тот вечер мне надо было повстречать не Лидио, а тебя. Для кого я плясала всю жизнь? Клянусь, только для Ошала и для тебя, мой Педро. Это правда, ты знаешь, и если танцами все и кончилось, то потому только, что ты так захотел.

– Если б кто другой, а то Лидио… Ты сама назвала причину.

Подходили новые приглашенные, и церковь понемногу заполнялась. Женщины в изысканнейших нарядах по случаю свадьбы, самой пышной в сезоне, рассаживались по скамьям, шелестя шелком. Слышался тихий смех. Мужчины вполголоса беседовали, собравшись в глубине нефа. Свидетели, родственники брачующихся, представители власти занимали места в первых от главного алтаря рядах кресел, предназначенных обычно для капитула. Роза узнавала то одного, то другого и обращала на них внимание Педро:

– Гляди, вон родители Алтамиро! Теперь они – моя родня, у меня куча богатых белых родственников, – смеялась Роза, но смех ее звучал печально.

Мать жениха – полная, неторопливая женщина с добродушным лицом. Отец – полковник, владелец какаовых плантаций, худой, нервный и светловолосый, ему не хватало только коня и плетки. Он шел, высоко подняв голову, губы под пшеничными усами сложились в высокомерную улыбку, ни дать ни взять иностранец.

– Гринго? – спросил Аршанжо.

– Он-то нет, отец его был вроде бы француз, фамилия у него Лавинь. Человек он что надо, Педро. Хоть и глядит иностранцем да к тому же богатей каких мало, а пришел ко мне с визитом и жену привел. «Дона Роза, говорит, ваша дочь будет женой моего сына, невесткой мне. Мой дом – ваш дом, мы с вами – родня». Если б от него зависело, я была бы там, у алтаря. Да и сын его такой же.

– Жених?

– Да, Алтамиро. Они хорошие люди, Педро. Но если б я навязалась, родственники отца Миминьи не пришли бы, а тетки заменяли ей отца и мать. Разве не разумно я поступила, что не пошла на скандал? Я же и отсюда все увижу.

Церковь заполнялась оживленным гулом голосов, праздничным волнением. Педро Аршанжо узнал профессора Нило Арголо под руку с доной Аугустой. Улыбнулся, единственный раз за все время церемонии. Роза крепче сжала его руку:

– Вот и тетушки. Они пришли, значит, и Миминья уже здесь.

Две седые старушки чопорно уселись в кресла у алтаря, против родителей жениха. Появился народ и на хорах, кто-то попробовал орган.

– Вон Алтамиро с посаженой матерью, женой сенатора.

Молодой человек понравился Педро: он вышел в отца цветом волос и кожи, а выражением лица, немного наивным, напоминал мать. В церковь пожаловало все высшее общество Салвадора, приехали гости из Ильеуса и Итабуны; Лавинь собирал тысячи арроб какао, а сын его, будто ему не хватало средств, занимался еще адвокатской практикой. Отец невесты выращивал и экспортировал табак, был вспыльчив, благороден, горяч, решителен, наживал, терял, снова обретал целые состояния. А ее мать, шептались женщины, – негритянка, вся в золоте и драгоценностях, его подружка, колдунья, приворожила его двадцать лет тому назад, разве устоишь против волшбы! Говорят, хоть он отъявленный бабник, по-настоящему любил за всю свою жизнь одну-единственную женщину – эту самую негритянку, мать невесты. Девушка чудо как хороша, загляденье…

Орган гремит торжественной мелодией, шум в нефе усиливается, хор запевает свадебный марш. Роза де Ошала сжимает локоть Педро Аршанжо, грудь ее вздымается, на глазах выступают слезы. Об руку с отцом на красный ковер ступает Миминья, вся в белоснежной пене кружев, дочь самой красивой в Баии негритянки и последнего неистового властителя Реконкаво. Отец уже дважды прошел по этой самой ковровой дорожке среди огней и цветов, под звуки органа, ведя к алтарю двух других дочерей. Тех он тоже любил, потому что они были кровь от его крови. Но в этой он видел не только родную кровь – в ней воплотилась, обрела новую жизнь его любовь.

Не счесть женщин, принадлежавших доктору Жеронимо де Алкантаре Пашеко; были среди них и содержанки, и похищенные девственницы, и чужие жены. Женился он на девушке из благородной семьи. Но любил только негритянку Розу. Даже когда их уже не связывало ничего, кроме дочери, и Роза, раненная насмерть разлукой с ней, уже не была у него на содержании, он иногда являлся вдруг вечером, не помня себя от страсти, и, чтобы овладеть вновь ее несравненным телом, готов был на все, даже на убийство, если бы кто-то стал на его пути. Роза никогда ему не отказывала и до конца его дней признавала за ним это право.

Она кусает платок, рвет его зубами, лишь бы не зарыдать в голос, прячет лицо на груди Педро Аршанжо: «Ах, девочка моя!» Священник читает молитву, потом с пылом произносит проповедь, говорит о таланте жениха, о красоте невесты, о высокой чести семейств, соединяющихся ныне святыми, неразрывными узами брака. И для Розы де Ошала наступает еще один решающий момент.

Мало-помалу церковь пустеет, ушла Миминья с мужем, ушли ее тетки, родители новобрачного, посаженые отцы и матери, приглашенные, гордый Алкантара. Ризничий гасит огни: сначала свечи, потом лампы. Тени густеют, вот уже лишь две свечки вырывают из ночи одинокие фигуры святых.

– Лидио сказал тебе?

– Что?

– Я не приду больше в «Лавку» ни на ночь, ни на минуту. С этим покончено, Педро. Навсегда.

Он догадывается о причине, но все же спрашивает:

– Почему?

– Я теперь мать замужней женщины, супруги доктора Алтамиро, я родственница Лавиней. Хочу иметь право видеть мою дочь, бывать в ее доме, встречаться там с ее друзьями. Я хочу нянчить своих внуков, Педро. – В тишине голос ее звучит твердо, решительно: – Я позволила разлучить себя с дочерью, когда она была маленькая. Осталась одна на свете и была вольна жить той жизнью, какой хотела. Теперь этому конец, нет больше Розы де Ошала.

Она взяла руку Педро Аршанжо и задержала ее в своих ладонях.

– А как же твой бог Ошала?

– Его я перевезла к себе домой, Маже Бассан разрешила. Она сама встала с постели и сделала все, что надо. – Роза взглянула на Педро, который сидел понурив голову и смотрел в темноту. – Ты так меня и не захотел, хоть я все время себя предлагала. Теперь уже поздно.

На лестнице слышатся шаги, это ризничий идет за ними. Они обнимаются, одинединственный поцелуй, первый и последний. Поздно теперь, местре Педро, поздно, ничего уж не поделаешь. Роза де Ошала растаяла в полумраке церкви. Как пришла, так и ушла. Целая жизнь – одно мгновение.

Когда наконец пришел Педро Аршанжо, оганы и иаво в слезах выбежали ему навстречу:

– Скорей, скорей, она все вас зовет, только и спрашивает: «Где Ожуоба? Пришел Ожуоба?»

Заслышав шаги, Маже Бассан открьшает глаза:

– Это ты, сын мой?

Рука, иссохшая и дрожащая, как осенний лист, слабым движением указывает на стул. Педро Аршанжо садится, берет эту руку, целует ее. Старуха, собрав последние силы, начинает говорить. Голос ее еле слышен, она путает слова, сбивается на язык йоруба – это ее последнее наставление, прощальный завет.

«Умбре ошире фон ипако то Иженан, был праздник на террейро Иженана. Большой был праздник, праздник Огуна, и много-много людей пришли посмотреть, как Огун будет танцевать. Огун Айяка танцевал как мог лучше, чтоб порадовать свой народ, который устал от страданий. В самый разгар танца к нему подошел сарапебе-гонец и сказал, что видел солдат с ружьями и саблями, они хотят разогнать народ, который пришел на праздник, а террейро сровнять с землей. Они скачут на лошадях, чтобы скорей добраться сюда и всех побить. Огун выслушал гонца – это Ошосси его предупреждал, – пошел в заросли, что были неподалеку, и свистом позвал двух змей, одну другой длиннее и опаснее. Принес и положил обеих на середину комнаты, там они свернулись, подняли головы и глядели на дверь, высовывая ядовитые жала. Потом он продолжал свой танец возле двери, ожидая солдат. Те скоро прискакали, слезли с лошадей и с ходу взялись за сабли и ружья, чтоб устроить побоище. Тогда Огун с порога им и говорит: «Коли пришли с миром, войдите на террейро, потанцуйте на моем празднике. Для друзей сердце мое – мед, а враги пусть остерегутся, для них оно – смертельный яд». И он показал на двух змей, а те так и брызгали ядом, свернувшись в кольцо. Солдаты испугались, но приказ есть приказ, а военный или полицейский приказ – самый строгий и грозный, ослушаться его нельзя. Солдаты пошли на Огуна с ружьями. Огун капе дан межи, дан пелу онибан. Огун позвал змей, и змеи поднялись против солдат. Огун сказал: кто хочет ссоры, тому будет ссора, кто хочет войны, получит войну, змеи будут кусать, убивать ядом, не оставят в живых ни одного солдата. Змеи высунули ядовитые жала, солдаты с воплями вскочили на лошадей и пустились наутек, скоро их и след простыл, потому что Огун, не переставая танцевать, позвал двух змей, Огун капе дан межи, дан пелу онибан».

Педро Аршанжо повторил: «Огун капе дан межи, дан пелу онибан». Старинное заклятье, страшная угроза, накликающая все беды на свете, ворожба, злое колдовство, последний дар богини Ийи. Комиссар городской полиции Педрито Толстяк дал полную свободу банде карателей: врываться на террейро во время праздника, разрушать алтари-пежи, избивать старших и младших жрецов и жриц, хватать и бросать в тюрьму всякого, кто участвует в кандомбле. Я, мол, очищу Баию от этой мерзости. Он отдал строгий приказ полицейским, организовал в помощь им настоящих бандитов – объявил священную войну.