Юрий Вяземский - Бэстолочь (сборник) Страница 54

К тому же, чувствуя, что дурнеет, Лена всячески стремилась задержать неудержимое. И уже была пущена в ход косметика, и бедра при ходьбе стали излишне вертлявыми. Появилось в Лене нечто от в прошлом прославленной, но теперь малоснимаемой киноактрисы: ностальгия какая-то, надломанная величавость или величавый надлом.

Впрочем, и поныне рядом с Леной Иваницкой Ольга Моржухина выглядела почти дурнушкой – широколицей, коротконогой, сутулой; в отличие от подруги, она совсем не следила за своей внешностью: ходила бог знает в чем и бог знает как, точно нарочно цепляя ногой за ногу, намеренно, с каким-то внутренним вызовом делая себя нескладной и неповоротливой – словно усталый мужик в сапогах и под хмельком, – хотя от природы была пластичной и женственной.

Катька ныла под дверью. Дашка орала в комнате. А Ленка, обломив в формочке вторую недокуренную сигарету, тут же закурила третью и продолжала:

– Да пошел он к черту, Моржухина! Я его презираю… Ведь за три года, которые мы с ним живем, он меня ни разу пальцем не тронул. Ты представляешь себе? В лучшем случае, как сегодня, вытянешь из него «заткнись» и «бабу базарную»… А уж я, поверь мне, сотни раз давала ему повод. Специально доводила, такие ему скандалы закатывала… Колька мой точно – снял бы со стены ружье и пристрелил меня, как бешеную собаку!.. Все-таки, что бы ты там про него ни думала, но это был настоящий мужчина! – неожиданно завершила Ленка и с вызовом глянула на Ольгу.

– То-то ты бросила своего настоящего мужчину и сбежала от него к Вадиму. И правильно сделала. – Ольга подошла к плите и сосредоточила внимание на кастрюле, в которой закипало молоко.

– Да, жить с ним было невозможно! – радостно согласилась Ленка. – Зато это был мужик, царство ему небесное!.. Помню, как после первого выкидыша, когда я лежала в больнице, он влетел ко мне в палату с букетом роз. Сто роз, ты представляешь! Одной рукой он прижимал к себе этот громадный букет, а в другой держал гаечный ключ, которым грозился проломить череп каждому, кто встанет на его дороге; в палату, в которой я тогда лежала, никого не пускали. Врачи, естественно, вызвали милицию. Но пока она приехала, он стоял на коленях перед моей кроватью, рыдал и говорил, что это он во всем виноват, что не уберег меня, что мучил, что никогда в жизни себе этого не простит… Конечно, он был пьяный… Но сто роз! Вся больница потом целую неделю вспоминала о нем, и все женщины завидовали мне, что у меня такой муж… Он же еще и красавец был. Да что я тебе про него рассказываю, будто ты его не знала!.. Потом, конечно, он забыл, что обещал в больнице, и чуть ли не через неделю после выписки хотел пристрелить меня из ружья. Кричал, что я завела себе любовника и потому, мол, долго не открывала ему дверь… Ну да ладно… Хотя, если бы не мама, мог и пристрелить… А этот крюшон из дыни! – горько усмехнулась Ленка. – Когда я последний раз выписывалась, явился такой весь бодренький, надушенный… И первым делом заявил мне, что все наши беды – это его – т о беды, ты понимаешь? – что все наши беды, дескать, от моего неправильного образа жизни… Лучше бы он вообще не приходил за мной! Лучше бы сломал себе ногу… Или под машину попал, что ли…

– Ну, что ты несешь, Ленка! Что ты такое несешь?! – решительно повернулась к подруге Ольга. И как раз в этот миг белая пористая шапка поднялась над кастрюлей и, шипя, схлынула в конфорку.

– У тебя молоко убежало, – тут же заметила Ленка.

Ольга дернулась к плите, выключила газ и застыла в отупелом созерцании:

– Вот дура-то. Ведь специально рядом стояла…

– Шут с ним, с твоим молоком, Моржухина! – тряхнула головой Ленка. – Понимаешь, я люблю Вадьку, ценю его. Он добрый человек, ласковый, трогательный какой-то. Он мне как сын, как мой ребенок… Честное слово, иногда мне кажется, что я действительно его родила и теперь мучаюсь с ним… Но как мужа я его ненавижу! Я его убить иногда готова!.. Ну нельзя же быть таким! Ведь у него в жизни нет ни одного врага! Моржухина, ну разве это – мужчина?!

– Зато Колька твой был настоящий мужчина! – неожиданно рассердилась Ольга. – Бил тебя каждую неделю. Или стрелял в тебя из ружья… Конечно, где уж до него бедному Вадиму. Он тебя не бьет, не стреляет. Утром на работу отвозит, вечером с работы встречает, в машину усаживает, пледом накрывает. Когда заболеешь, от постели твоей не отходит, молочко горячее подносит, бульончик куриный варит… Ну, разумеется, разве можно к такому человеку испытывать что-нибудь, кроме презрения!

– Да замолчи ты! – выкрикнула Ленка, выдергивая из пачки новую сигарету. – Что ты юродствуешь! Я сама знаю, какой он у меня замечательный… Но вот в чем беда: не могу я его любить так же сильно, как я любила Кольку. А я хочу, слышишь?! Я из кожи вон лезу, до умопомрачения иногда дохожу, пытаясь убедить себя, что я люблю его по-настоящему, страстно, по-бабьи. Ведь пойми ты, у меня никого нет, кроме Вадима! Ведь все остальное, что надо для полного счастья, у меня есть: отдельная квартира, машина, дача, спокойная работа… То есть, выходит, ни черта у меня теперь нет в жизни, кроме Вадима, ты понимаешь?

Ольга освободила плиту, сняла с нее крышку и стала протирать конфорку.

– Ну что она у тебя так орет! Давай я к ней подойду, что ли, – решительно объявила Ленка, но даже не встала со стула.

Ольга закончила уборку, вновь зажгла газ, поставила на плиту кастрюли и сковороду, потом пошла в комнату к Дашке.

Дашка оказалась мокрой. Перепеленав ее, сунув ей в рот соску, строгим голосом приказав тотчас же спать и несколько раз раздраженно дернув взад-вперед кроваткой на колесиках, Ольга вернулась на террасу.

– Но все-таки какие сволочи! – встретила ее неожиданно радостная Ленка. – Срубить такие березы! Это же какую наглость надо иметь!

В комнате вновь закричала Дашка.

– Да ну ее! – махнула рукой Ольга. – Она нарочно соску выплевывает, а потом орет, чтобы я к ней подошла…

– Это точно, – задумчиво согласилась Ленка и продолжала: – И ведь ничем они им не мешали… Я потом, когда Вадим уехал в город и страсти улеглись, вдруг подумала: мало ли, вдруг они дому угрожали или свет загораживали.

– Вообще-то, надо бы, конечно, выставить ее в коляске на участок – она бы там скорее заснула… Но не могу же я разорваться на части! – выдернула изпод стола табуретку Ольга.

– Ничего подобного! – возразила Ленка. – Я специально пошла посмотреть – от них до дома метров пятьдесят, и солнце у них с другой стороны.

– Ты меня прости, Лена, но давай пойдем на улицу, – направилась к двери Ольга. – Я буду стирать, а ты посидишь рядом на лавочке.

Ольга вынесла табуретку с террасы и поставила ее напротив крыльца.

– А ведь эти березы видели живую Екатерину, – появилась на крыльце Ленка, в одной руке держа сигарету, а в другой – формочку с окурками.

– А Катька уже удрала. Наверно, к Маринке побежала, – сообщила Ольга и вернулась на террасу за тазом.

– Моржухина!.. Ты, кстати, не помнишь, как звали ее любовника?!.. Нашего!.. К которому она сюда приезжала! – кричала с улицы Ленка.

– Помню, Одинцов. – Ольга вынесла с террасы таз с пеленками и подгузниками. – Помещик Одинцов. – Она поставила таз на табуретку. – Деревня Одинцово, – налила в таз горячую воду из большой эмалированной кастрюли. – А он – помещик Одинцов, – разбавила она кипяток холодной водой. – Да откуда ты взяла, что он был ее любовником?.. Может быть, она просто так к нему приезжала… По каким-нибудь государственным делам.

– Это Екатерина-то? По государственным делам? Сюда, к нам, в Одинцово? А он к ее приезду специально посадил березовую аллею?.. Не смеши меня, Моржухина!

– И все-то ты знаешь, – принялась Ольга за стирку.

– Нет, только представь себе – этим березам почти двести лет!.. Какие подонки! – покачала головой Ленка.

Она погасила сигарету, отнесла формочку на террасу, там открыла холодильник, долго рылась в нем, а на крыльцо вернулась с помидором в руке.

– А Дашка, между прочим, перестала орать, – сообщила она.

– Ленка, выключи, пожалуйста, огонь под мясом, а то у меня руки в мыле, – попросила Ольга.

– Моржухина, а ты помнишь, как мы с тобой спасали эти самые березы от тутового шелкопряда? – Ленка впилась зубами в помидор, снизу подставив под него ладонь, чтобы не капнуть на светло-голубые джинсы. – Галину Васильевну полоумную, помнишь? Как она заставляла нас по вечерам собирать со ствола бабочек и потом сжигать их в костре?

– Помню. – Ольга выпрямилась, потерла поясницу, смахнула со лба пот и снова склонилась над тазом.

– Откуда они тогда взялись? Ужас!.. Коры не было видно – одни бабочки!.. Знаешь, а мне их жалко было. Они казались такими глупыми, беззащитными. Никуда не улетали, давали сгребать себя в корзинку. И сгорали моментально. Крылышки у них вспыхивали, раз – и нет бабочки… Ты не помнишь, сколько нам было тогда лет?