Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье Страница 54

Уронив в колени руки, Семен с жалким видом шарил по полу глазами. Чего уж… Лучше бы Иван Степанович не замечал его, не трогал. Всю жизнь в запасе и только иногда… И если уж Батищев выходит в «основе», значит дела у «Локомотива» идут неважно. Все знают…

Не поднимая глаз, Батищев вытер о плечо щеку. В том, что Ригель налетел на Маркина, он винил себя, а не Соломина. Он, только он обязан был не допустить! Не углядел!

За него вступился Кудрин, возивший футболкой по распаренному лицу.

– А что Сема? У попа теленка съел? Дай ему на ход, он еще так засадит, что всей командой тащить будут!

Как защитник, как игрок на поле Семен Батищев был сильно уязвим, но Кудрин, неистощимый на насмешки, никогда не прикасался к этому больному месту друга. Над чем-нибудь другим поскалить зубы – пожалуйста! Но только не над этим… Больше того, когда Семена заявляли на игру, Виктор со своей выносливостью работал и за него.

Благодарный за поддержку, Семен взглянул на друга и растроганно мазнул себя по носу.

Запасного вратаря Валерия Турбина тренер оставил напоследок, пошел с ним на поле, и приобняв за плечи и чему-то наставляя.

Исковерканное поле чернело комьями грунта. В небе после серого обложного ненастья творились голубые чудеса, и в мелких лужицах, стоявших на дорожке тонкой пленкой, было сине, отчего они казались как бы бездонными, – боязно наступить. Из-под развалов уходящих туч пробилось солнце и бросило на угол поля косую тень трибуны.

Появляясь из прохода, футболисты набирали полную грудь воздуха и оживлялись.

Обернувшись к солнцу, Владик упер в бока руки, понежился с закрытыми глазами, потом очнулся и сказал Скачкову:

– Прямо как дома, а?

К воротам налево, по самому обрезу тени от трибуны шел через поле Иван Степанович в обнимку с вратарем. Оба они обернулись, когда трибуны загудели: это появилась из прохода отдохнувшая австрийская команда. Турбин немного задержался, приставив руку козырьком, разглядывал.

Устраиваясь в воротах, Турбин обнаружил что-то под ногами в растоптанной грязи, поднял и хлопнул о колено: кепка, забытая вратарская кепка Маркина. Подошел Матвей Матвеич и забрал ее, почистил, спрятал в чемоданчик.

У австрийцев на острие атаки по-прежнему находился Фохт. Он походил на паука, дежурившего в центре хитроумной сети передач, которую безостановочно плели его товарищи, пытаясь вывести своего бомбардира на завершающий удар. Фохт оставался наконечником стрелы, направленной в квадрат ворот, где между стайками метался нескладный долговязый парень в черной свежей форме.

– Беру-у!.. – тонким голосом завопил Турбин, разгоняясь на перехват высокого флангового прострела. Подстраховывая, Соломин отбежал в ворота. Весь вытянувшись в полете, Турбин успел схватить мяч над самой головой Фогеля. Тот сначала ничего не разобрал, потом плюнул и побежал назад, в поле. Турбин стоял с мячом, как врытый и, озираясь, трясся мелкой дрожью.

– Хорошо, Валек! – крикнул ему Соломин. – Красавец!

Выбегая из ворот, он хлопнул вратаря по напряженной, камень камнем, спине.

– Расслабься, расслабься, Валек, не коченей… Вон направо выкинь.

По сравнению с Турбиным он был обстрелянный игрок.

…После матча, выступая перед журналистами, Иван Степанович отметил основной просчет австрийцев: замкнув усилия команды на одном Фохте, он значительно облегчил задачу «Локомотива». Наглухо закрыв своего подопечного, Скачков тем самым как бы отломил отточенное острие атак хозяев поля. «Хозяева забыли, – говорил Каретников, – что футбол это все же игра. Они работали на поле, боясь импровизировать, боясь ответственности за импровизацию. А без творчества сейчас нельзя – не тот футбол».

Кроме того, ни тренер австрийской команды, ни сами игроки не учли перемены в настроении советских футболистов. Своим поступком Маркин как бы показал, что за ним действительно «полоса пограничная идет». Такие поступки способны переломить ход любого поединка, придать команде второе дыхание, известное любому спортсмену, одолевающему трудную дистанцию. Австрийская команда не заметила, как оказалась расколотой надвое. Защита и полузащита увязли вдруг по горло в обороне, и нападение, опасное, даже грозное по своим возможностям, осталось без поддержки, с голым тылом. Здесь, конечно, следовало перестроиться по игре, однако над расчетами хозяев поля продолжала висеть надежда на свои наигранные, отрепетированные на тренировках схемы, которые должны были растрепать защиту русских и неоднократно поразить их ворота.

Все же Фохт добросовестно доказывал, что за него недаром плачены такие бешеные деньги. Скачков, став тенью знаменитого австрийца, не сомневался, что после матча он будет испытывать жестокую боль во всем теле, будто его колотили палками.

Неожиданно Скачков различил за своими воротами врача Дворкина. Он удивился: как, уже вернулся от Маркина? Дворкин что-то оживленно рассказывал, его слушали оба тренера, Гущин и массажист. Из ворот на них оглядывался Турбин. Вскоре на поле передали: Маркина сняли с операционного стола. Врачи утверждают, что жить он будет, но уж играть ему больше не придется. Известие от игрока к игроку быстро облетело всю команду. Дворкин сказал, что после матча тренерам разрешено навестить травмированного в палате.

Увидев, что Скачков стоит свободный, Соломин мягко, щечкой, сделал передачу прямо ему в ноги. Скачков даже крякнул от досады: «Ах, Саша, Саша! Смотреть же надо!» А Фохт уже летел на него сбоку, летел в ту точку, где русский футболист должен был встретиться с мячом. Но не терять же мяч! Качнув корпусом, словно намереваясь встретить пас, Скачков моментально отклонился, успев перед мячом в упор поставить ногу. Фохт оказался жертвой своего сердитого разбега: хватив что было силы по мячу, он полетел вперед и брякнулся на руки.

Не подавая свистка, судья на бегу жестом показал, что игра продолжается, продолжается!

С мячом в ногах Скачков увидел впереди Серебрякова. От нетерпения Владик приплясывал и маячил руками, выпрашивая пас вперед, себе на ход. Его караулили, заслоняли, готовясь на перехват мяча, но Скачков недаром столько времени затратил на разучивание тормозящего паса (когда мяч летит по дуге и гаснет в нужной точке). Он ударил с таким расчетом, чтобы мяч не только нашел Серебрякова, но и пришелся под его любимую ногу, под левую. Скачков ударил, и сердце его екнуло предчувствием удачи. (Что-то, видимо, показалось в создавшейся позиции и Фохту: поднявшись на ноги, усталый австриец оперся ладонями о колени и, согнувшись, замер, наблюдая, что сейчас произойдет).

Серебряков пошел, попер неудержимо. Впереди, за линией штрафной, он видел прямоугольник ворот, пригнувшегося вратаря, а прямо перед собой, как досадную помеху, отступавшего защитника. Скачков извелся, ожидая: в запале Владик мог пойти на единоборство и проиграть. «Справа!» – крикнул он, но тот и сам заметил Мухина, коротким пасом отдал ему мяч и тут же получил его назад, уже за спину защитнику. Коротенькая двухходовка «в стенку» была разыграна, как на учебном поле. Догоняя мяч, Владик увидел, что вратарь пытается по замаху ноги угадать направление удара, – согнулся, весь нацелился… Тогда он не стал расстреливать ворота пушечным ударом, а всего лишь ткнул мяч коротко, по ходу, без замаха, направив его низом к самой штанге, и вратарю, застывшему в ожидании удара, ничего не оставалось, как обеими руками хватить себя по бедрам. Опять! Что за проклятие!..

Турбин от радости, не выдержав, подпрыгнул и повис на перекладине своих ворот, дрыгая ногами. Матвей Матвеич потрясал обеими руками. Павел Нестеров, обычно сдержанный, упал на грудь Серебрякову, схватил его в охапку и закружил.

– Влад, дьявол! Я тебя сожру!

– Краса-авец!.. – тянул Кудрин, размазывая по щекам бороздки пота. Но что это? Либрих, Ригель, двое защитников сбежались и тесно обступили судью, доказывая, что мяч забит не по правилам: Мухин, принимая передачу, находился вне игры. Владик, разобрав в чем дело, даже рассмеялся и показал Скачкову: посмотри на них, чудаков! Судья на поле взглянул на бокового, тот с флагом у ноги спокойно шел по кромке. Тогда, выбираясь из толкучки футболистов, судья повелительно указал на центр поля. Гол засчитан!

Австрийцы затеснились еще жарче и азартнее, кто-то толкал судью в спину, а Ригель украдкой врезал ему по ногам. Судья гневно обернулся, но Ригеля уже заслонили, оттолкнули.

Поведение футболистов на поле взвинтило нервы на трибунах. Стадион, вскочив на ноги, ревел, дудел, неистово размахивал флагами. Скачков привык к тому, что футбол – это торжество, а торжество бесшумным не бывает, однако в здешнем реве из всех человеческих страстей отчетливей всего угадывалась жажда мести, крови. Матч незаметно перерос рамки обычного спортивного состязания.

Серебряков, поглядывая на беснующиеся трибуны, на игроков вокруг судьи, покачал головой.