Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака Страница 54

— Олег Николаевич, ко мне студенты приходят на первый курс, и всякий раз…

Он встряхивается, озирается, он разводит плечи, расправляет руки, косит внимательным глазом… я инстинктивно сжимаюсь: сейчас клюнет!

— Вузовская математика? Вы же не станете отрицать, что это верный способ подавления личности? Требование к проявлению креативных способностей при соблюдении палочной дисциплины дефиниций! — он смеется, сотрясаясь всем телом. — Самое смешное, что на философском факультете УрГУ мне поставили три по математике в первую сессию!! А я был патологически избалован победами. Моя мама, математик и завуч школы, навечно приговорила меня к успеху, и из–за этой тройки у меня произошел чудовищный нервный срыв, мне пришлось взять академический отпуск…

Он рассыпается частым смехом, мне не смешно, я и забыла, что сама подбросила тему… Чмутов корчит рожи и шепчет: «Представь: баня, арбузные корки, член Верлена…» Мы начинаем хихикать и зубоскалить, Пьюбис недовольно водит бровями… После собрания — чай, где всех развлекает учитель английского. Игорь Натанович объявляет, что передумал писать прозу, ему это больше не интересно. Он не отказывается прочесть стихи, в том числе и с моим «разделительным мягким знаком», он громко рассказывает, что повесть Ирины Горинской взяли в «Урал», и между делом поносит Пастернака («Чудовищный поэт, просто чудовищный!»). За Пастернака никто не вступается. Самая бойкая мама интересуется:

— Давно вы знакомы с Игорем Натановичем?

Я скромно горжусь:

— Намного меньше, чем вы. Меньше года.

Мы выходим в темноту. В сырой осенний воздух, еще теплый — напоследок теплый. Чмутов вызвался меня проводить, мы идем пешком, это не близко, Зоя ездит с пересадкой, на двух троллейбусах. Я передаю ему разговор с самой бойкой мамой.

— А ты бы объяснила ей, Иринушка, что мы с тобой одного поля ягоды.

— В смысле одного леса грибы?

Мы замолкаем. Надолго. Потом он рассказывает:

— …Они пришли ко мне, счастливые, держась за руки, как пионеры, вот так, — он рассказывает о романе Леры с Гордеевым, берет меня за руку, и некоторое время мы так и идем, не расцепляясь, но в полном безразличии, без волшебства. — Смотри–ка, Иринушка, как можно с женщиной–то играть, как я незаметно тебя за руку взял! Посреди текста!

— А как ты думаешь, Игорь, почему нам стало не о чем разговаривать? Не осталось загадок? Или мешает русский язык?

Он отвечает с глубоким вздохом, с подвыванием:

— Да как же может загадок не быть, ты что говоришь–то, ласточка! Я сам для себя загадка. Вчера вот выпил бутылку водки и такое начал творить! В чем причина, что за карма такая?..

Я силюсь оживить разговор:

— А мне приятельница твоей первой жены сказала, что Елена замужем не была. Представляешь? Ты у Елены не в счет! А ты: «Тарелки перекладывала, читала, как Ленин…»

Он не злится:

— Ну, что ж… Она вот–вот докторскую защитит. Профессором станет. Не хочешь, ласточка, профессором–то стать? А то давай, ведь и Лерушка в докторантуре — сгрудятся вокруг меня дамы–профессора… А у Ларисы роман намечается. С молодым поэтом. Такой хороший поэт, Иринушка, только послушай.

И он читает мне несколько стихотворений. Хороших. Правда, ухо мое, как всегда, первым делом ловит несоразмерности.

У дверей квартиры он останавливается:

— Голубушка, если так дальше пойдет, я не смогу вернуть тебе долг. С переводами меня кинули. «Урал» за стихи и роман заплатил мизер, учеников нет, а Ларисе хочется дома посидеть, с детьми. Музыкой с Мишей позаниматься.

— Ну, если хочешь, подтяни по английскому Зою.

— Иринушка! Ты опять предлагаешь мне работу?

126

Леню пригласили на конференцию в Англию, мы поехали вдвоем. В настоящий замок, серый на зеленом. С парком, тучками овец на холмах, лошадьми на огороженных лужайках и кроликами на тропинках. Со сценами охоты на деревянных резных панелях. В комнате по ночам скрипел шкаф, из высоких окон видна была церковь с покосившимися могильными плитами. Я сумела разобрать надпись, выбитую на церковной стене: «Здесь покоится прах леди… родившей своему мужу досточтимому сэру… и умершей в 16… году». Леди прожила 34 года. Мы пробыли в замке четыре дня, но я успела многое. Поднялась на гору, закрывающую горизонт, увидела туман над морем. Спустилась в городок, увитый плющом и цветами. На тропинке, ведущей в замок, я приметила, как жирный кот — без сапог — тащил в зубах бездыханного кролика.

Участники конференции были радостно говорливы, практикуясь в русском. Француз рассказывал, как занимался бизнесом в Харькове и ему мешали гарны дивчины и таможня. Вздыхал, узнав, что нас поселили в замке:

— Я на этой конференции пятый раз и каждый раз живу с извозчиками!

Пожилая русская переводчица как–то особо старомодно выговаривала слово «счастье». Она настаивала, что ее родители не эмигранты: «Их выгнали с Родины огнем и мечом!»

— Сама я впервые увидела Россию в дни фестиваля молодежи и студентов. Мы ехали на поезде, и на всех станциях нас встречали крестьяне. С таким дружелюбием, с таким любопытством… Им хотелось поприветствовать своих бывших помещиков.

Сам собой образовался кружок выпускников МГУ. Я загордилась, когда московский вундеркинд вытянулся передо мной во фрунт:

— Мехмат? Факультет не для слабонервных. Первое место по числу самоубийц и сумасшедших!

А нежнейший пожилой швед, узнав, что Леня пишет стихи, просил прочесть:

— Поверьте, я немного разбираюсь, я написал диссертацию по Боратынскому. Я жил в МГУ, в зоне «В». И знаете, я даже был в студсовете!

Все участники из России читали один боевик. Повсюду. В библиотеке среди позолоченных фолиантов. В оранжерейке, пропахшей пряностями. На лужайке — за белыми пластмассовыми столиками. Книги в свирепой обложке привезла автор, веснушчатая журналистка. Она была моложе нас, не пила вина, бегала по утрам и на ночь ела только овощи. А всего–то лишь год назад у меня был единственный знакомый писатель, Родионов, я все еще помнила рассказ о придуманной рыбке… Я пыталась расспросить Юлию, как пишутся боевики, но разговаривать со мной ей было неинтересно. Кричали чайки, мы ковыляли босиком по пляжу в Брайтоне, ступни противились гальке, а она выпытывала Леню о заводах, акциях и вооруженных захватах.

Боевик читали с увлечением и с увлечением критиковали.

— У вас герои пьют крепкое шотландское виски, — дама так выделяла окончания, что Юля догадалась:

— Виски мужского рода? Это что! У меня в прошлом романе герой заходит в пятиэтажку и поднимается на седьмой этаж.

Политгеограф, профессор из МГУ, вынув из папочки свой экземпляр, с закладками, с пометками на полях, усадил автора у камина:

— Смотрите–ка, у вас тут написано, что в Домодедово ледок, а буквально на следующей странице, что в Москве уже лужи. А состояние почвы за городом?!

На банкете подавали бифштекс величиной с кирпич, мы едва успели с ним управиться и уехали, ничуть не сожалея о суфле — выпускники советских детских садиков… Мы спешили повидаться с моей сестрой. Лариса работала на новом месте и жаловалась на нового начальника:

— Стив так робеет при моем появлении, чуть в компьютер не залезает, чтоб не здороваться! Мне кажется, у него энурез.

127

Мы привезли в подарок Чмутову футболку с сортирным лозунгом и трусы со схемой лондонского метро. Я не застала в Свердловске соавтора: Лера брела по Испании тропой католических паломников. Не смея и не умея писать без нее «ее» сцены, я написала финал, где Дизайнер устраивал бунт с разрушением интерьера, я закончила свою часть и оказалась вне текста.

Жизнь перешла на зимнее время — без зимних радостей. Подступил ноябрь.

Маша приносила с конюшни плохие вести. Девочки были в больнице, Маратке при них лечили зубы, он говорить не мог, молча плакал, — девочки так и не узнали почему. Леня вновь звонил медицинскому начальству, Лене вновь сказали: мальчик тяжелый, пролежит очень долго, но спустя неделю его вдруг выписали. А еще через два дня Маша вынула из–за зеркала желтый квадратик: «Халлиулин Марат, 9‑я горбольница». Молча бросила в мусорное ведро… Мальчик умер.

128

Я решила отвлечься, пожить в каникулы с детьми на даче и пригласила Чмутовых:

— Возьмите что–нибудь из постельного, не очень нужное, чтоб не таскать каждый раз.

Лариса, сославшись на нездоровье, отправила Игоря с детьми. Она не могла бы поступить остроумней, чтоб досадить другой женщине. Во время прогулки с небес обрушились снег с дождем, Игорь ушел за водкой, у Лели заболел живот, а Чмутов–младший зачерпнул полный сапожок грязи. Несмотря на то, что нас было пятеро, невеселая наша процессия напоминала «Тройку» Перова: я волокла через лужи Лелю, Зоя Мишу, старший братец справлялся сам. Я злилась, что Зоя жалеет не Лелю, а мальчика с пискляво пронзительным голосом. В довершенье всего Диггер вывалялся в навозе. Я пригрозила: