Иэн Бэнкс - Воронья дорога Страница 55

Я говорил о своей семье, о Рори, Фионе, маме и папе. Перед самым рассветом над городом раскатывался гром, и я смеялся, сидя на диванчике в гостиной рядом с Эшли. Смеялся под грозу. Она меня обнимала, успокаивала.

Наступил рассвет – сначала серый, но потом облака на западе разошлись. Вот и ясный день. Эшли оставила для Гава и Дженис записку, помогла мне собрать сумку – сам я не был способен ни на что. И мы уехали, ушли. Старенький, но блестящий свежей краской «2CV» почти безлюдными улицами вывез нас из светлого и тихого города и вразвалочку покатил к Галланаху. Погода стояла великолепная, я без умолку болтал, а Эш слушала, иногда улыбалась. И у нее всегда было припасено доброе словечко для меня.

В Лохгайр мы прибыли к десяти утра, и солнце сияло сквозь деревья, и в парке громко щебетали птицы. Эшли остановила машину, отворила ворота в конце подъездной дорожки.

– Здесь тебя высажу, ладно?

– Слышь, зайди, а? – попросил я.

Она отрицательно покачала головой, зевнула. Длинные соломенные волосы засияли в снопе солнечных лучей, падавших через боковое оконце машины.

– Как-нибудь в следующий раз, Прентис. Домой поеду, поспать надо. Если могу еще чем-то помочь, вякни.

– Хорошо,– кивнул я.

– Обещаешь? – улыбнулась она.

– Обещаю.

Она наклонилась вперед, положила ладонь мне на голову и поцеловала в темя. Я услышал, как она набрала в легкие воздуха, будто хотела что-то сказать. Но затем выдохнула, промолчала, лишь погладила меня по голове. Я обнял ее одной рукой, удержал на мгновение, затем отпустил, протянул руку назад и взял сумку. Отворил дверь и вышел.

– Спасибо,– сказал я.

– Да не за что, Прентис.

Я захлопнул легкую дверцу. Машина газанула с места, развернулась; при этом узенькое переднее колесо опасно выпирало из своей ниши. Крошка «ситроен» залязгал, уезжая. Эшли высунула из окна ладонь, помахала. Я поднял руку и не опускал, пока автомобиль мчался сквозь частокол солнечных лучей под кронами деревьев. Она задержалась у шоссе, повернула направо. Вскоре шум движка потерялся среди птичьего пения и шороха листьев.

Прохладный утренний воздух был чист и свеж. Я глубоко вздохнул и потер зудящие глаза. От недосыпа мозги были как контуженные.

Затем я поднял сумку и повернулся к дому.

Эта страна никогда не бывала пустынной, говорил нам папа. В океанских глубинах времен, что лежат под тонким слоем нашего времени, осталась эпоха, когда целое море отделяло горы будущей Шотландии от гор, которым суждено было стать Англией и Уэльсом. Первое объединение произошло свыше миллиарда лет назад. Некоторые из этих гор были уже тогда древними: образовавшись два миллиарда лет назад, они кочевали по лику планеты, а тем временем первичный океан сужался и закрывался, и все то, что потом станет Британскими островами, тогда лежало южнее экватора. Будущие шотландские горы, а тогда – часть континента Евроамерика, подвергаясь все новым тектоническим процессам, все-таки сохранили под измятыми до неузнаваемости осадочными слоями кристаллический фундамент, благодаря которому Шотландия имеет свои нынешние очертания.

Примерно треть миллиарда лет назад этот участок Евроамерики находился на экваторе и был покрыт обширными папоротниковыми лесами. Они сгнивали и превращались в отложения; органика уходила в глубину и подвергалась давлению и нагреву; и таким образом получались нефть и уголь для грядущего человечества. Кристаллический массив на растопленной породе медленно плыл на север, дробясь по пути. Климат становился жарким, а дожди – редкими, и огромные динозавры, высотой с дерево и весом с танк, неторопливо брели по полупустыне; а на западе открывался новый океан. Исчезли динозавры, но Атлантика все еще росла; извергались вулканы, старый камень плавился в недрах, и выбрасывался на поверхность, и растекался широкими и глубокими морями лавы.

На суше тогда были горы выше Эвереста, но природа их постепенно сточила – не твердым резцом, а всего лишь ветром и водой. И вот Шотландия оказалась на одних широтах с Канадой и Сибирью, а планета остывала – приходили ледники, и лавовые покровы очутились под соразмерными толщами замерзшей воды. И столь велика была тяжесть этих льдов, что они протачивали горную породу, как алмаз протачивает стекло, и корни плавающих на огне холмов все глубже уходили в тугое море магмы.

Потом снова изменился климат: льды отступили, а талая вода стекла с суши, так что уровень Мирового океана поднялся и острова, которые со временем будут названы Британскими, оказались вдали от материковой Европы.

Освободившись наконец от великой тяжести льда, они медленно всплыли и снова превратились в горы, и их снова заселили растения и животные. И люди.

Когда мы вместе гуляли по выходным и праздникам, он находил и показывал нам следы минувших эпох, объяснял мазки, нанесенные кистью природы на холст земли. В Галланахе мы увидели слой белого мелового песчаника – он служил стекольной фабрике сырьем вот уже полтора века. На Арране он показывал нам удивительные складки – настоящая гармошка; на Стаффе – ровные, в аккуратные ряды выстроенные столбы остывшей лавы; в Эдинбурге – окаймленные щебенью пеньки древних вулканов; в Глазго – черные окаменелые остатки деревьев, росших триста миллионов лет назад; в Лохабере – параллельные дороги, во времена незапамятные бывшие берегами ледниковых озер. По всей Шотландии мы видели висячие ущелья, друмлины[89] и карры[90]. На Гебридах ходили по возвышенным берегам, выросшим когда-то из океанских пучин, и прикасались к скалам, зная, что им два с половиной миллиарда лет – вдвое младше самой Земли и вшестеро моложе Галактики.

«Это волшебство»,– помнится, думал я, когда мы путешествовали однажды на Бенбекулу. Я тогда был уже достаточно большой, чтобы вникать в отцовские рассказы, но и достаточно маленький, чтобы вникать по-детски. «Волшебство. Время – это волшебство. И геология тоже. Физика, химия – все эти красивые и важные слова, которые произносит отец, все это – волшебство».

Я сидел, прислушиваясь к двигателю. Мама рулила, отец находился на переднем пассажирском сиденье; его локоть, обтянутый рукавом рубашки, был высунут из окошка «вольво». Мы с Джеймсом и Льюисом сидели сзади.

Двигатель ровно урчал, и я, помнится, подумал: смешно, что эти давным-давно отжившие растения превратились в нефть, а нефть превратилась в бензин, и машина, заправленная бензином, обрела голос. Это сейчас в наших лесах даже змею редко встретишь, а когда-то здесь кишели огромные динозавры, и динозавры тоже умирали и превращались в нефть, и голос машины похож на гневный утробный рев доисторического ящера. Выходит, что его последний смертный вздох, его последний крик земная твердь сохраняла все эти миллионы и миллионы лет, и сейчас он звучит снова – на узкой дороге безвестного островка, по которой отдыхающее семейство Макхоунов катит на север.

Я выглянул в открытое окно: слева от нас под лучами летнего солнца блистал махайр.

– Прентис! Прентис! О Прентис, помолись за своего отца!

– Здравствуйте, дядя Хеймиш,– сказал я, когда тетя Тоуни привела нас в спальню, где лежал мой дядя, одетый в хлопковую пижаму и красный шелковый халат с синими драконами. Сдвинутые шторы создавали в комнате полумрак. Пахло яблоками.

– Мэри! О Мэри! – увидел дядя Хеймиш мою мать.

Он сложил ладони, прищемив между ними черный носовой платок. Небритый, на голове колтун. Никогда я не видел его таким неряхой. Перед ним стоял широкий лоток на коротких ножках, на лотке – полусобранная мозаика-головоломка.

Я подошел к кровати, протянул руку, сжал молитвенно соединенные ладони дяди, чуть подержал и отпустил.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что дядя Хеймиш составляет мозаику картинкой книзу. Каждый картонный фрагмент был обращен к нам серой изнанкой. Мама ненадолго обняла Хеймиша, и мы опустились на стулья по обеим сторонам кровати.

– Я приготовлю чай.– Тетя Тоуни бесшумно скрылась за порогом.

– И печенья принеси! – крикнул в уже затворенную дверь дядя Хеймиш и широко улыбнулся – сначала маме, потом мне. Но уже через секунду казалось, что на лице вот-вот появится плаксивая гримаса, а из глаз потекут слезы.

Дверь снова отворилась.

– Что ты сказал, дорогой? – спросила тетя Тоуни.

– Ничего,– ответил дядя Хеймиш, и вновь его губы – только губы – тронула улыбка и вновь исчезла через миг.

Дверь затворилась. Дядя посмотрел на мозаику, шевельнул пару фрагментиков, поискал для них места в сложенной части мозаики. Ее перекошенный нижний край, большие щели между отдельными фрагментами, крошечные обрезки пестрого картона, а также лежащие у подушки маникюрные ножницы разоблачали мухлевщика.

– Спасибо, что пришли,—рассеянно произнес он, возясь с серыми картонками. В голосе звучала такая скука, как будто к дяде Хеймишу по какому-то рутинному делу притащились рабочие с фабрики.– Я вам очень благодарен.