Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки Страница 55

Шутов встал и, опершись руками на столешницу, в упор, жестко смотрел на Евгению Сергеевну. Она почувствовала, как остановилось на мгновение сердце, образовав в груди удушающую и страшную пустоту. Она с отчаянной безнадежностью поняла, что положение ее безвыходное, ибо они действительно знают всё.

— Господи, — выдохнула она, — но там же были все свои!..

— Запомните навсегда, хорошенько запомните, что для вас они не свои, — наклоняясь вперед, сказал Шутов. — Я рад, что вы допустили всего лишь ошибку, не сообщив своевременно об этих вражеских разговорах. Но вас можно и понять — вы подозревали, что Фатеев тоже их человек, и поэтому не знали, куда обратиться. С таким же успехом вы могли подозревать и меня…

— Да, — прошептала Евгения Сергеевна, хватаясь за эту соломинку и вовсе не подозревая, что это не соломинка, а камень, который утащит ее на дно.

— Вы боялись их…

— Да! Да!

— Боялись за сына, за себя, никому не доверяли, вам повсюду мерещились враги… — Шутов говорил и говорил, все ближе придвигаясь к Евгении Сергеевне, почти наваливаясь на нее, однако она не разбирала его слов — это были просто слова, несшие страшный смысл, но не доходившие до ее сознания, потому как бы не имевшие никакого смысла, и лицо Шутова делалось прямо на глазах похожим на маску, покрывалось — так казалось Евгении Сергеевне — густой рыжей шерстью. — Враги наверняка успели пустить здесь глубокие и хорошо замаскированные корни, они опытные конспираторы, обзавелись помощниками… Зоя Казимировна навсегда исчезнет из Койвы, ее не было. Вы займете ее место. Вам доверяет Алферов, благоволит вам. Вы нравитесь ему и как женщина. Не чурайтесь его. Заведите широкий круг знакомств в управлении, знакомства с вами будут искать многие… Ходите в гости, приглашайте к себе. Вам дадут свою комнату. Прислушивайтесь, о чем говорят окружающие, главным образом сослуживцы… — Волосатая маска была совсем близко, маленькие желтые глазки в упор смотрели на Евгению Сергеевну, и она вскрикнула испуганно, с отчаянием и закрылась руками.

Шутов обошел стол и потряс ее за плечи:

— Что с вами? Воды?

Она отвела руки от лица. Перед нею, улыбаясь, стоял муж. Был он почему-то в военной форме.

— Вася? — сказала она. — Господи, Вася!..

XXXVI

ШЕСТЬ долгих месяцев провела Евгения Сергеевна в больнице. Первые две недели ее держали в Койве, но так и не смогли вывести из состояния тяжелейшей каталепсии и отправили в Свердловск. Выписалась она поздней осенью сорок четвертого года и была похожа на подростка — остриженная наголо, она и ростом сделалась как будто меньше, и похудела до прозрачности. Говорила замедленно, полушепотом, постоянно оглядывалась по сторонам и виновато улыбалась при этом.

Андрей, заметив такие перемены в матери, постеснялся даже обнять ее. Сам он вырос, возмужал. Он стоял у двери, не решаясь войти в комнату (Евгения Сергеевна вернулась, когда он был в школе), а она сидела на кровати и смотрела на него. Она улыбалась, но глаза оставались грустные, наполненные безысходной тоской, и Андрею стало не по себе.

— Как ты тут жил без меня? — спросила она обыденно, как будто отсутствовала всего несколько дней и причина отсутствия была вполне обычной.

— Нормально, — ответил он.

— Да, я знаю. — Она кивнула. — Валентина Ивановна мне рассказала. Огород, говорят, помогал копать, это верно?

— Помогал.

— Молодец, сынок. Ты уже совсем взрослый. В школе все в порядке?

— В порядке.

— Ну и ладно. Теперь уже скоро и война кончится, поедем мы с тобой домой, в Ленинград. От тетушки не было письма? — Евгения Сергеевна написала Клавдии Михайловне тотчас, как только стало известно о прорыве блокады.

— Не было.

— Ничего, наладится все. А меня вот остригли… — Она смущенно развела руками. — Я помолодела, наверное?.. Там всех стригут. Правильно, конечно. Иначе можно завшиветь. Придется ходить в платке, пока не отрастут волосы. Смешная я стала?

— Почему смешная, нисколько, — растерянно пробормотал Андрей. Мать казалась ему не столько смешной, сколько жалкой.

— Ты у меня молодец, мужчина! Подойди ко мне. Наклонись, я хоть поцелую тебя. Что-то не встать, слабость в ногах. От свежего воздуха, это скоро пройдет. Летом гуляли, а осенью почти нет. То дождь, то ветер сильный. Что-то я хотела у тебя спросить?.. Забыла. Память никуда стала. — Евгения Сергеевна потерла виски. — Ладно, потом вспомню.

— Давай уедем отсюда, — неожиданно сказал Андрей. — Теперь и домой, говорят, можно.

— Уедем, обязательно уедем. Немного потерпи. А тебе разве плохо здесь? Тебя кто-нибудь обижает?

— Вообще, так просто. Не хочется больше здесь жить.

Нет, никто не обижал Андрея, никто не говорил ему ничего такого, что могло бы вызвать в нем обиду, а все же он чувствовал какую-то настороженность окружающих его взрослых по отношению к себе. И началось это, как ему казалось, сразу после того, как заболела мать. Или чуть позднее, когда арестовали Надежду Петровну, а потом, спустя буквально несколько дней, отпустили. По поводу ее счастливого освобождения ходили самые разные слухи, и ребята, разумеется, всё знали. Говорили, например, что Надежда Петровна кого-то «посадила» и за это ее отпустили, но говорили также и о том, что кто-то хотел «посадить» как раз ее, чуть ли не из-за ревности («мужика, бессовестные, не поделили»), однако где следует разобрались во всем и она оказалась ни в чем не виноватой… Слухи эти странным образом почему-то связались в голове Андрея с матерью, хотя он и не понимал, какая тут могла быть связь. Но связь была, и это скоро подтвердилось. Надежда Петровна заметно изменилась — держалась теперь с ребятами подчеркнуто официально, сухо, никого не выделяла и строго придерживалась программы, — а вот Андрея и вовсе перестала замечать, даже когда вызывала к доске, не смотрела на него. А потом он стал обращать внимание, что и другие учителя избегают лишний раз спросить его и тоже стараются не смотреть на него. Он решил, что его жалеют в связи с болезнью матери, и тогда понял, почему жалость считается чувством, унижающим человеческое достоинство. Это в самом деле было неприятно, как будто тебя, почти взрослого человека, все время гладят по голове, приговаривая: «Ах ты, бедняжка…»

Возможно, Андрей со временем разобрался бы в истинных причинах отчуждения учителей, в подчеркнутом равнодушии Надежды Петровны, понял бы, что дело совсем не в жалости и не в болезни матери, а в чем-то ином, но тут вернулась сама Евгения Сергеевна, и, увидав ее, похожую на подростка и не похожую на себя прежнюю, он подумал, что теперь еще и мать будут все жалеть, и хорошо, если молча, а то начнут высказывать свою жалость, и ему сделалось вовсе уж неприятно, противно даже, Он представил, как вздыхают знакомые люди, глядя на мать, и ему захотелось броситься к ней, приласкаться, но ведь и это было бы проявлением жалости…

— Ах, сынок, — с силой растирая виски, чтобы прогнать возникшую в голове боль, проговорила Евгения Сергеевна, — если бы нам было куда уехать! Тетушка молчит, а чтобы выехать в Ленинград, нужен вызов от родственников. Я напишу ей еще. И Кате напишу. Может, Катя вышлет нам вызов?.. Значит, в школе у тебя все в порядке?

— Да, — сказал Андрей. — Знаешь, Надежду Петровну забирали, но выпустили.

— Куда забирали?

— Ну… Сама знаешь.

— Господи, еще не хватало. Но я рада за нее, что выпустили. Очень рада, сынок. Ты передай ей привет от меня. Я как-нибудь зайду к ней.

Вполне вероятно, что, упомянув Надежду Петровну, Андрей интуитивно и рассчитывал именно на то, что мать передаст привет или попросит еще что-нибудь передать и тогда у него появится естественный повод подойти к Надежде Петровне, заговорить с ней. За полтора месяца, прошедшие с начала учебного года, они ни разу не поговорили, она ни о чем его не спрашивала, даже о здоровье матери, у него же не было повода подойти, а невидимая, но ощутимая стена отчуждения и холодности, возникшая между ними, мешала подойти просто так.

На другой день он подошел и сказал:

— Мама выписалась из больницы и передавала вам привет.

— Вот как?.. — Надежда Петровна взяла со стола журнал, стопку тетрадей и пошла из класса.

Андрей почувствовал, что вот сейчас, сию вот минуту что-то произошло, и произошло не очень приятное, но что именно — понять не мог. И еще ему показалось, что Надежда Петровна поморщилась, когда он передал привет…

А Евгения Сергеевна не забыла и, когда Андрей пришел из школы, спросила, передал ли он привет Надежде Петровне.

— Да.

— Спасибо, сынок. А она ничего не передавала мне?

— Тоже привет, — солгал Андрей. Солгал единственно потому, что не знал, как лучше ответить, чтобы не обидеть мать. Не говорить же правду. А она обрадовалась.

Ей было отчего радоваться привету. В последнее время, придя в себя, она много думала о случившемся накануне болезни и сделала страшное, ужаснувшее ее открытие: все было подстроено Шутовым так, чтобы ее можно было обвинить в доносительстве. То есть прежде всего подозрения падали именно на нее. Не случайно же он впутывал ее в свои дела. Значит, видел в ней человека, который готов пойти на провокацию, готов стать его доносителем. А если это видел и понимал он, могли — должны были — видеть и понимать другие. Его же дело заключалось лишь в том, чтобы укрепить подозрения, устроить все таким образом, чтобы подумали на нее. И потом… Все они — и Уваров, и Дмитрий Иванович, и Надежда Петровна, и Семен Матвеевич — были как-то связаны между собой раньше, доверялись друг другу, а она в их кругу появилась последней, и вся эта история совпала с ее появлением. А Фатеев нужен был Шутову для того, чтобы придать делу весомость. Разумеется, она-то знает о своей непричастности к доносительству, сама немало поломала голову, пытаясь угадать, кто донес о разговоре в доме Уварова, однако они, те, кто был чист перед товарищами, этого не знали и имели основания заподозрить ее.