Владимир Соколовский - Уникум Потеряева Страница 55

— Пускай идет прочь! — сказал вождь толмачу.

Но белый не уходил, и все что-то канючил: с трудом удалось разобрать, что он просит привести сюда кого-нибудь из его верного экипажа. Эка, хватился! Да все они, отплясав и выпив свое мокеке на празднике встречи, давно разбежались по хижинам папы-мукумбве, да папы-нгоку, да папы-мфумо, или вообще изчезли неизвестно куда, и теперь охотятся голые, с копьями и стрелами, за какой-нибудь антилопой-куду. Кругом столько мест, где захочется побывать молодому человеку! И никто не поменяет больше запахов прирожы, где все давно и прочно обустроено, на гадкий запах авиатоплива — мафута. Толмач развел руками и поднял к небу лицо, как бы обращаясь к Высшему Духу, мпамбе: помоги вразумить этого человека! Чего он хочет?!

Кеша поглядел на него, и понял вдруг, что здесь, в этой хижине, ему уже никто и ничем не поможет, и бесполезно сюда ходить, логика туземного начальства проста, как правда: ты выполнил свои условия — пригнал самолет, мы выполнили свои: заплатили тебе деньги. Дальше? А что дальше? Дальше? все, свободен.

Он повернулся — и горбясь, загребая ногами пыль, побрел прочь — туда, куда несут ноги. И они вынесли его на вытоптанный луг, где одиноко приник к земле, свесив крылья, трудяга Ан-24. В боку его аккуратным овалом чернел распахнутый главный люк. Кеша проверил бензокраны: ну конечно, слили все остаточки… И тотчас быстро исчезающий вечерний горизонт осветило несколько костров — стало понятно, куда пошла та горючка. Он поднялся в салон. Матчасть пострадала, конечно, не так уж сильно: все же за один день трудно разрушить, растащить большую машину, тут требуется время. В кабине он включил аккумуляторы, зажег свет. Тотчас по лобовому стеклу поползло что-то липкое, узорное; пилот содрогнулся: змея! А вдруг и здесь где-нибудь рядом притаилась такая же: под пультом, за педалями… Кеша рывком поднялся, на цыпочках миновал салон, и спрыгнул на землю. Кругом было темно. Куда идти? В какую сторону? Там-сям горели костры, щедро питаемые слитым с самолета горючим — но какой дорогою идти к ним? И — что там делать? Снова плясать, пить эту ихнюю мокеке? Нет, не стоит тратить силы. В ближайшее время они ему могут еще ой как понадобиться. И он снова полез в машину. Хрен с ними, со змеями! Надо только быть осторожнее. Все-таки кабина — единственное место в этих благословенных краях, где он чувствовал себя более-менее уверенно. Кеша наладил слабую подсветку, плотно закрыл дверь: один иллюминатор в салоне успели уже выдавить, еще залезет в него какая-нибудь гадость… Съежился в кресле. Не успев еще задремать, услышал кашляющие звуки — и, глянув через остекление, узрел небольшую стайку гиен, неспешно кружащих по поляне. Они горбились, скалили острые зубы: Кеша читал или слыхал где-то, что своими челюстями они ломают на-раз конскую ногу! Заметив движение в кабине, гиены мигом окружили ее и закашляли, подвывая. Вслед им заплакал и Кеша, пытаясь сжать в комок свое просторное тело, стать как можно меньше в центре этой страшной ночи.

Утром он забежал в деревню лишь для того, чтобы спросить первого встречного: «Угугу, куда? Там? Там? Там?» — указывая на стороны света. Молодой охотник с раскрашенными палочками в ушах махнул, не задумываясь, рукою:

— Ндио, бвана! Угугу, бвана!

И Кеша ушел в саванну. А вечером его приволокли в деревню охотники племени, едва узнав в исцарапанном, исхлестанном кустами, иссосанном свирепым африканским гнусом бродяге, лежащем серым кулем в стороне от всяких тропок (над ним уже летали птицы — это привело охотников) краснощекого крепыша в одежде с золотыми пуговицами и шитьем, недавно спустившегося с неба на Большой Ревущей Птице, отныне принадлежащей их племени. Знахарь помазал раны своим снадобьем, влил в рот отвар, поплясал вокруг Кешиного тела под звуки своей баримбы с криками и песнями — и оставил больного в своем жилище, ждать исцеления. Гость выздоровел быстро, — но оставался угрюм и не по-хорошему тих; некоторое оживление наблюдалось лишь при виде калебасы с мокеке. Еще несколько раз уходил он в сторну Угугу — но теперь всякий раз возвращался уже сам: когда через час, а иногда даже и меньше. Но постепенно тоска как состояние души все-таки сменялась новыми чувствами: что же все тосковать да тосковать, когда говорится: танцуй, пока молодой! Вот на этих-то вечных плясках при костре его и уловила в свои сети красавица Мпунде с обточенными для пущего шика зубами, жестяным кольцом пелеле в верхней губе — что считалось высшей стадией кокетства — и затейливой татуировкой на животе и ягодицах. В ту ночь она запоила его мокеке, закормила сушеным мясом и жареными жуками дуду, заплясала в доску, — и в ее хижине на рассвете они, потные и остропахнущие, завершили на земляном полу свое грехопадение. Мпунде была из племени кукумпа. Однажды, бегая голышом по саванне, она встретила молодого охотника-нгококоро — и, пораженная его невероятной красотою и цветными палочками в ушах, немедленно вступила с ним в связь. Молодец тоже был покорен искушенной в любовных делах девицей, — и повлек ее за собою, в свою деревню. Нравы в африканских селениях вообще не очень строги, — но даже и здесь беглянка выделялась ненасытной похотью, страстью к ночным пляскам и мокеке. И совместная их жизнь с бедным пилотом тоже не была спокойной: все время возле хижины толклась молодежь и звонкими голосами звала красавицу за деревню, под сень деревьев и колючих кустов. Бывало, что и Кеша, очнувшись от паров коварного напитка, не заставал рядом сожительницы, — а однажды так прямо согнал с нее мелко трясущегося юнца со свежепродетым шакальим клыком в носу, признаком совершеннолетия. В прошлой, советской жизни такие факты способны были просто поломать судьбу, — а здесь все сходило, прощалось, растворялось в мареве жарких дней, прозрачных рассветов — когда можно было, поднявшись на взгорок за деревней, увидать в долине стайки похожих на тельняшки зебр, легких антилоп, грубых носорогов, удивленно вскидывающих головки жирафов… Слышалось сиканье молока в горшки: хозяйки доили коров, коз; ребятишки выбегали из убогих жилищ и плюхались в пыль, или принимались за игру. И самого его ждала в хижине хлопочущая мукеле, ставящая первым своим делом ублаготворить хозяина, чтобы он был сыт, доволен домом и женщиной. На месте трапезы водружалась калебаса; начинался новый день. Мокеке Кеше выдавали без слов из пивного погреба вождя: видно, тот все же чувствовал какую-то свою вину. Самолет растащили полностью, и Кеша стал забывать даже, как он выглядел. Иногда, продрав похмельные глаза, он устремлял тусклый взор в небо, что-то глухо ворчал и плакал. Заросший белесой дремучею бородой, с копной нечистых выгоревших волос, в скудной набедренной повязке, — он, однако, не был на последнем счету среди красавиц деревни, некоторые женщины смотрели на него пылко, — особенно после того, как Мпунде частым напильничком любовно подточила ему во сне зубы, по последней моде своего племени. По канонам европейской, и отчасти российской мифологии — он стал смахивать теперь на матерого вурдалака, — но на разных пространствах Земли у ветреных женщин свои вкусы, свои пристрастия. Еще отечественный поэт Пушкин говорил, что, мол,

… Ветру и орлуИ сердцу девы нет закона.

И Кеша готов был любить свою шалопутную подружку, и все ей прощать. Уже за одно только то, что Мпунде ходила с ним на старое большое болото — ньямба мукулу, и мыла его там, и следила, чтобы к возлюбленному не подкрался крокодил, мамба, покуда он плещется… Жители Африки не моются в воде, у них иная гигиена, иные способы держать тело в чистоте. А ему обязательно надо было пошоркаться, потом смыть с себя грязь. И баба чужих кровей не ругала его за это, не смеялась над ним: как это важно, верно ведь? Затем он ложился обсыхать, а Мпунде искалась в его всклокоченной шевелюре. По дороге домой они садились под большим, давно облюбованным баньяном, вытаскивалась пробка из объемистой калебасы… За всем тем Кеша забыл и русский язык, и немногие английские слова, что помнил со школы и курса летной терминологии, бегло толковал на наречии нгококоро; он ел, пил, спал, занимался любовью, бегал с палкою за своей черной сожительницей, если посмела чем-то не угодить… Так и жили в пьяном получаду, стараясь забыться; вдруг Мпунде забрюхатела, и в начале второго года сожительства родила пацаненка, — он оказался ублюдком, полуидиотом, но она любила сидеть с ним на пороге хижины, совать ему свой длинный сосок.

А между тем за пределами деревни, в несколько ином мире (который, кстати, нельзя еще было назвать большим!) происходили вот какие события. У кажого, даже самого маленького народа есть — кому придет в голову отрицать такое! — свой беспроволочный телеграф. Ну, может быть, телеграф — это не совсем верно, слишком конкретно. Можно выразиться и так: неформальные способы передачи информации. Вообще поднимется шум: что за дефиниции, здесь вам не академия! А суть-то проще простого: один сказал другому, тот передал третьему, четвертому, пятому… а у семнадцатого, допустим, где-нибудь не очень далеко — всего в двух суточных переходах — живет троюродная сестра, выданная за бравого воина невраждебного племени. А у мужа этой сестры существует скрепленное не одной калебасой знакомство со стражником полицейского поста из заповедника. И что этому стражнику браконьер-испанец скажет, угощая его чистым виски: «Что пучишься, черная морда? Или впервые видишь белого человека?» А негр станет доказывать, что белые у них в саванне — совсем не такая редкая штука, вот у нгококоро один даже живет в племени, и не жалуется на жизнь, — летал когда-то на Большой Ревущей Птице — но опустился в саванну, полюбил черную женщину, и обрел желанный покой. А… интересно. Кто он такой? Наверно, кубинец? Кто знает! Он сам говорит, что роша. Роша? Что за чепуха, такой национальности нет. Он объездил весь свет, и не встречал ни разу. Может быть, швейцарец? Или вот в Канаде есть еще шипящие названия… впрочем, канадец не выживет в этом пекле и дня. Ладно, кончай болтать, допивай свое виски и помогай грузить… Коротая за рулем долгую дорогу, браконьер скажет о том напарнику; у напарника есть подружка, маленькая портниха в пригороде Угугу, тяготеющая к белым мужчинам; когда она пожалуется нечастому любовнику на скуку провинциальной африканской жизни, он посоветует ей ехать к нгококоро и попытаться отбить у цветной живущего в племени белого мужчину. Портниха, горюя, поведает о том почтмейстеше, — а это уже, что ни говори, выход на государственную структуру, со своими каналами, правилами и интересами. Там было еще довольно много передаточных инстанций, вся цепочка даже могла не дать никакого результата, конечная бумага так и сгинула бы, сгнила в груде подобной трухи, да случилось великое событие: пьяный капрал, застигнутый президентом за пожиранием большой тарелки только что поджаренных жуков дуду, не захотел поделиться с владыкою, и в ответ на угрозу немедленно выдавить глаза всадил в него полную автоматную обойму. Поднял караул, перебил охрану и возглавил мятеж. Покуда ленивые цэрэушники пили пиво и вяло рассуждали о попрании прав человека, готовили заявления, сновали туда-сюда вмиг обнаглевшие репортеры, пока в их посольстве серьезно обсуждался вопрос: садиться всем скопом за анализ-меморандум, или закончить сначала соревнования по гольфу? — сеть КГБ кинулась плотной стаей, и надежно обсела всю новую президентскую рать. Старый дурак надоел уже всем, прикрывать его, создавая ореол борца с империализмом и колониализмом, стало уже трудно из-за чрезмерной кровожадности, — на своих-то наплевать, им запудрить мозги, задурить головы ничего не стоит, — вот когда западная печать толмит из номера в номер: «Кровавый режим, кровавый режим!» — что тут поделаешь? Только и можно пожелать им скорейшего наступления неотвратимого социализма: тогда-то уж эти наглые акулы пера не пикнут! И облепившие замороченного, оглушенного свалившейся властью президента советники ворковали ему о «новом курсе», «просвещенном правлении», о том, что ему надлежит войти в историю как черное солнце…