Дж. Морингер - Нежный бар Страница 55

Пока я вез маму в Манхассет, я запретил себе думать о Сидни. Мама изучала мой диплом, а я сконцентрировался на том хорошем, что случилось в этот день.

— Здесь все по-латыни, — сказала мать.

— Кроме моего имени — смесь немецкого и тарабарского.

— Primi Honoris Academici — что это означает?

Я покачал головой: понятия не имею.

Диплом, текст которого я не мог прочесть, имя, которое я не мог носить. Наплевать. Диплом был дорог мне как второе свидетельство о рождении. Моя мать провела пальцами по моему имени.

— «Джей Ар Морингер», — прочла она. — Ты уговорил их напечатать «Джей Ар Морингер»? Без точек?

— В последний момент договорился.

— А что случилось с Джей Аром Магвайером?

— Я… передумал.

Она посмотрела на мою руку, лежавшую на руле.

— А университетское кольцо?

— Давай поговорим об этом за ужином.

Йель недавно выслал маме каталог колец, которые поразили ее воображение. У нее появилась странная идея купить мне кольцо в качестве выпускного подарка. Она сказала, что у меня обязательно должно быть кольцо. Кольцо, сказала мама, часть университетских воспоминаний. Как и диплом, считала она, кольцо станет доказательством того, что я учился в Йеле. «Блестящим доказательством».

Я не хотел кольцо. Я сказал матери о своем отвращении к мужским украшениям и отметил, что кольца в Йеле дорогие. Она не слушала меня. «У тебя должно быть кольцо», — настаивала она. «Пришли мне каталог, и я закажу кольцо, — согласился я. — Но заплачу за него сам, взяв дополнительные часы в книжном магазине-кафе».

За ужином в «Пабликанах» мать поняла, что я не сдержал обещания, что деньги на кольцо ушли туда же, куда и деньги на смену имени.

— Ты обещал, что закажешь кольцо, — заметила она разочарованно.

— Я заказал.

Из нагрудного кармана пиджака я достал бархатную коробочку и отдал ей. Мама раскрыла ее. Внутри было йельское кольцо. Женское кольцо. Я объяснил, что Йель был ее мечтой и нашим общим достижением. Я сказал маме, что без нее я не поступил бы в Йель и уж точно никогда бы его не закончил.

— В моем представлении, ты сегодня тоже закончила Йель. И у тебя должно быть какое-то доказательство этого. Блестящее доказательство.

Мамины глаза наполнились слезами. Она попыталась заговорить, но слова застряли у нее в горле.

После ужина мы пошли в бар. «За штурвалом» был дядя Чарли, и в мою честь он весь вечер ставил диски Синатры.

— Вот тебе «Роскошь и обстоятельства», — сказал он, поставив сборник «Так, как я хочу».

Когда молодой парень, изо всех сил старавшийся походить на хиппи, в замшевом пальто с бахромой на рукавах, попросил дядю Чарли поставить что-нибудь другое, тот лишь медленно прибавил звук.

Стив радушно поздоровался с мамой. Сделал ей рыцарский комплимент по поводу кольца и расплылся в улыбке Чеширского Кота. Атлет отдал маме честь и сказал дяде Чарли, что хочет угостить ее.

— Дороти, — обратился к сестре дядя Чарли, — тебя Атлет угощает.

Я попытался шепотом рассказать маме, что Атлет служил во Вьетнаме. Я хотел, чтобы она знала, какую честь оказывал ей Атлет. Но меня перебил Твою Мать.

— Ваш сын, — сказал он маме, — друбит дроги лучше всех в этом тарабаре, особенно когда он плющи-мущит тые тылки, поверьте моего слову!

— Правда? — Она посмотрела на меня в поисках поддержки. — Спасибо.

Пока мама разговаривала с дядей Чарли и с Твою Мать, Атлет хлопнул меня по плечу. Он спросил, какой предмет я выбрал в качестве специализации. Историю, ответил я и рассказал ему, что один из моих профессоров говорил, что история — это рассказы людей, стоящих на распутье, и мне это очень понравилось.

— И сколько теперь стоит обучение в Йеле? — спросил он.

— Около шестидесяти тысяч, — ответил я. — Но большая часть этой суммы покрылась грантами, ссудами и стипе…

— В каком году была подписана Хартия вольности?

— Хартия? Я не знаю.

— Так я и думал. Шестьдесят штук на ветер. — Атлет закурил «Мерит Ультра» и отпил глоток «Будвайзера». — Хартия вольности — тысяча двести пятнадцатый год. Основание английского законодательства. Оплот против тирании. В вашем гребаном Йеле выдают дипломы тем, кто этого не знает?

Он говорил так, будто мой диплом задел его за живое. И, похоже, не только его. Кольт тоже вел себя заносчиво, как мишка Йоги, который украл корзинку для пикника, а та оказалась пустой. Может быть, такие мужчины, как Синатра, побаивались Йеля? Я не мог допустить, чтобы Йель стал преградой между мной и баром, поэтому постарался намеренно принизить значение диплома, говоря о своих дерьмовых оценках и о том, как нехорошо обошлась со мной Сидни, и настроение у всех, как ни странно, улучшилось.

Когда кухня закрылась, посетители ресторана переместились в бар, чтобы выпить перед уходом, за ними потянулись официанты и официантки, которые закончили смену и готовы были опрокинуть первый за вечер коктейль. Все поздравляли меня, говорили комплименты маме и вспоминали свой собственный выпуск. Приехала моя кузина Линда, у которой было для меня два подарка. Первым оказалась новость о том, что на следующей неделе Макграу вернется домой. Он окончил первый курс в Небраске, где ему дали бейсбольную стипендию, и я не мог дождаться, когда увижу его. Вторым подарком была серебряная ручка от Тиффани. Линда знала, что я лелею надежды стать писателем. Однако моя мама об этом не знала или просто не хотела знать, поэтому Линдина ручка стала началом разговора, которого мы избегали много лет. В конце концов, удобно устроившись в «Пабликанах» и накачавшись виски, я признался матери, что не собираюсь становиться адвокатом. Юридическая школа не для меня. Учеба вообще не для меня. Прости, сказал я. Мне очень жаль.

Мама взяла меня за руку.

— Подожди. Не торопись.

Она не хотела, чтобы я становился адвокатом. Она подталкивала меня в этом направлении только потому, что хотела, чтобы я сделал что-то для человечества, стремился к карьере, а не просто к просиживанию штанов на работе. Она будет счастлива, если я буду счастлив, какую бы карьеру я ни выбрал.

— Чем бы тебе хотелось заниматься вместо поступления в юридическую школу? — ласково спросила она.

Вопрос повис над нашими головами, как синий дым. Я отвел глаза. Как сказать матери, что больше всего мне хотелось поудобнее устроиться на барном стуле в «Пабликанах»? Я мечтал играть в покер в поддавки, смотреть бейсбол, делать ставки, читать. Я желал сидеть в баре, пить коктейли, наслаждаться книгами, которыми у меня не было возможности и времени насладиться в Йеле. Наконец, мне хотелось просто сидеть на стуле и смотреть в небо…

Мама спокойно ждала моего ответа. «Чем бы тебе хотелось заниматься?» Я раздумывал, как бы ей так ответить — дерзко и откровенно. Мама, я не вижу смысла во всей этой теории трудовой этики. Но я боялся, что от такого ответа она свалится со стула. Я думал процитировать Уитмена: «Растянуться в траве, никуда не спеша, и всмотреться в ее побеги». Но матери было плевать на Уитмена.

Я молчал, потому что не знал, чего хочу. Моя неспособность видеть жизнь в каких-либо красках, кроме белой и черной, мешала мне понять противоречивость собственных желаний. Да, мне хотелось «растянуться» в баре, но также бороться, добиваться успеха и зарабатывать деньги, чтобы, по крайней мере, позаботиться о матери. Неудачи были так болезненны для меня, так меня страшили, что я пытался усмирить их, договориться с ними, вместо того чтобы рваться в бой. Оттого, что в летние каникулы я разрывался между матерью и мужчинами, у меня началось раздвоение личности. Одна моя половина хотела покорить мир, вторая хотела от него спрятаться. Будучи не в состоянии понять свои противоречивые импульсы, не говоря уже о том, чтобы объяснить их, я ни с того ни с сего громко заявил матери, что собираюсь написать длинный модный роман о «Пабликанах». Я стану романистом.

— Романистом, — повторила мама самым мрачным тоном, на какой была способна, будто я собирался продавать бутерброды с сыром у входа на концерты «Грейтфул Дед». — Понятно. А где ты будешь жить?

— У дедушки.

На лице ее отразилось отвращение. Тетя Рут и мои двоюродные сестры снова жили у дедушки. Условия в его доме были ужасные.

— Пока что-нибудь не придумаю, — быстро добавил я. — В конце концов, я найду комнату.

Я чувствовал определенную гордость. Мне казалось, я придумал план, который объединяет наши с мамой мечты. На самом деле мой план воплощал в себе то, чего она больше всего боялась. Мама повертела свое новое кольцо на пальце, как будто собиралась отдать мне его обратно, оглядела бар, возможно жалея о том, что в свое время решила отправить меня сюда на лето. Мамино мнение о «Пабликанах» отчасти было основано на моих романтизированных рассказах, но теперь я видел, что ее одолевают сомнения. Мама смотрела на лица сидящих в баре людей, мужчин и женщин, которые сочли бы замечательной идею написать о них роман, и выражение лица у нее было как у Сидни, когда та впервые вошла в «Пабликаны».