Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах Страница 55

— Помню.

— Так вот, позади завода проходит железнодорожная линия, королевский поезд должен был проехать по ней в три часа дня, и у всех рабочих было время, чтобы на него поглядеть. Показывается состав, а все мы — четыреста или пятьсот человек — выстроились в ряд в наших замасленных комбинезонах. Королева в первом вагоне — чертовски приветлива, изящно машет ручкой; посередине — множество всякого старичья вроде лордов-провостов с цепями на шеях, все нам машут как сумасшедшие, а в хвосте поезда — будто в вагоне осмотрщика путей — посиживает сам герцог в шапчонке яхтсмена. На столике у него бокал с чем-то, он тоже нам помахал, но как-то небрежно. А мы все стоим столбом и пялимся.

Toy засмеялся:

— И никто не помахал в ответ? Я бы точно помахал. Просто из вежливости.

— При полном составе профсоюза? Да тебя бы мигом вздернули. Ты вот смеешься, Дункан, а меня вид этого герцога оглоушил на добрых три недели. Я до сих пор еще не прочухался. С какой стати он прохлаждается в уютном вагоне за рюмкой, тогда как я… Фу! — Коултер с отвращением сплюнул. — Поневоле пойдешь грабить банк. Я крепко теперь об этом задумался. Будь у меня хоть ничтожный шанс, точно бы попытался. В футбольные лотереи я не верю.

— Ты пока что ученик, — сказал Toy. — He останешься же в машинном цехе на всю жизнь.

— Ну. Полгода в машинном цехе, полгода в чертежном бюро, два вечера в неделю в техническом колледже — и если сдам экзамены, то через три года сделаюсь дипломированным инженером-чертежником.

— Разве это так уж плохо?

— По-твоему, нет? А каково тебе было представлять себя библиотекарем?

Они перешли через ручей по дощатому мосту и оказались на ровной дерновой площадке с белым флагштоком посередине. В тени на опушке сидели влюбленные, там же расположились и компании на пикнике, вокруг сломя голову гонялись дети, играя с мячом. По другую сторону зеленого пространства на скамейках, любуясь небом, сидели две-три пожилые пары. Toy с Коултером заняли одну из скамеек. Они сидели на краю плато у вершины Кэткин-Брэс, под ногами у них каменистый утес нависал над другой площадкой, окаймленной деревьями, откуда доносился детский гомон. Дальше крутые, поросшие лесом террасы вели в долину, выложенную крышами домов, над которыми торчали заводские трубы. На востоке — между фермами, полями, надшахтными постройками и шлаковыми отвалами — виднелась извилистая лента Клайда, потом ее прятал Глазго, но дальнейший ее путь можно было проследить по цепочке скелетообразных подъемных кранов, протянутой к западу. За городом различался горный хребет Кэмпсай-Феллз, местами оголенный, местами зеленый от вереска, изрезанный потоками, и с этой высоты можно было увидеть и пики, похожие на ряд выщербленных зубов. Зрению все представлялось необычайно четким: во время двухнедельной ярмарки крупные литейные заводы прекращали производство, давая воздуху очиститься от дыма.

— Ты видишь Риддри? — спросил Toy. — Вон то красноватое пятно? Посмотри, вон там с одной стороны моя начальная школа, а с другой — Александра-парк. А где твой дом?

— Гарнгад расположен гораздо ниже, отсюда не увидишь. Я стараюсь разглядеть завод Макхаргза. Он должен быть возле вон тех подъемных кранов за Иброксом. Ага, вон там! Там! Крыша машинного цеха видна над жилыми зданиями.

— Я сумею, наверное, увидеть и художественную школу, она на вершине холма за Сочихолл-стрит: весь Глазго, похоже, построен на холмах. Почему мы их не замечаем, когда находимся в самом городе?

— Потому что все главные дороги их обходят. Главные дороги идут на восток и на запад, а все холмы — между ними.

На траве у подножия скалы между двумя кучками свитеров стояла рослая, крепко сложенная девочка лет четырнадцати в голубом платье, расставив ноги и положив руки на бедра. Она нетерпеливо понукала своих младших братьев, которые на небольшом расстоянии от нее готовились пнуть мяч к импровизированным воротам.

— Она просто чудо, — заглядевшись на девочку, восхищенно сказал Toy. — Мне бы хотелось ее нарисовать.

— Обнаженной?

— Как угодно.

— Для масляной живописи она не очень подходит. Это тебе не Кейт Колдуэлл.

— К черту Кейт Колдуэлл.

Они встали со скамейки и пошли дальше.

— Да, — угрюмо заметил Коултер. — Ты знаешь, чего хочешь, и попал туда, где тебе помогут этого добиться.

— Это случайность, — словно оправдываясь, отозвался Toy. — Если бы главный библиотекарь не отправился в Америку, а отец не настоял, чтобы я записался на вечерние занятия, и если бы секретарь не оказался англичанином, а мои работы ему бы не понравились…

— Ну да, это случайность, которая могла выпасть тебе. Но не мне. Никакая случайность, кроме атомной бомбы, не избавит меня от инженерства. У меня нет амбиций, Дункан. Я похож на персонажа из рассказа Хемингуэя: я не хочу ничем выделяться, я хочу только чувствовать, что мне хорошо. А то дело, которым я занят, можно вынести, только если вообще отключить чувства.

— Через четыре месяца ты переберешься в чертежное бюро — и займешься чем-нибудь более творческим.

— Творческим? Что творческого в конструировании корпусов машин? Я буду более благополучен, но только потому, что чистый костюм лучше грязной спецовки. Буду получать больше денег. Но чувствовать, что мне хорошо, я все равно не смогу.

— Прежде чем я начну зарабатывать деньги, пройдут годы.

— Возможно. Но ты будешь делать то, чего тебе хочется.

— Точно, — сказал Toy. — Я буду делать то, чего мне хочется. Наверное, — он обернулся и помахал в сторону города, — наверное, мало кто из здешних жителей счастливее меня.

Они снова вошли в лес и очутились на полянке с железным каркасом детских качелей. Toy разбежался, вспрыгнул на деревянное сиденье, ухватился за цепи по бокам и яростно принялся раскачиваться.

— Ага — ага-а — ага-а-а-а-а! — кричал он. — Я буду делать то, чего мне хочется. Разве не так?

Коултер, прислонившись к стволу дерева, следил за ним слегка ироническим взглядом.

ИНТЕРЛЮДИЯ

Качели с Toy взмыли высоко вверх и замерли, оставив его в нелепой позе с коленями выше откинутой назад головы. Листва на деревьях больше не шевелилась. Ветки и каждый листик в одно-единственное мгновение замерли и, как всегда на старых фотографиях, выцвели до буроватой однотонности. Ланарк, глядя на это через окно палаты, задумчиво произнес:

— Toy не очень-то умел быть счастливым.

Совсем не умел, отозвался оракул.

— Однако это почти что счастливый конец.

Развязка истории всегда счастлива, если она прекращается в радостную минуту. Разумеется, в природе конец всему кладет только смерть, однако смерть редко настигает людей на взлете. Вот почему нам по душе трагедии. Они изображают людей, принимающих конец в полном разуме и заслуживающих это.

— Toy кончил трагически?

Нет. Он сплоховал со своим концом. Примером не стал — даже отрицательным. Он был неприемлем для бесконечной яркой пустоты, безграничной ясности, которой опасается только эгоистичность. Конец швырнул его в железнодорожный вагон второго класса, создав тебя.

Ланарк намазал сыр на ломтик ржаного хлеба и сказал:

— Я этого не понимаю.

Голова Римы с волнами белокурых волос зашевелилась на подушке. Не открывая глаз, она пробормотала:

— Рассказывай дальше.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава 21

Дерево

В пыльной передней спальне висели грязные занавески, книги и газеты валялись на туалетном столике поверх черепаховых гребней и лоточков со шпильками. На стене возле кровати фотография покойного короля в черной рамке соседствовала с той картиной Toy, которая нравилась матери больше других: еще в детстве он нарисовал дерево, роняющее листья от порыва осеннего ветра. Вещи оставались на своих местах: их отсутствие сильнее напоминало бы о том, что нет и миссис Toy.

В первое утро занятий в художественной школе Toy проснулся от сладковатого запаха гнили, возникшего в доме, когда тело лежало в гробу перед камином. Запах держался недели две-три, и Toy все еще иногда его чувствовал, когда неожиданно входил в комнату, хотя и понимал, что ощущение это чисто субъективное. В просвете штор виднелась полоска бесцветного неба с темными обрывками туч, скользивших дымными тенями. Фабричные гудки без десяти минут восемь траурно взвыли над городскими крышами, и Toy, свернувшись калачиком, поплотнее вжался в теплую ямку матраца: как всем, кто плохо спит, постель казалась ему уютнее всего перед вставанием. Из кухни, где отец готовил завтрак, доносилось глухое позвякивание. Сотни тысяч мужчин в грязных робах и тяжелых сапогах грузно шагали по серым улицам к кузницам и машинным цехам. Toy с благоговейным страхом подумал об энергии, необходимой для поддержания цивилизации, о неумолимой рутине, высасывающей эту энергию из рабочих ежедневно с восьми утра, из чиновников и торговцев — с девяти. А что, если однажды утром всем взять да и остаться в постели? Цивилизации пришел бы конец, однако, несмотря на две мировые войны, он все еще являлся абстракцией, тогда как постель была теплым и сиюминутным фактом. Заслышав шаги отца, Toy зажмурил глаза. Мистер Toy тихо вошел в спальню, раздернул шторы, подошел к кровати и положил руку на лоб Toy. Toy улыбнулся и открыл глаза. Отец с улыбкой спросил: