Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина Страница 55

— Если тут кто и лопнет, то не от сытости, а от жадности, — ответил Павел с вызовом.

— Продолжайте, голубчик.

Уже трижды переворачивал метрдотель страничку своего блокнота. Лицо его утратило всякую чопорность и сделалось нежным, точно у дедушки, к которому в кои-то веки приехал погостить любимый внук. За утиным филе последовала «шоколадная симфония», за пирожным «Граждане Кале» — птифуры. Наконец меню закончилось.

— Что будете пить?

— Пусть он закажет. — Звонарев милостиво кивнул в сторону Валентина.

— Касторки нет у вас? — спросил Веденцов.

Метрдотель позволил себе понимающую улыбку.

— Нарзан и кофе. Капучино.

— А покушать? — Метрдотель лучился благорасположением.

— Помилуйте, у меня не будет аппетита. — Веденцов выразительно посмотрел на Павла.

— Мы вас еще пригласим. Далеко не уходите, — величаво молвил Звонарев, вытирая нос салфеткой с вензелем. — Ну, зачем вы меня позвали?

— Господин Звонарев, у меня для вас неожиданное предложение.

Веденцов побарабанил пальцами по белоснежной скатерти.

— Вы будете смеяться. Хочу пригласить вас на работу. На других условиях. Денег больше. В два раза, скажем. Сделаю вас руководителем виртуальных проектов. Никакой рутины, никакой заправки картриджей, никаких бэкапов и апгрейдов. Только высокотехнологичная романтика.

— Вам что, головку напекло в Южном полушарии? — спросил Звонарев бесцеремонно. — Может, это не вы? Может, это ваша овечка Долли?

Тут из-за угла выплыли, словно черно-белые лебеди, два молодых официанта. Извинившись, они в мгновение ока заменили маленький столик, за которым сидели Павел и Валентин, на вдвое больший, поправили складку на скатерти, сдвинули конус накрахмаленной салфетки. Тут же явился третий официант с подносом. В бокалы был разлит игольчатый нарзан, перед Веденцовым появилась маленькая чашка полупрозрачного японского фарфора с таким душистым кофе, что даже гвоздичный аромат боровичков не смог составить ему конкуренцию.

Ожидание непринесенных извинений превратилось у Звонарева в яростный аппетит. Это был голод-вызов, желание нанести максимальный урон кошельку обидчика и предъявить свою свободу. Оставив на первой тарелке недоеденный гриб и поинтересовавшись глазами, не желает ли Веденцов докушать, Звонарев хищно насадил на зубцы серебряной вилки сразу два боровичка. Веденцов, глядя с полным хладнокровием на гастрономическую атаку, принялся рассказывать.

Через два дня после звонаревского ухода Валентину позвонил некто Валерий Сыромякин. Смущаясь, он обтекаемо благодарил за отличную работу и необычный подарок, который, правда, понравился ему больше, чем супруге. Но оно и неплохо, учитывая, что подарок предназначался именно ему. Кашлянув, он сообщил, что поделился радостью со своими друзьями и несколькими знакомыми по клубу. «Все мужики были в полном отпаде», просили переписать игру, на что он, разумеется, ответил отказом. В конце концов, это его жена, пускать ее по рукам он не собирается. Чтобы смягчить отказ, Сыромякину пришлось рассказать друзьям-приятелям про «Почту».

Пошли звонки. Сначала менеджеры из компании «Нефтьтранс-Вест» заказали дорогой подарок вице-президенту по развитию и уже наняли для съемок аппетитную солистку группы «Раба любви». Звонивший подчеркивал, что нужна непременно та же самая игра, только «с другой лялькой» и съемка посмелее. Потом управляющий филиалом «Желдорснаббанка» интересовался, можно ли сделать эротической игру «Водопроводчик Марио». Кто-то выведывал, предоставляет ли «Почта» девушек для съемки. Один крупный чин из сетевого рекламного агентства, умолявший соблюдать абсолютную секретность, сообщил, что привез из Осаки костюм для перемещения в виртуальную реальность и хотел, чтобы в этой реальности с ним происходило то же, что в стрелялке Сыромякина. Высокопоставленный аноним желал, чтобы чудовища набрасывались прямо на него и чтобы освободившаяся от злых чар красавица обнимала не игрока на экране, а лично его тело, облеченное в японский костюм. Был и вовсе странный звонок. Какой-то шутник мечтал об игре, где цифровая гнусь будет преобразовываться не в красавиц, а в некоторого господина, должно быть, нелюбимого начальника звонившего. Возникал вопрос, как добывать фотографии и видео господина. Много возникало вопросов, но среди этой поросли вопросов высился один — самый главный: кто возьмет на себя исполнение этих странных, но весьма прибыльных заказов? Ни один человек в АйТи-отделе за такую работу не брался.

— А и взялся бы, я бы не позволил. Там у вас такие лица у всех, точно у минтая под валерьянкой, — заметил Веденцов.

— Не у нас, а у вас, — невнятно отвечал Звонарев, не переставая жевать.

Супружеская пара, вероятно, французы, со сдержанным удивлением следили за муравьиной тропкой официантов, сновавших с кухни к столику Звонарева и обратно. Конвейер подносов сплавлял по воздуху тарелки, горшочки, корзинки, блестящие колпаки, обтекаемые магическими зигзагами розово-золотых отражений. Двое черно-белых стояли в шаге от стола, подливая нарзан, безответно улыбаясь и время от времени бесцельно меняя идеально чистые пепельницы.

Уже на середине черниговского борща с огненными ноликами на багрово-зеленой горячей глади, борьба Звонарева с Веденцовым перешла в борьбу с самим собой. Но и в этой борьбе он должен был выйти победителем! Тихим трансатлантическим лайнером выплыл из тишины вечерний джаз, загундосил под сурдинку кларнет, прошел на цыпочках грациозный слон-контрабас. Однако легкости более не было — вот уж и потолок стал эхом черниговского огненного борща, и метрдотель с официантами казались медицинским персоналом.

Пригласив Звонарева в «Савой», предлагая ему повышение по службе и удвоение оклада, Веденцов так и не принес извинений. Несколько искренних слов обошлись бы ему несравненно дешевле и утолили обиду Паши куда верней. Но гордый Валентин Веденцов был готов платить за гордость, дурной нрав и распущенность. Значит, следовало получить с него эту плату. Вонзая зубы в нежнейший рибай, Павел, уже плохо соображавший от крайней сытости, представлял, что вгрызается в горло обидчику. Он заставлял себя думать, что с крабовым фрикасе, ореховой подливой, с этими пряными соусами и ванильно-шоколадным кремом он тянет из врага последние соки и тот слабеет, раскаивается, молит о пощаде. Наконец он заставил рот принять последний трюфельный птифур. Туман застилал глаза, и в этом сытном тумане висели жиринки джаза, мясистый голос толстяка с соседнего столика и сусальные излишества купеческих залов.

— Ну-с, Павел Дмитрич, может, пойдем? — услышал он свежий тенорок улыбающегося Валентина, расплатившегося с подобострастным метрдотелем. — Я что-то так и не понял, согласны ли вы на мое предложение. Надеюсь, вы хотя бы наелись?

Звонарев знал, что вернется. Отказаться от этой работы значило бы наказать себя больше, чем обидчика. Но сейчас, глядя на Веденцова, как один неодушевленный предмет способен глядеть на другой, он выдавил несколько каштаново-майонезных звуков:

— Спасибо. Я сыт. По горло. Вами.

Глава десятая

ДЕПАРТАМЕНТ «ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ»

НОЯБРЬ

1

«Здравствуйте, Виктория!

Нелегко заговорить с вами, и если бы я только мог победить себя, вы никогда не получили бы этого письма. Первое и главное. Считайте, что мои слова написаны большими буквами, красными чернилами, а может, даже не чернилами. Что бы в дальнейшем я вам ни говорил, помните эти слова и их цвет: теперь все будет честно. Даже если это повредит моему образу в ваших глазах, даже если причинит вам боль, больше я не покривлю душой.

Вначале я должен рассказать вам краткую историю моего вмешательства в ту злосчастную переписку. Когда меня попросили помочь написать вам письмо, я еще не состоял на службе, кроме того, воспринимал свое участие как гуманитарную помощь. До этого мне дважды случалось писать за других людей, причем оба раза это меняло судьбу людей радикально и к лучшему. Во всех этих случаях я не просто подбирал слова, но чувствовал вместе с отправителями и даже за них. Нет, я не профессионал, мне не удается написать стоящего письма одной сноровкой. Если я не переживаю глубоко то, что пишу, ничего не выходит.

Вот почему мне не следовало браться за любовное письмо к незнакомке-невидимке. Больше всех от этого пострадал я сам. С каждой строкой кровь чужих чувств переливалась в меня до тех пор, пока они не стали моими. Если бы вы только знали, как мне нужно было увидеть вас, узнать ваше имя! Если бы только могли представить, как ненавидел я букву „N“, сколько имен пытался подставить вместо нее. Я блуждал в темноте с черной повязкой на глазах, не зная, смогу ли когда-нибудь прозреть.

Человек, за которого я признавался в любви, подошел, ко мне слишком близко — так близко, как не подпускают, друзей или родных. Он приблизился ко мне, и, пока я писал его письмо, совпадал со мной, менял меня, мутил мою душу. В этих письмах он был мной, я — им, а значит, ни один из нас не был самим собой.