Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма Страница 55

— Пойду, уж коли на ферму, — вымолвила Анна. — Паша тоже пошла.

Накинула на голову полушалок, и вяло, с покрасневшими глазами шагнула к двери, как во всем виноватая. И перед домом вот, и перед коровами, которые ее ждали. Дочек не взяла: "Одна уж управлюсь".

Неладное в доме при жизни дедушки, вспоминалось, будто случившееся с кем-то посторонним, а не с кем-то вот из Кориных. Какой-то другой человек, неведомый и невидимый мог ссориться в доме, где жил дедушка.

Когда дедушки не стало, этот открытый спор с ним, почти единственный, вспоминался и бередил душу Анны. Что было, того не отринешь. Но всегда слышался голос дедушки каким-то внутренним чутьем, и приходило успокоение. Дом не покидали добрые души Кориных…

Перед глазами Анны в минуты печали возникал знавший правду жизни седой человек. Стражущий и сострадающий тебе, страждущей. Разводил осторожно, ровно боясь кого-то задеть, руки с колцами дратвы, сжатыми губами держал щетинку, всученную в нить, чтобы ненароком не обронить неверного слова. Не все могли жить той верой, какой жил он. И не у всех была его терпимость. Тогдашнюю жизнь он не хвалил. Тяжка, как от недуга застаревшего. Страдал, но верил в разум человеческий, кой будет править Святой Русью. Святая — это значит по его — единая, цельная, вольная во всякой вере, в коей любовь и добро. Они были вдвоем пока что со стариком Соколовым Яковом Филипповичем, твердые и упорные в такой вере, что узрится народу нашей великой страны праведный путь. И они берегли в думах своих и словах для будущего люда как бы кем-то поведанное им добро.

В тот вечер, когда лежало еще на печке принесенное Анной зерно, выданное на трудодни, пришел к дедушке Старик Соколов Яков Филиппович, парторг колхоза, высказал свое мнение о бунте, как это назвал Авдюха Ключев, баб и мужиков у склада:

— Беда наша с Игнатьичем в том, что мы вроде бы и знаем, как бы надо поступить, но вот нам не позволили, полкнули на худо, во вред делу. Но бунт поднимать против этого еще более худшему идти. Время в терпении наш нынешний помощник. Так наречено нам пережить нелад.

Дедушка покачал головой, покивал, как обреченный кару нести, вымолвил с печалью:

— Что говорить, Филиппыч, знамо не той жизнь была бы, коли сам думал и решал. При хорошем деле следует и хорошее слово. А нам в слове несут страх, а он опять же, рождает плохое слово.

Тем миром, где копится добро и крепится дух человеческий, дедушка считал семью, в которой не место сраму. В такой семье и ссора, если уж она случается, чесна и чиста, потому что человек до конца выговаривается и приходит к согласию в любви. Исчезает страх и укрепляестя надежда в завтрашнее лучшее. Душа очищается в воле своей. Анна, порой, нарушала мир Коринскогого дома, но в доме же находила и душевный покой. И все больше убеждалась, что если все делать так, как во гневе порываешь — уйдет добро и от тебя, и из дома. Дом — живой, он всеми силами старается сохранить в себе добро и любов. А с исчезновением Коринского дома, меньше лада станет не только что в Мохове, но и на всей нашей земле. И это Анна понимала, и гасила в себе бравшее неверие во что-то скорое лучшее. Живем вот мы, опутанные какими-то тенетами и ждем, кто выпутает нас из этих паучьих тенет. Слухи разные ходят о каки-то переменах, а тенеты, опутывающия нас, остаются на нас. Катимся по чьему-то неуму, как пустые дровни, спущенные с горы озорниками. Кто же мы тогда сами-то без своих дровней. Эти мысли и глушили в Анне стены коринского дома.

Зимними вечерами дедушка со Стариком Соколовым Яковом Филипповичем присаживаются у топящейся лежанки, рассуждают в тихости, как бы ищут ответы на те вопросы, которые и Анну волнуют. Как-то не прямо, иносказно, выговаривают слова. Запомнился вот высказ Якова Филипповича:

— Мы, Игнатьич, как ходики настенные тикаем под тяжестью гирек. Гирьки лягут на дно, и мы перестанем тикать. Тогда вот, коли на то Божий Промысел, и обновимся телом и душой. Одно остается держаться в терпении методой моей "запротив". На словах-то соглашаться, а делать-то все по-своему наскотлько это можно.

Это было повторено Стариком Соколовым Яковом Филипповичем после очередных слухов о введении, может, сотого новшества в колхозную жизнь. О велениях таких и Якову Филипповичу, и дедушке, не говоря уже о мужиках-колхозниках, меньше стало думаться. Да и сами "велители" о них порой забывали. И перестали держаться своей неистовой веры в исполнение своих велений. И Старик Соколов Яков Филиппович говорил, что оттого наша жизнь не движется дальше разговоров, что они, эти разговоры, не свои, исчужа к нам приходят. Разговоры велись каждый раз вроде бы об одном, но всегда с какой-то особостью. Вчерашнего-то уж сегодня не бывает.

И все же мысли раздорные Анну одолевали, боль была за судьбу детей. Порой думалось: бросить бы все вместе с домом, как другие делают, и уехать… Но, как вот на это решиться, коли дедушка — председатель колхоза. Что скажут о нас и как на это посмотрят, опять же власти. И городские гости приезжают вроде к себе домой. И те же коровы, телята на моховской ферме, и они вроде как совестят. Без них, Кориных, фермы уже в Мохове не будет. Приходишь к ним, а они глядят на тебя с грустью, будто мысли твои разгадывают. Поневоле и свыкаешься с нерадостью. Она, радость-то только в мыслях, в рассуждениях дедушки с Яковом Филипповичем. Почто же вот нам дано такое житье и кем? Оно не Божье, не по природе нашей. А иначе и без такой веры, как род свой длить?.. И все назойливее пронзает сознание вопрос: кто же вот вселил в нас и удерживает не по воле нашей наше зло в нас. Неужто люди сами по себе до этого дошли — мужики, крестьяне. Как и кто, и почто их разума-то лишил?.. Это были мысли Анны Савельевны как бы втайне от дома, но дом гасил их, и надежда не оставляла ее, что детьми все выправится.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

От Ивана

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

В свои дошкольные и школьные годы Иван видел отца только по вечерам в субботу и воскресенье. И он запомнился ему той поры гостем, радовавшим домашних своим появлением, а ео и сестер гостинцами, какие продавались в эмтеэсовской лавке.

К завтраку выходил в чистой выглаженной рубашке, чаще в белой, в черных брюках, желтых ботинках. Выбритый, приветливый, улыбающийся. Бабушка Анисья застилала большой стол льняной скатертью домотканой. Мать вынимала из буфетв-теремка тарелки с цветочками, клала возле них блестящие ложки и вилки, ножи. Было все торжественно и радостно свободно. Эта торжественность и радость лучилась как бы от дедушки, приветно-молчаливого и тихого. Прибегал из Большого села Толька Лестеньков, сын Агаши Фронтовички. Иной раз мать и не отпускала Тольку, стеснялась, что надоедает. Тогда дедушка посылал за ним Ивана:

— Сбегай-ка, Ваня, проведай, что это сынка-то сегодня нету.

Часто Толька оставался ночевать. Спали с Иваном на одной кровати. С утра до завтрака, до того, как протопится печка, отец с дедушкой хлопотали по хозяйству. Поправляли кое-что, чистили и чинили в хлевах. Для Ивана и сестер тоже находилась работа. И вошло в сознание: сидеть сложа рука — плохо жить.

Уютно было по вечерам. Пили чай. Чистился по субботам к приходу отца самовар. Это была обязанность Тамары и Насти. Они протирали бока его кислым молоком с клюквой.

В сенокос по воскресеньям отец со своими сестрами и их мужьями (они всегда подгадывали к сенокосу) до солнца отправлялись косить на колхозный луг. Днем ребятня в помощь им сбегалась ворошить сено, сгребать, складывать копны. За неделю дядья с тетками столько накашивали, сколько все Мохово за все лето не успевало. Трудодни записывали бабушке Анисье "хлеб-соль". Вечерами ходили за Шелекшу косить для своей коровки. Тут уж как бы тайком.

Весной во время пахоты и летом в разгар уборки-жатвы отец приезжал домой поздно вечером, в воскресенье уезжал. Часто и по неделям не появлялся.

В зимние вечера к дедушке в сарайчик-мастерскую наведывались старики, мужики полюбопытней. Иван присаживался возле печурки за маленьким столиком, рисовал цветными карандашами дома, деревья, птиц, лошадь — Побратиму Миши Качагарина. Коров, трактор, самолеты. Бабу Ягу в большой ступе, Иванушку сказочного, едущего на печке с широкими гусеницами. Гусеницы, объяснял он, чтобы Иванушка в грязи на наших дорогах не утоп или в сугробе не застрял. Разговаривал с нарисованными на бумаге фигурами словами стариков: "Земля наша не базар, где с утра одна торговля, а к вечеру дркгая". "Мужик тоже не купец, с полем не торгуется". "Не за сегодняшнее, а за завтрашнее старание поле тебя благодарит". "За грехи сеятеля земля страдает".

Вначале с недоверчивостью мужики поглядывали на Ивана: "Ладно ли обо всем говорить при парне-то?.." У дедушки был свой взгляд на жизнь: "Не заговорщики ведь мы, чего парня таиться. Беды ему не будет от нашей правды". Старик Соколов Яков Филиппович тоже так считал: "Им, молодым, жить, а от кого жизнь узнавать, коли не от нас. Иначе на старых узабинах свои телеги поломают". А Федор Пашин и дед Галибихин все с какой-то своей осторожностью приглядывались к Ивану. Парень нечаянно взболтнет чего-нибудь кому не надо. Они оба так и не могли изжить в себе свой страх. И тут опасались, говорится-то всякое.