Михаил Левитин - Богемная трилогия Страница 55

Что удивительно, здесь и не пахло женщинами, они сюда не приходили, сюда приходили отчаянье и боль, а это так несочетаемо с женщиной, так незаконно.

— Хочешь выпить? — спросил Бернброк. — Это вермут. Очень хороший вермут.

— Я еще маленький.

— Детям полезно. Ты же рыбий жир пил?

— Пил.

— Ну вот.

Бернброк достал из серванта зеленую рюмку и, как густое лекарство, влил туда несколько капель вермута.

— А я не превращусь? — с надеждой спросил бессмертный Шурка.

— Превратишься. В жалкого пьяницу и посрамленный уйдешь из дома, но не навсегда, ты будешь возвращаться, чтобы распить со мной еще рюмку такого же вермута. Ну, за твое возвращение в отчий дом.

Мальчик выпил.

— А теперь ступай. Я включу струю — и ты исчезнешь. И, пожалуйста, не делай так больше. Дети не должны пить краденный у чужих вермут, проникать в чужие квартиры. Ты плохой мальчик, ступай, исчезни, как дурное воспоминание. И если ты обещаешь мне больше не пить, я ничего не скажу твоей маме.

О, льстивый, коварный, подлый Бернброк!

Он включил кран, и струя вбила бессмертного Шурку в умывальник, смыла его пребывание в чужой квартире, о вермут.

ПРИЕМ, ПОСЛЕ КОТОРОГО ЖДЕШЬ ПОДОБНЫХ.

По ночам он слушал войну. О нет, нет, кроме бессмертного Шурки, никто не знал, что идет война, все думали, что это тяжелый трамвай заставляет дребезжать посуду или эхо далекого землетрясения, но это была настоящая война.

ДРАКА НОЖЕЙ С НОЖАМИ, ВИЛОК С ВИЛКАМИ, ЛОЖЕК С ЛОЖКАМИ.

Они были равны и непримиримы, они были воинство, они были рыцари, лежащие плашмя. Им все равно нечего было делать, некого убивать, и, невостребованные, они убивали самих себя.

Это были приборы на дни рождения, праздники, дареные приборы, они не хотели дожидаться, когда их извлекут из футляров. Они убили любимую Шуркину ложку. Они начали войну сами, без объявления, ночью. Как отпетые негодяи, как рыцари, как мертвецы. Они звенели, безжизненные, будто не воевали, а веселились, в их звоне была надежда, надежда на легкую смерть от шального ножа, шального удара, они были налетчики, а он, прислушивающийся к дребезжанию и лязгу, мальчик.

Всю ночь шли бои, все утро, потом собиралось награбленное и укладывалось в футляры рядом с ними. Рядом с ножами лежали холодные перстни вперемешку разорванные горячие, жгучие бусы. Орал в восторге Бернброк поддев на вилку младенца. УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.

Раскладывался по небу пасьянс петербургского рассвета. И тоненько, очень тоненько ударили склянки Адмиралтейства.

— Мне кажется, наши соседи немного недолюбливают друг друга, — сказал отец за завтраком.

«Хорошенькое „недолюбливают“, — подумал бессмертный Шурка. — Да они готовы поубивать друг друга».

— Я не заметила, — сказала мама. — Оба, по-моему, симпатичные.

«И сумасшедшие», — хотел добавить бессмертный Шурка, но снова промолчал.

— У них, кажется, очень высокая репутация в медицинском мире? — спросил отец.

— Да, они достойные конкуренты.

А бессмертный Шурка, в какие-то мгновения детства развращенный этими достойными конкурентами, выучившийся по их милости курить и пить, продолжал молчать.

— Хорошо бы пригласить их в гости, — сказал отец.

— Попытайся. Я не осмелюсь.

— Ну на обед, предположим, в воскресенье и все такое прочее.

— Не забудь, у нас две дочери-гимназистки.

— Не понимаю, про что ты, не вижу связи.

И никто не спросил: а люди-то они хорошие? Или это само собой подразумевалось? Хорошие врачи — значит, хорошие люди.

И Шурка стал готовиться к возможному приходу врагов. Во-первых, он решил их задобрить. Заискивающе кланялся доктору Бернброку на лестнице, но тот с таким вызывающим презрением, отдуваясь, проходил мимо, так много занимал места, что буквально размазывал мальчика меховым плечом по стене и оставлял стоять с раскинутыми в обе стороны руками. Они все больше наглели и в ожидании приглашения все больше начинали походить на реальность.

Один из них, возможно, Бернблик, стоял в подтяжках посреди своей гостиной, руки в карманах, приподнявшись на носочки и раскачиваясь. Он смотрел в стену, будто обнаружил пропажу любимой картины. Он вгонял себя в гнев. Крупный нос его был порист, ноздри раздувались, уши багровели. Он наливался грубым непроизнесенным словом. Возможно, он был брюнет в очках, немолодой брюнет, пышная шевелюра в легкой перхоти, губы слюнявы. Возможно, ему не с кем было поговорить, поскандалить. Часы приема доктора Бернблика с 12 до 3.

Другой, возможно, Бернброк, часы приема с 12 до 3, стоял посреди своей гостиной, принюхиваясь к врагу, запах которого достигал его даже сквозь стены квартиры бессмертного Шурки, — тончайший хитрый запах, созданный Бернброком, чтобы сбить всех с толку. Так называемый «Аромат Бернброка», перебивающий природный запах его тела — болотный.

Возможно, он не так уж был неправ в своей ненависти, Бернброк, возможно, коллега и враг действительно был коварен и невежественен, но и Бернброк в своих вечных двух рубахах навыпуск, одна поверх другой, плешивый, крикливый и грозный, тот не вызывал доверия. Кроме того, у него была астма. Он захлебывался кашлем, когда злился. А злился он постоянно.

Тоскливо клочья кашля летали над квартирой, задумывались над жизнью пациентки доктора Бернблика, домработница бессмертного Шурки начинала плакать на кухне, собаки выть, и только бессмертный Шурка догадывался открыть форточку, чтобы ветер подхватил клочья и унес их в далекое небо.

Итак, они пришли.

Итак, они пришли как бы с улицы, хотя жили на одной площадке с родителями бессмертного Шурки. Они пришли богато и по-зимнему одетыми, чтобы подчеркнуть, что они после визитов или каких-нибудь медицинских конгрессов, все бросили, спешили, очень голодны, но больше всего им так хотелось продемонстрировать друг перед другом свои дорогие докторские шубы — главное богатство.

Они долго звонили, прежде чем войти, поочередно, они демонстрировали независимость своих приходов.

Надо отдать им должное, они сразу сделали вид, что с ним не знакомы. Мало того, не обращали никакого внимания. Нуль, мальчик, пустяк. Он мог уйти из комнаты, они бы не оглянулись, они бы остались и продолжали есть и говорить. Быстро, отрывисто, бестолково. Не снимая шуб. Он никогда не видел их так близко и долго не мог понять — кто кто. При абсолютном несходстве они оказались удивительно похожи, он не мог понять чем. И вдруг ахнул. Они были кривороты! Вот что их сближало. И давало превосходство над всеми. Так вот откуда снисходительная эта усмешечка. Как же он раньше не заметил — они были кривороты.

Им важно было свести счеты в присутствии хороших посторонних людей. Так бывает, да, так бывает, хорошие люди вынуждают негодяев демонстрировать свои преимущества друг перед другом.

— Я был так знаменит в той стране, — продолжал Бернброк, — что, когда однажды сбил автомобилем девочку, меня не посмели арестовать, даже допросить.

— Вы сбили девочку? — растерялась мама. — Она умерла?

— Конечно, умерла, что за вопрос! Если бы она осталась калекой, все было бы проще, можно было уплатить родителям и добиться от них признания, что она такой и родилась.

— А свидетели?

— Свидетели? Кто станет связываться с правосудием, у них что, своих забот мало?

— А правду говорят, доктор Бернброк, — не выдержал Бернблик, — что вы живете с любовницей вашего брата? Ваш брат — негодяй, он был учителем в гимназии у этой бедной девочки, она влюбилась в него как в учителя, отдалась ему, а он привел ее к вам на аборт, подарил вам, и вы, воспользовавшись своим положением, изнасиловали бедную гимназистку?

— Это ложь, — побледнел Бернброк. — У меня нет никакого брата.

— Теперь она стала известной проституткой в нашем городе, очень похорошела, выросла и всем рассказывает про ваши с братом проделки.

— У меня нет брата, — сказал Бернброк. — А вас, убийца детей, я вызову сейчас на дуэль.

— Ну, конечно же, вы, чемпион акушеров по числу абортов в столице, вы, совратитель малолетних, имеете полное право вызвать меня на дуэль. Так вот знайте, я ваш вызов принимаю. Но драться мы будем здесь на лестничной площадке, и вот этими тростями.

— Согласен, тростями. Если вы не затеяли какую-нибудь очередную подлость, Бернблик.

— Я-то не затеял, а вот вы? Где у меня уверенность, что один из ваших негров, а я знаю, вас охраняют негры, не нанесет мне малодушный удар в затылок? Где у меня уверенность, что вы знаете, как надо драться на тростях?

— Я? Я, избивший тростью сто пятьдесят мужей и пятьсот любовников, я не знаю, как драться тростью? Да не пройдет и пяти минут, как я вас поколочу так, что клочья вашей шубы разлетятся по воздуху.

— Уж нет, нет, будьте добры, снимите шубу, я свою сниму, так будет больнее, так можно перебить вам хребет!