Елена Сазанович - Всё хоккей Страница 55

Через часа три я приехал на дачу. Последний раз я был здесь весной. Когда приходилось пробираться по слякотной дороге, и даже чистый воздух и шум сосен не спасал от невыносимой тоски. С тех самых пор все стало неузнаваемо. Дачный поселок вырос, окреп, посвежел и похорошел. И погода, задорно стреляющая солнечными лучами, и природа, кричащая многоголосьем птиц, шелестом зеленых веток, мягкой сочной травой, усыпанной белыми ароматными цветами, достойно и весело вписывались в интерьер всего нашего не слишком достойного и не слишком веселого мира.

Я даже поначалу не узнал дачу Смирновых. Во всяком случае, не зря я выделил на это кругленькую сумму. Строители не подкачали. Дом был не низок, не высок, но очень уютен и красив. Красный кирпич, белая веранда, на втором этаже балкон, перила которого украшали вырезанные узоры. Все утопало в густой траве и цветах. Могучих деревьев еще, конечно, не было, они просто за такой короткий срок не смогли бы вырасти, но маленькие саженцы яблонь и рябин были разбросаны повсюду вокруг дома.

– Эй! Есть тут кто! – громко закричал я, зная, что рабочие достраивают сарай за домом. – Эй, чего молчите! Мужики!

Наконец из-за фасада дома появилась здоровенная фигура рабочего с золотым зубом. С ним я несколько месяцев назад успел познакомиться, и даже чуть было не подрался. Он, лениво раскачиваясь, шел мне на встречу по дорожке, усыпанной красным гравием. В одной руке держал бутылке молока, в другой толстую краюху хлеба, которую периодически откусывал.

Он так и не сумел ко мне вплотную приблизиться. За пару десятков шагов застыл на месте, как, вкопанный. И вскрикнул:

– Хозяин! Воскрес! – он проворно перекрестился, бутылка с молоком выпала из его рук, и молоко тонкими струями полилось по розовому гравию.

– Мертвые не воскресают, – сквозь зубы процедил я и близко подошел к нему. – И мертвые не разговаривают.

– Это уж точно, – он облегченно вытер пот со лба, приторно улыбнулся, вызывающе блеснув золотым зубом. – Ошибочка вышла. Хотя, может, и не ошибочка вовсе.

– Вы о чем? – я нахмурился.

– Ты, пацан, и впрямь изменился за эти несколько месяцев. И как видимо, не просто стал походить на хозяина, но хозяином, поди и заделался.

– А вот это не ваше дело! – резко ответил я.

– Уж конечно не мое. Хозяин может, всю жизнь мечтал о своем домишке. А ты, можно сказать, его мечту воплотил в жизнь. Можно сказать, по его мечте жить и будешь.

– Я здесь жить не собираюсь. Теперь это воплощенные мечты хозяйки. И не более.

Золотой зуб тоненько захихикал.

– А я бы так не сказал, скорее наоборот. Все мечты хозяйки и бывшего хозяина – для вас!

Вообще, этот наглый бугай разговаривал так, словно он сам хозяин. Мне даже захотелось предложить ему свое место, только бы не ввязываться в любовную историю.

Мне захотелось тотчас уйти. Похоже, покой на сегодняшний день не может мне даровать даже природа. К тому же, какая это природа, если в центре ее не деревья, цветы и птицы. А здоровенный нахальный мужик с золотым зубом. Нет уж, пусть такая природа достанется кому-нибудь другому. Я резко развернулся, не желая продолжать этот бессмысленный диалог.

– Эй, мужик, погоди! Так не пойдет! Вначале погляди, все ли тебя устраивает, чтобы потом претензий от хозяйки не было! Она и так, бедненькая, так волновалась, когда беседку для тебя мы сооружали. Чтобы и побелее была, и виноградом увешана, даже по спецзаказу мебелишку притащили, чтобы тебе удобнее, так сказать, творилось. Чтобы муза, как она говорит, тебя почаще посещала. Я-то сперва не просек, что за муза такая? При живой-то хозяйке. Но я не дурак. Потом покумекал, прикинул, вспомнил школьную программу. Эта муза всех чокнутых писателей посещала. Они говорили – образ. А я заявляю – чушь! Образ не может привидеться! Муза всегда живая. И тело, и ножки, и глаза. Вот они перед женами и оправдывались, кто на что горазд. У них, так сказать, официальное объяснение посещениям муз есть. И это нормально почему-то. Если бы я своей Тамарке заявил: мол, чтобы выстроить этот домё нужно сперва с музой пообщаться! Ох бы, мне она и врезала! А этим нет, все сходит с рук. Придумали же, негодники, для себя! Умники! Оказывается образованным можно с музой общаться? А не очень умным нет? Несправедливо получается, мужик. Ох, как несправедливо. А я за равноправие.

– Ради бога, – мое терпение подходило к концу. – Ну и общайтесь сколько угодно! И Тамарке вашей объясните, что муза, действительно, нужна всем!

– Ага, дуру нашел! Так она и поверила! Я вот кумекаю, что в этих муз их бабы верили, может, потому что не очень умные были? Не любят образованные мужики умных баб! Умные тоску нагоняют! Им и без того тяжело, а если еще умная подружка, того гляди, и повеситься можно.

– Они, к вашему сведению, и вешались.

– Вот я о том и говорю. А моя Тамарка не дура. Хоть дураку и досталась. Зато на муз я ничего не спихиваю. А пашу, как вол. Иди, погляди, чего я соорудил! Тут любой музе по вкусу придется!

Я недоуменно пожал плечами и, нехотя, двинулся в дом. Вообще он настолько умел подавлять своей нахальностью, что сопротивляться не было сил.

Мы поднялись на второй этаж по деревянной, прочной, покрытой красным лаком, лестнице. Еще пахло краской и свежей древесиной. Золотой зуб важно распахнул дверь, приглашая войти. При этом успел мне сально подмигнуть.

Я переступил порог комнаты. Это оказалась спальня. У меня перехватило дыхание. Розовые стены, розовые занавески, розовые покрывала и подушки на широкой кровати розовый персидский ковер. И белый-белый комод в обрамлении золота, такое же трюмо и стулья. И в довершении законченного счастья бело-розовая хрустальная люстра с золотыми подвесками. Мне показалось, я сейчас начну задыхаться. Я даже набрал в рот воздух и тут же громко выдохнул.

– Ага, от счастья уже и задыхаешься, – хохотнул золотой зуб.

– Да уж. Большего счастья и представить нельзя.

Эта комната была копией нашей с Дианой спальни, ну разве в два раза поменьше. Похоже, Смирнова полюбила те же журналы, что и Диана. Вот уж чего я не мог ожидать от Надежды Андреевны. Что угодно, но только не подобной маразматической безвкусицы. Неужели на такое способна любовь? Я не знаю, любил ли я когда-нибудь по-настоящему, но примерно мог представить, что могла означать любовь. То, над чем я раньше мог презрительно смеяться. Звезды, космос, цветы на полях. Остановка неровного дыхания. Стихи, конечно. Конечно, тихая музыка. Возможно, бунтующее море. Где-то наверняка белый парус. Возможно, пустыня. И зыбучие пески, в которых тонешь. Возможно, мандарины за углом, которые продает продавщица в шапке-ушанке. Или железная скрипучая кровать со старым матрацем. А на заснеженном подоконнике – снегирек. То, что я когда-то называл банальностью и примитивом. Но разве любовь может быть банальной? Даже если она повторяется тысячу раз. Даже если она говорит тысячу раз повторенными фразами. И даже если она в тысячный раз глухо рыдает в подушку. Пусть! Только не эти розовые стены, только не эти пошлые занавески и люстра! Лучше уж пусть любви вообще не будет на свете! И я над этим готов поставить свою подпись!

– Ну, ты, я гляжу, совсем опупел! – зуб ударил меня с размаху по плечу, и от неожиданности я покачнулся. – Но вот я чего скажу! И мы с Тамаркой не лыком шиты! У нас точь такая ж спальня, только все раза в три поменьше и подешевле! А я до тебя одному олигарху дворец строил, так и у него точь такая ж спальня! Только раз в двадцать подороже и побольше! Но все одно! Знаешь, мужик, достигли мы-таки равноправия! Ей-богу достигли! Чего-то боролись, чего-то душу на куски рвали, а все так просто! У всех равноправие! И у всех такие спальни! И у строителя и у олигарха! И мозги у всех в одинаковом направлении движутся! Вот так!

– Да, пожалуй ты прав, – устало сказал я. – Наконец-то достигли. Я даже смею думать, что твоя Тамарка одевается, как жена олигарха, точно так же, разве что из стока.

– А как ты усек? Молоток! Еще бы она хуже одевалась!

– Но я еще смею предположить, что она гораздо красивее.

Золотой зуб радостно похлопал себя по толстому животу. И в его кроличьих пропитых глазенках мелькнуло подобие теплоты. Похоже, я начинал ему нравиться.

– Еще бы! Если иметь такой живот – точь как у олигарха.

И такую же наглость, уверенность в безнаказанности, безграмотность и тупость, равнодушно подумал я про себя. И, конечно, такой вкус, и такое сердце.

– Знаешь, мужик, ты мне уже нравишься, идем я тебе еще беседку продемонстрирую! – зуб, уверенный в своей значимости и неотразимости Тамарки, двинулся из дома. Я покорно и вяло шагал за ним.

Беседке я уже не удивился. Вычурная, белая, с серебренными вкраплениями в виде звезд, мягким, ярко васильковым диваном и кривоногим столиком в стиле Людовика XIV, явно купленным на базаре у проходимца в пять раз дороже. Столик был пуст. За ним пока никто не работал.

Безусловно, музы могли посещать и эту беседку, и эту спальню, и этот дом, но только когда хозяйки не было дома. Смирнову в облике музы я представить не мог. Возможно, Достоевский не расхохотался бы, увидев все это, поскольку видел многое. Но вздохнул бы печально точно.