Томас Пинчон - Радуга тяготения Страница 56

— Ленитроп! — Опа, Бомбаж в десяти шагах от него протягивает крупного краба.

— Чё з’хуйня… — Может, разбей он бутылку о камень, пырни ублюдка между глаз…

— Он жрать хочет, на краба клюнет. Ленитроп, не убивай его. На, да бога ж ради… — и вот краб летит, вертясь, по воздуху, ножки центрифужно раздернуты врозь: Ленитроп в замешательстве роняет бутылку, и краб тут же плюхается ему в другую ладонь. Точняк. Сразу же сквозь ее пальцы и собственную рубашку он чует пищевой рефлекс.

— Лана. — Трясущийся Ленитроп машет крабом перед осьминогом: — Хавчик подвезли, дружок. — Выдвигается другое щупальце. Его рифленая слизь на Ленитроповом запястье. Ленитроп швыряет краба на несколько футов дальше по берегу, и подумать только — осьминог и впрямь кидается за добычей: чутка волочит девушку и спотыкающегося следом Ленитропа, а потом отпускает. Ленитроп снова хватает краба, телепает им так, чтоб осьминог видел, и, приплясывая, уводит тварь дальше по берегу, а слюни текут из осьминожьего клюва, а глаза прикованы к крабу.

За это их краткое знакомство у Ленитропа сложилось впечатление, что данный осьминог душевно нездоров, хотя с чем тут сравнивать? Но в этой скотине безумная бурливость — как у неодушевленных предметов, падающих со стола, когда мы особо чувствительны к шуму и собственной неуклюжести и не хотим, чтобы они падали, некий бам! ха-ха, слышите? и вот опять, БАМ! в каждом движении головоногого, от которого Ленитроп рад убраться подальше, наконец мечет краба, как дискобол, со всей силы в море, и осьминог, рьяно плюхнувшись и булькнув, пускается в погоню, и вот уж нет его.

Хрупкая девушка лежит на пляже, глубоко вдыхает, остальные толпятся вокруг. Кто-то из танцовщиц поддерживает ее и говорит — «р» и носовые всё так же французски — на языке, который Ленитроп, забредая обратно в поле слышимости, не вполне распознает.

Галоп улыбается и слегка отдает честь.

— Отлично выступил! — восклицает Тедди Бомбаж. — Мне так было бы не в жилу!

— Это почему? Краб-то был у тебя. Слууушь — а где ты его взял?

— Нашел, — отвечает Бомбаж с непроницаемой рожей. Ленитроп пялится на этого индюка, но взгляда не перехватить. Чё з’хуйня творится?

— Выпью-ка я лучше вина, — решает Ленитроп. Пьет прямо из горла. В зеленом стекле кособокими сферами всплывает воздух. Девушка наблюдает. Он останавливается передохнуть и улыбается.

— Благодарю вас, лейтенант. — Ни дрожи в голосе, а выговор тевтонский. Теперь ему видно ее лицо: мягкий нос лани, светлые ресницы, а глаза — кислотно-зеленые. Такой тонкогубый европейский рот. — Я едва не перестала дышать.

— Э-э — вы не немка.

Категорически качает головой:

— Голландка.

— И вы здесь уже…

Куда-то отводит глаза, протягивает руку, берет у него бутылку. Смотрит в море, вслед осьминогу.

— Они очень оптичные, не так ли. Я не знала. Оно меня увидело. Меня. Я не похожа на краб.

— Пожалуй, нет. Вы, барышня, роскошно смотритесь. — На заднем плане восхищенный Бомбаж тычет локтем Галопа. Ухарство атлантичное. Ленитроп берется за ее запястье и читает бирку уже без труда. Там грится: КАТЬЕ БОРГЕСИУС. Под пальцами громыхает ее пульс. Она Ленитропа откуда-то знает? странно. На лице у нее смесь узнавания и внезапной прозорливости…

Стало быть, здесь, на пляже, в компании с чужими, голоса обретают металл, каждое слово — режущий лязг, а свет, хоть и яркий, как прежде, уже не так просвещает… это внутрь сочится пуританский рефлекс — видеть иные порядки за видимым, также известен как паранойя. В морском воздухе жужжат бледные силовые линии… выдвигают себя пакты, которым присягнули в покоях, давно уже разбомбленных до горизонтальных проекций, причем не вполне по прихоти войны. О, то был отнюдь не «нечаянный» краб, ас, — не случайные осьминог или дева, фигушки. Структура и детали появятся потом, а вот окружающее коварство он чувствует моментально, сердцем.

Еще некоторое время они сидят на пляже, доедают завтрак. Только вот простой день — птички и солнышко, девушки и вино — уже слинял украдкой от Ленитропа. Галоп постепенно косеет, расслабляется, становится все забавнее по мере того, как пустеют бутылки. Он застолбил себе не только ту, на кого в самом начале упал глаз, но и ту, которую, без сомнения, убалтывал бы сейчас Ленитроп, не возникни этот осьминог. Галоп — посланец из невинного, доосьминожьего прошлого Ленитропа. Бомбаж, напротив, сидит совершенно тверезый, усы невстрепаны, мундир по уставу — наблюдает за Ленитропом пристально. Его спутница Гислен, миниатюрная и стройная, ножки красотки с плаката, длинные волосы зачесаны за уши и ниспадают на спину, елозит круглой попкой в песке, пишет маргиналии к Бомбажеву тексту. Ленитроп, свято убежденный, что у женщин, как у марсиан, есть такие антенны, которых нет у мужчин, за ней приглядывает. Глазами с ней встречается всего разок — у нее они при этом распахиваются загадочно. Ей что-то известно, ей-богу. По пути обратно в Казино с порожней тарой и корзиной, в которой лишь утренний сор, удается перемолвиться с ней словом.

— Ну и пикничок, нессы-па?[103]

У ее рта появляются ямочки.

— Вы все время знали про осьминога? Я подумала, потому что так похоже на танец — все вы.

— Нет. Честно, я не знал. В смысле, вы думали, это, что ли, розыгрыш такой?

— Малыш Эния, — вдруг шепчет она, беря его за руку, а к прочим обращая широченную липовую улыбку. Малыш? Да он в два раза больше нее. — Пожалуйста — очень осторожней… — Вот и все. С другой стороны он держит за руку Катье, два бесенка, полные противоположности, по бокам. Пляж теперь пуст, только полсотни серых чаек сидят, за водой наблюдают. Над морем громоздятся белые кучи облаков, отверделые, надутые херувимами, — листья пальм колышутся по всей эспланаде. Гислен отваливает — обратно по пляжу, забрать чопорного Бомбажа. Катье пожимает Ленитропу локоть и говорит то, что ему как раз теперь и охота слушать:

— Все-таки, быть может, нам суждено было встретиться…

□□□□□□□

C моря Казино в сей час — пылающая безделушка на горизонте: его пальмовый фон уже обернулся тенями в угасающем свете. Сгущаются бурая желтизна этих зазубренных мелких гор, море цветом что мягкая сердцевина черной оливки, белые виллы, шато на насестах, как целые, так и развалины их, осенние зеленя рощиц и отдельных сосен — все густеет до ночного пейзажа, дремавшего на них весь день. На пляже зажигают костры. Слабый лепет английских голосов, даже песни время от времени долетают по-над водой до д-ра Свиневича, стоящего на палубе. Под ним Осьминог Григорий, набивший себе утробу крабовым мясом, довольно резвится в особом отсеке. Луч маяка на мысу описывает дугу, а рыболовное суденышко идет курсом в открытое море. Гриша, дружок, этот трюк у тебя — пока последний… Есть ли надежда на дальнейшую поддержку Стрелмана, раз Свиневич и Его Изумительный Осьминог сыграли свою роль?

Он давно перестал обсуждать приказы — даже его изгнанье обсуждению не подлежало. Улики, что связывали его с бухаринским заговором, о деталях коего он и слыхом не слыхивал, могли как-то оказаться правдой — допустим, Троцкистскому Блоку он мог быть известен, понаслышке, допустим, они использовали его методами, что навсегда остались в секрете… секрет навеки-. есть, известно ему, такие виды невинности, которые не способны даже вообразить, что это значит, не говоря уж о том, чтобы принять, как принял он. Ибо возможно, в конечном итоге, что это просто лишний эпизод громадного патологического сна Сталина. У Свиневича, по крайней мере, остается физиология, партии она не подвластна… а те, у кого ничего, кроме партии, кто всю жизнь на ней построил, чтобы затем попасть в чистку, — этим предстоит пройти сквозь нечто весьма похожее на смерть… и так ничего и не узнать наверняка, никакой лабораторной точности… это ж его рассудок, видит бог, целых двадцать лет. Они, по крайней мере, ни за что не смогут…

Нет, не осмелятся, не было таких случаев… если только не замалчивали, конечно, в журналах о таком не прочтешь…

Осмелится ли Стрелман…

Этот может. Да.

Гриша, Гриша! Сбылось. Налетело на нас, да так быстро: чужие города, комедианты в заломленных шляпах, девочки из канкана, фонтаны огня, шумный оркестр в яме… Гриша, и флаги всех стран свернулись у тебя в объятьях… свежие моллюски, теплый пирожок, горячие стаканы чаю по вечерам между представлениями… учишься забывать Россию, утешаться мерзкими, подложными ее огрызками, что попадаются под ноги…

А вот небо потягивается — принять в себя одну-одинешеньку первую звезду. Только Свиневич желаний не загадывает. Политика такая. Знаки прибытия его не интересуют — да и знаки отбытия тоже… Машина дает полный вперед, их собственный кильватер взбухает, розовый от заката, и скрывает собою белое Казино на берегу.