Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона Страница 56

Были мягкие сумерки, вечерняя прохлада почти не чувствовалась. Облокотившись о перила, Мария-Сара и Раймундо Силва стояли бок о бок, и каждый остро сознавал близость другого и ощущал прикосновение его руки, а потом, постепенно – и теплоту струящейся под кожей крови. Сердце у Раймундо Силвы билось сильно, отдавалось гулким стуком в ушах, а у Марии-Сары – так, что она пошатывалась. Его рука подобралась еще ближе, ее рука оставалась где была, напряглась в ожидании, однако Раймундо Силва не решился идти дальше, им мало-помалу овладевал страх: Могу все испортить, думал он, сам не очень отчетливо понимая или не желая понимать, что именно он может испортить, и от этой неопределенности страх только возрастал. Мария-Сара почувствовала, как он весь сжался, как улитка, торопящаяся укрыться в своем домике, залезть туда поглубже, и сказала осторожно: Красивый вид отсюда. На оконных стеклах, где еще подрагивали последние отблески дня, вспыхнули блики, это где-то поблизости сию минуту зажглись уличные фонари, и кто-то громко говорил поблизости, на Ларго-дос-Лайос наверно, и кто-то отвечал ему, но слов было не разобрать. Раймундо Силва спросил: Слышите. Слышу. Не могу разобрать, что они говорят. И я не могу. Даже и представить нельзя, как разительно переменилась бы наша жизнь, если бы мы поняли то, что услышали, да не разобрали. Еще лучше было бы, мне кажется, если бы не притворялись, что не поняли сказанное прямо, отчетливо и ясно. Вы правы, конечно, но есть люди, которых сильнее влечет сомнительное, чем несомненное, и след вещи – больше ее самой, и чей-то след на песке – больше, чем оставивший его зверь, такие вот они мечтатели. Вы, конечно, относите себя к их числу. В известной степени, но хочу напомнить, что не моя была идея – написать эту новую историю осады. Скажем, я предчувствовала, что передо мной возникнет некто указанный мне. Или что благоразумно не пожелаете отвечать за его сны. Было бы так, разве стояла бы я здесь. Нет. Вся разница лишь в том, что я не ищу следов на песке. Раймундо Силва знал, что не должен спрашивать, что же в таком случае ищет Мария-Сара, и теперь он мог бы словно ненамеренно, как бы случайно, движением простым и в чем-то даже братским обхватить ее за плечи и посмотреть, что из этого выйдет, – может быть, мягко высвободится, а может быть, сделает, так сказать, полуоборот и склонится чуть-чуть, всего ничего, повернув голову в ожидании дальнейшего. Или вся напряжется, выражая безмолвный протест и давая понять, что еще не время. А когда же будет оно, время это, спросил самого себя Раймундо Силва, позабыв свой страх: После того, что мы тут сказали словами и что, не облекая в слова, пообещали друг другу, было бы логично обняться и по крайней мере поцеловаться, да, по крайней, по меньшей мере. Он выпрямился, словно предлагая вернуться в комнату, но Мария-Сара продолжала стоять облокотясь, и тогда он спросил: Не замерзли, Нет, нисколько. Совладав со своим нетерпением, он тоже занял прежнюю позицию, решительно не зная, о чем теперь говорить, воображая, как она в душе потешается над ним, и насколько же все было проще, когда они разговаривали по телефону, однако не может же он сказать ей: Дуй домой, потому что хочу тебе позвонить. Тут в голову ему в качестве избавления от неловкости пришла нейтральная тема: Видите, вон тот дом впереди построен на месте одной из башен, защищавшей здешние ворота, это еще заметно по форме фундамента. А где же вторая, их ведь две должно быть. Вот здесь, где мы с вами стоим. Вы уверены. Ну, не абсолютно, но, судя по всему, да, если вспомнить, как шла крепостная стена. В таком случае кто тут на башне, которой стали мы, – мавры или христиане. Пока еще мавры, и мы здесь как раз чтобы не пускать христиан. Не выйдет это у нас, даже не надо будет ждать конца осады, достаточно взглянуть на изразцы с чудесами святого Антония. Отвратительными. Вы про чудеса. Я про изразцы. Почему эта улица называется Чуда Святого Антония, а тут представлены целых три. Не знаю, может быть, святой оказал какую-нибудь особую услугу муниципальным депутатам, да, конечно, правильней было бы назвать ее улицей Чудес, вот только не следует полагать, что святой Антоний оказал военную помощь войскам, штурмовавшим Лиссабон, он в ту пору еще не родился. Два хорошо известны, это чудо о явлении Христа-младенца и о разбитом кувшине, а третьего не знаю, то ли о коне, то ли о муле, не помню точно. О муле. И в чем оно заключается. У меня есть книжка, восемнадцатого, что ли, столетия, где перечислены все сотворенные им чудеса, включая и это. Ну расскажите. Лучше, если сами прочтете. В следующий раз. Когда он будет. Не знаю, завтра, потом, как-нибудь. Раймундо Силва глубоко вздохнул, потому что невозможно было притвориться, будто он не понял этих слов, и поклялся самому себе безапелляционно напомнить их Марии-Саре как твердое обещание, настоятельно требующее исполнения. От радости он обрел такую свободу, что, не раздумывая больше, положил ей руку на плечо и сказал: Нет, историю с мулом я прочту вам сейчас, пойдемте в комнату. Длинная она. Такая же, как все на свете, может в десять слов уложиться, может в сто или тысячу, а может и вообще не кончиться никогда.

Раймундо Силва закрыл окно и пошел в кабинет. Мария-Сара слышала, как он бормочет: Здесь нет, куда, к черту, я ее засунул, потом, вернувшись в гостиную, стал открывать и закрывать дверцы книжного шкафа, и вот наконец: А-а, вот. И возник снова с толстенной книгой ин-кварто, переплетенной в кожу не впоследствии, а явно при рождении, и с очень довольным видом, какой бывает, когда ищешь и обретаешь искомое, причем это – не книга, и сказал: Садитесь, и она опустилась в кресло, а руку положила на лист бумаги, где значились имена Могейме и Оуроаны, а сам Раймундо Силва остался на ногах, он казался неузнаваемо помолодевшим и был счастлив: Теперь слушайте внимательно, оно того стоит, я начну с заглавия, вот оно: Похвальное Слово и Описание Удивительной Жизни и Чудодейственных Поступков Солнца Вставшего на Западе и Зашедшего на Востоке, Святого Антония Португальского, Величайшего Светила на Небосклоне Церкви Среди Меньших Звезд в Орбите Франциска, Которое Написал и Преподносит Светлейшей Державнейшей Августейшей Фамилии Португальского Королевского Дома, Чьи Преславные Имена Украшены и Осчастливлены Священными Обозначениями Францисков и Антониев, Высокопреподобный Антонио Тейшейра Алверес, Член Совета Его Величества, Да Хранит Его Господь, Член Генерального Совета Святой Инквизиции, Член Высшего Королевского Суда, Каноник Коимбрского Кафедрального Собора, Почетный Профессор Факультета Теологии и Факультета Права, мирской помощник Святейшей Инквизиции и прочая и прочая, Брас Луис де Абреу, уф. Мария-Сара рассмеялась: Правильно ли я понимаю, что автор этого изумительного труда и есть Брас Луис де Абреу. Совершенно правильно понимаете, с чем вас и поздравляю, а теперь слушайте, страница сто двадцать третья, внимание, я начинаю. Узнав, что некоторые провинции того королевства, а королевство это было Франция, поражены, как поясняется двумя строчками выше, чумою ереси, отправился Антоний из Лиможа в Тулузу, в те времена столь же обильную богатствами, сколь и грехами и, что хуже всего, бывшую рассадником беззакония – семинарией безбожников, отрицающих присутствие Господа в Святых Дарах. Святой только тогда обнаружил себя на арене заблуждений, когда стал спускаться на ристалище распрей, для того, впрочем, чтобы вскоре подняться на колесницу триумфа. Изъязвленный жгучей заботой о славе Господней и непогрешимой истине своей Веры, взметнул он на древках Милости стяги Святого учения и оружие Креста – на мачтах Смирения, и, протрубив, словно труба Господня, поднял голоса христиан на смертный бой с мерзостью греха. Ненависть, которую питал он к еретикам, была столь же безжалостна, сколько неугасим огонь его служения. Всего себя принес он в жертву католической Вере, словно бы всю жизнь готовил себя к смерти, а чувства свои – к мученичеству. Птицы-зловестники, что, живучи в непроглядной ночи собственных заблуждений, готовы были смирить свою жестоковыйную гордыню только пред орудием света, не рискнули посягнуть ни на жизнь Святого, изливая скрытый яд, ни на его честь – дьявольскими выдумками, ни на его репутацию – адскими изобретениями, но пытались, насколько доставало сил их злобе и ненависти, очернить и замутнить свет учения, бросить тень на заслуги Святости. Антоний начал проповедовать под рукоплескания всех католиков и к великому их восхищению, потому что, полагая в нем чужеземца, обнаружили они, что изъясняется он на их языке с таким изяществом, легкостью и столь доступно, словно бы это был родной для него язык. И разлетелась слава о чудесном действии, производимом на души слушающих его, и о действенности слов его, и еретики-догмоучители, увидевшие, какой урон наносит им деятельность нового проповедника, поскольку чем больше заблуждавшихся отказывались от своих прежних взглядов, тем меньше веры было им, со всею гордыней и заносчивостью, грехами, столь свойственными этим нечестивым тварям, решили вступить с Антонием в публичную дискуссию в надежде оплести Святого своими хитростями и уловками и выиграть битву. Что-то пока никаких следов мула, сказала Мария-Сара. В те времена и мирские пути не были особенно удобными, что уж тут говорить о путях книжных, заметил Раймундо Силва и продолжил: Поверили и доверили эту задачу знаменитому набольшему тулузских еретиков, чье имя – Гиальдо – славилось среди них, человеку отважному, чрезвычайно сведущему в Священном Писании, большому знатоку древнееврейского, прямому в обращении, пылкому нравом и всегда готовому вступить в длительный спор. Не отклонил Святой вызова и согласился на поединок во имя Веры, всецело вручив себя Господу. Были назначены место и день. Поглазеть на битву явилось бесчисленное множество католиков и еретиков. Ересиарх начал прежде Антония, поскольку на подмостках этого мира он всегда играл роль первого Зла, и принялся вещать, тщеславно похваляясь пустыми своими знаниями и вплетая в пышные словеса мошеннические рассуждения. Святой в скромности своей дождался, пока не отгремит эта речь, богатая притворствами, но бедная истиной, и сразу принялся опровергать порочные заблуждения, часто прибегая к цитатам из Священного Писания, обильно украшая свои слова живыми подтверждениями, и речи его, уместные и исполненные смыслом, почти сломили упорство Еретика, чьи усталые слова зазвучали примирительно, и если он и не был полностью переубежден, то только из-за дьявольских капризов его воли. Я не стану перечислять остроумные дилеммы, какими Антоний украсил этот поединок: будучи бесконечно выше скромного рассказа о них, они укроются в безмолвии истории среди прочих ее тайн, достаточно сказать, что он выказал столь блестящие познания, что, превзойдя самого себя, прославил свой успех немыслимою победою. Теперь, Мария-Сара, слушайте внимательно, уже слышится стук копыт. Нечестивец чувствовал себя униженным и оконфуженным, ибо его собратья по заблуждениям, высокомерно ожидавшие его триумфа, стали очевидцами его разгрома. И видя, что Святой изорвал в клочья сети, сплетенные из уловок и хитростей, решил Еретик теперь испытать его кротость и смирение и с этим недобрым умыслом сказал ему: Ну же, брат Антоний, давай оставим советы, идеи и теории и перейдем к деяниям, раз ты, столь уважаемый католик и сын Римской церкви, веришь в чудеса, которые когда-то, в былые простодушные времена, сильнее всего прочего побудили людей хоть и с осторожностью, но уверовать, то и я готов буду признать свое окончательное поражение, если Господь в подтвержденье реального присутствия тела Христова в Святых Дарах явит нам какое-нибудь чудо. Антоний, который в спорах всегда вверял себя руке Божьей, надеясь на Него, ответил: Я рад сему и верую в милость Господа моего Иисуса Христа, Который, чтобы спасти твою душу и души тех несчастных, что слепо следуют за тобою по пути нечестивого учения и разделяют твои заблуждения, явит тебе Свою бесконечную власть, чтобы и ты уверовал в эту священную для католиков истину. На это решенье, высказанное с такой твердостью и святостью, Еретик ответил: Я выбираю чудо, и продолжал: Есть у меня мул, так вот, если он проведет три дня без еды и питья и после этого при виде освященной Гостии не захочет и глядеть на предлагаемые кушанья, сколь бы его ни искушали ими, я твердо поверю в то, что истинно присутствует Христос в Святых Дарах. Движимый божественным разумением, Святой с готовностью согласился, заранее ощущая удовольствие от будущего триумфа, и великое его сердце в воодушевлении забилось чаще. И столь сильна была его вера в то, что дело его правое и от Бога, что он приготовился к победе, вооружившись для битвы Смирением и укрывшись в апрошах Молитвы. У меня, сказала Мария-Сара, мурашки по коже от торжественности момента и чистоты языка, только вот эти апроши кажутся мне возмутительным галлицизмом, Это чтобы мы не забывали, что садится пятно и на дорогое полотно, однако продолжим. Назначенный день настал, и снова явились сочувствующие с обеих сторон: католики, уверенные в победе, но исполненные смирения, и еретики, прикрывающие неверие спесью. Отслужив великолепную мессу в ближайшем Храме и со всем благоговением приняв в руки освященную Гостию, Антоний вышел на площадь, где ждала изголодавшаяся скотинка. Перед глазами и носом, вернее, пастью у нее поставили добрую меру ячменя, и тут же Святой сказал величественным голосом: Во имя Иисуса Христа я, недостойный, велю тебе, о неразумное Создание, презреть этот корм, возблагодарить Творца своего, дабы высокомерное и безнравственное упрямство этих людей склонилось перед истинностью Католической веры, уже признанной менее жестоковыйным скотом. И не успел Антоний произнести эти слова, как мул, который принялся было жевать ячмень, покорно оставил еду, подавив в себе могущественный зов своего природного аппетита, приблизился к Святому и, упав на колени у ног его, благоговейно застыл перед Святыми Дарами, к изумлению и восторгу всех собравшихся. При виде этой чудесной сцены никто не смог сдержать слез, хоть и лились они по разным причинам: у католиков то были слезы преданности и любви, у еретиков – слезы раскаяния и сожаления. И восславили католики победу истинной Веры, и возненавидели многие и многие еретики заблуждения своей Секты. Лишь некоторые восстали против очевидного и в любви своей к нелепостям, казалось, не сознавали бесславного своего проигрыша. Но даже они, смущенные и неподвижные, не могли отрицать, что перед битвою посулили триумф и рукоплескания своей гордыне, а теперь окаменели от срама, как безмолвные статуи, украсившие победу католиков. Раймундо Силва сделал паузу. Дальше идет абзац, описывающий обращение Гиальдо и его родственников и друзей, я вас от этого избавлю, но не могу оставить без внимания заключительную часть: О великолепная добродетель Антония! Благодаря ей Скот уподобился человеку, к вящему замешательству Людей, а Люди, усвоив урок, преподанный им Скотом, перестали быть животными. Давид жаловался на неразумных тварей, что признают лишь стойло и кормушку, не повинуясь руке Господа, осыпающей их милостями, но по воле Антония тварь, забывши грубую свою природу, презрела корм и хлев ради благоговения перед Господом, дающим ей жизнь и хлеб. О благословенное животное! Ты доказало, что скот может быть благороден, и предупредило людей, чтобы не вели они себя как неблагодарная скотина. Однажды в Вифлееме ты отказался от еды, чтобы предназначенная тебе в пищу солома согрела рожденного Бога, и теперь в Тулузе ты отказываешься от ячменя, чтобы преклонить колена перед Тем, Кто присутствует в Святых Дарах. Ты не тронул солому в яслях из благоговения перед Младенцем в хлеве своем и оставил ячмень, чтобы благоговеть перед Христом, сокрытым в Хлебе. Ты оказался способен на разумение и заслужил рукоплескания. Ты бессловесен, но деяния твои красноречивы, ты неразумен, но постиг главное. Нет у тебя учености, но сколь мудро выбрал ты, что предпочесть. Нет у тебя свободной воли, но кажется, будто ты добровольно избрал, перед Кем склониться, ты не ведаешь, что творишь, но кажется, будто ты разумен. Два дива явил в тебе Антоний, чтобы не единожды, но много раз удивить всех одним лишь чудом. Он сделал так, чтобы твой инстинкт скота сменился истинным смиренномудрием, поскольку ты преклонил колена, и чтобы твоя животная прожорливость преобразилась в аскезу и послушание, ибо ты воздержался от пищи. Но не только эти два чуда произошли в этот день, потому что на площади, кроме тебя, были и другие скоты. Был слепой в своем неверии Гиальдо, чья вера хромала, но Вера Антониева исцелила духовную слепоту зрелищем невиданного чуда, и дальше вера Гиальдова двинулась вперед как никогда легким и верным шагом. Вот как от одного лишь деяния Великолепного Антония произошло три изумительных чуда, ибо во имя Троицы трикрат возросла в нем добродетель – и втрое чудеснее было явлено Превосходство Господне. Аминь.