Василий Белов - Час шестый Страница 56

— Сошью хоть с долгими голенищами! Ежели загородами из Шибанихи не прогонят, — усмехнулся Киря.

— Да, однако, кто станет сапожника колотить? — всерьез сомневалась Самовариха.

— У нас есть кому колотить, должностей много, — заметил Судейкин. — Вон и Селька-шило в шкурники поступил. И Кеша заделался в мельники. Евграфа с часу на час в коммунисты запишут.

— Это какие шкурники? — со смехом спросил сапожник.

— Да ветеринары! В Вологде на их учат, — объяснил Киндя сапожнику.

— Чево плетешь-то, пойдет ли в коммунисты Евграф Миронов, — отмахнулась от Кинди Опросинья.

— А ведь, Опросиньюшка, иногда и не хошь, да пойдешь! — вставила в разговор Самовариха.

— Евграфа-то в партию возьмут, а вот Палашку не примут, — скромно заметил Судейкин. — Пока ворота не выскоблит, ее в большевики не примут. Надо, чтобы ворота чистые стали…

— Ежели Микуленок Палашке брюхо сделал, пусть бы он сам и ворота скоблил, — рассмеялась Опросинья. — Каково ей нонче, Палагие-то. Эдак девку опозорили.

Старуха отложила прялку и ушла в кугь добавлять углей в самовар. Она пряла куделю на сапожную дратву.

— А и ты, Опросиньюшка, тоже не оплошай! — Киндя сделал паузу. — Долго ли до греха-то?

— Тьфу на тебя, дурака!

— Пряди-то потоньше. А ты на чево подумала?

— Опеть замолол…

— Нет, я не мелю. На мельнице у нас Кеша, а я больше по дегтю. У меня его нагонено, и на ваши ворота хватит. У тебя счетовод свой, выпишет.

— У нас вон в Залесной, — сапожник удушливо смеялся, — баба на шестом десятке, а принесла сразу двойню.

— У тебя-то, Киря, велико ли семейство? — спросила Опросинья, беря прялку. Но сапожник не успел рассказать. В дверях показалась Новожилиха. Она села на лавку, и разговор получил свежую пищу. Опять обсуждали «медвежий след», затем сегодняшнее игрище в храме. Подросткам напостыло сидеть и слушать старух, они дружно поднялись и выпростались из счетоводской избы.

— А пошто Зойка-то Сопронова прикатила, не слыхали? — спросила Новожилиха.

Самовариха громко, на всю избу заявила:

— Я дак и не слыхала, что Зойка приехала. С робенком?

— Нет, одна. Опросинья, самовар-то из дому убежит! — Новожилиха бросилась в кугь, чтобы снять трубу.

— Робенок-то, говорят, до того ревун, что и одного нельзя оставить. Грыжу наревел, ревит и ревит.

Киндя проглотил свою шутку насчет самовара и Самоварихи. Спросил:

— Чего, разве мало нянек в Ольховице? Видать, бракует Игнаха ольховских-то старух.

— С Игнахи женский разговор перешел на самообложение.

Киндя начал прощаться с бабьей компанией:

— Ну ладно, девушки, надо мне идти.

Опросинья пробовала гостя остановить:

— Сиди, куды тебе торопиться-то?

— Пойду домой, надо спать, а то завтре вставать да исть…

Едва ворота за гостем хлопнули, старухи дружно начали пробирать самого Судейкина, только интерес к Зойке пересилил. Обсуждали сопроновскую жену, прикидывали причину ее неожиданного появления в деревне.

Киндя же и не подумал идти домой. Направился он прямо в «народный дом». В зимнем Никольском приделе надрывалась тальянка и плясала под зыринскую игру почему-то Зойка Сопронова. И с кем? С Дымовым! Многочисленные подростки возились на паперти, кидались кепками и липучками. Ребята постарше палили табак. Девки, некоторые с прялками, сидели на скамьях, поставленных напротив иконостаса и около стен. (Иконы были кучей свалены в алтаре.)

— Она чего, выпимши? — у всех подряд спрашивал Киндя про Зойку. Девки отмахивались от него как от надоедливого комара.

Нет, Зойка оказалась трезвая. Она плясала с пьяным Акимком Дымовым наперепляс. Народу было полно, девки ждали своей очереди и шушукались недовольные. Дымов уже отплясал свое, но был обязан стоять перед Зойкой, ждать, когда и она закончит. Сопроновская благоверная оказалась резка не только на язык, но и на ногу:

Мы с товарищем плясали,И плясали целый час,За твою игру веселуюЛюбая девка даст!

Парни загоготали как петухи. Счетовод еще шибче рванул тальянку.

Зойка трижды топнула сапогом, но топнула не перед Акимом, а перед игроком Зыриным. «Назови хоть фамилию, которая девка-то!» — хохотали на паперти холостяки. Девки сделали вид, что не слушают. Довольный Зойкиной частушкой, Зырин вскочил вдруг и пошел плясать сам, под свою же игру, как плясал когда-то уполномоченный Фокич.

Ох, резали меня,Кровь густая капала,Молодая украиночкаРевела-плакала!

Никто Володю не резал и никто по нему не ревел. Никаких драк с ним не случалось. Просто хотелось ему выглядеть в эту минуту таким героем.

После Зойкиной частушки Судейкин очутился в своей стихии. Пошел он «выручать» самого счетовода. Начал Судейкин «изводиться», как говорили бабы, плясать и петь свои пригоножки, торопясь и боясь, что молодежь вот-вот вытолкает его на улицу. Шибановские девицы давно знали, чем кончается пляска Судейкина. Не рады были девки и Зойке Сопроновой…

К девичьей радости, за нею прибежали какие-то ребятишки. Они торжественно сообщили, что с Ольховицы приехали подводы с милицией. Зойка убежала принимать приезжих, готовить ночлег.

Приехали действительно две подводы, но милиционер был всего один. Новый по здешним местам, Корчагин по фамилии, вызванный по телефону Сопроновым.

Кроме Игнахи, в ворота поповского дома шумно ступили председатель сельсовета Веричев и хромой завпочтой, сопровождаемый Гривенником. Едва распрягли лошадей, милиционер послал Гривенника за Евграфом, Миронов сам сбегал за Мишей Лыткиным, Лыткин сбегал за счетоводом. Зойка развела огонь на шестке и принялась жарить селянку. Чуть ли не до утра Корчагин вызывал колхозников на допросы… Судейкину во второй раз пришлось проходить через кладбище, а погостов он и днем не любил, не только ночью. Не видел Киндя ни зги. Поповский садик тревожно шумел, в колокольне что-то посвистывало. С крыши дома полетело сразу две или три тесины. Ветер с дождем усиливались. Даже собаки не гавкали в такую непогодь. Хорошо, что Корчагин допрашивал быстро. Он задавал только один вопрос: что человек слыхал про Павла Рогова. Дело двигалось быстро, намного скорей, чем у Скачкова. Не одному Кинде было тоскливо и неуютно в родной деревне…

А может, и всей земле была уготована такая судьба?

Земля была так велика, так необъятна… Ни уму человеческому, ни сердцу не под силу было охватить ту необъятность. Это было под силу одному Господнему Оку… С чем соизмеришь ее, с чем сравнишь? В небе посреди звездного вороха всего лишь крохотная песчинка, малая капля. Но для бренного своего жильца она грозна и страшна своей необъятностью. Одна Святая Русь и могла быть соразмерна всей Земле, да и то не океану, а суше. Но и сама Русь была необъятна. Дневному лучу не хватало дня, чтобы в мгновенье обшарить ее всю от конца до конца. И луч этот бежит по Руси долго-долго, а когда пройдет до конца, на другом-то конце Руси опять ночная пора…

Безбрежна северная лесная ширь, безбрежна и ночная пора. Огороженный гигантскими столбами розовых и малахитовых ледяных сполохов, выстланный золотой зоревой парчой, окутанный черной дождливой шубой, распростерся на Божьей Земле русский Север.

Об этой безбрежности и думал, вернее, чуял ее душой и сердцем Никита Иванович Рогов, приютивший в своей утлой избушке печорского беглеца. Ночь для него была глубока и темна, как океанская бездна… Шумят, шумят немеряные северные леса, дождевой вал катится над болотной избушкой, и ровный всесветный гул не стихает ни на минуту.

В этой густой бесконечной тьме как было читать принесенную Павлом книгу? Никита Иванович терпеливо ждал хоть какого-нибудь рассвета, чтобы можно было разбирать титлы и буквицы. Дедко шепотом произносил те псалмы, которые знал наизусть.

Павел, чтобы вытянуть ноги, лежал на полу с угла на угол, иначе не помещался… Сквозь тревожный прерывистый сон вплеталось в его сознание то, что шептал Никита Иванович. Рождались и умирали один за другим путаные сонные образы. Дождевой ветер без остановки шумел над избушкой в сосновых болотных вершинах.

Ночь вдоль всей России медленно ползла с запада на восток…

«Сердце чисто сожидни во мне, Боже, — вздыхал старик, — и дух прав обнови во утробе моей…»

Павел повернулся на другой бок, забылся и не слыхал утреннего правила Никиты Ивановича. Часа полтора Павел спал как убитый. Он проснулся, когда дедко начал растоплять убогую печку, сложенную из десяти кирпичей, привезенных из деревни, еще когда строили ветрянку. Запасливый Никита Иванович привез в болото десять этих кирпичей и железный трубак длиною в сажень. Запах горящей бересты поднял беглеца на ноги. Павел, согнувшись, выбрался из избушки. Теперь Никита Иванович раскрыл книгу при свете пылающих дровец.