Михаил Васильев - Остров Страница 56

За открытым окном — Нет, не открытым, выбитым — двигалось что-то живое. Большой попугай проворно переступал по ветке вниз головой. Впервые он видел попугая так близко. Серый жако с комичным румянцем, повернувшись профилем, глядел на него, блестя черной бусиной глаза. Почему-то именно сейчас накатило совсем невыносимое отчаяние. Высунув американскую винтовку как можно дальше в окно, Мамонт выстрелил почти в упор. На мгновение, оглушенный и ослепленный выстрелом, все же ощутил теплую кровь на лице, увидел разлетевшиеся перья, обезглавленную тушку, улетающую куда-то в заросли.

Костер, разожженный им перед хижиной, выделил совсем маленький, освещенный для него, мир. Вокруг — первобытная опасность. Все более явно, что там, в темноте, стоят враги и молча глядят на него. Себе он внушал, что не обращает на них внимания, отгонял эти фантазии.

"Фантазии ли?.. А вот дать себя зарезать, как Борис и Глеб, — реальный религиозный подвиг," — Вытянув ногу, осторожно разматывал повязку. Оказалось, что под ней колена уже не было. Незнакомая, чужая будто, нога распухла и оплыла, оказавшись теперь гладким лиловым цилиндром. Долго смотрел на свежее уродство.

"Нанести что ли себе сознательную неприятность?" — Достал из костра раскалившийся докрасна нож. Замер, не донеся его до поверхности кожи, маслянисто блестевшей при свете костра. Жег, был невыносим, сам жар, идущий от ножа. Нога вдруг затряслась, ее заколотило крупной дрожью. Какое-то время он сидел не шевелясь, сжав зубы. И не в силах оставить все так как есть, стал осторожно сгибать несгибающуюся ногу, достигая предела все усиливающейся боли. Опять замер, утер, текущую из открытого рта, слюну. Из разинутой раны теперь торчало что-то черное, видимо, этот самый осколок кости. Мамонт осторожно подцепил его ногтем — он почему — то свободно шевелился — и вдруг неожиданно легко вытащил. Сразу же струей потекла, побежала по ноге, темная кровь. С непонятным удивлением он видел, что держит пальцами кривой черный гвоздь.

От разворошенного костра остались только угли, тлеющие мерцающим и будто искусственным светом. Попугай, которого он надеялся запечь в глине, вовсе не испекся. Мамонт, преодолев отвращение, один, потом второй раз укусил горячее и будто слизистое мясо, не жуя, с трудом проглотил. Оно осталось совсем сырым и только воняло горелым. Закурил от головни сигарету, уцелевшую в чулане, замер, кутаясь в жесткое от грязи одеяло. Где-то на холмах умиротворенно звучали далекие редкие выстрелы, глухо, будто там выбивали ковер. Сегодня он столько раз покрывался потом и высыхал, что сейчас ощущал, что покрыт густой липкой коркой этого самого пота, незнакомо пахнущего, будто чужого. От недосыпания шумело в голове, ныло, изболевшееся сегодня от страха, сердце. Голова кружилась так, будто он стоял, качаясь, на краю пропасти. Это возня с костром и непропеченным попугаем несоразмерно утомила его, он почувствовал, что может, наконец, вот так, сидя, заснуть. Опустил голову на здоровое колено, стараясь не думать о незначительном, о том, что будет завтра с его почками и простатитом.

Уходя, он почему-то оглянулся. Там, где он лежал, в песке осталась лунка.

"След от моей дурацкой головы", — Он прислушался к себе, оценивая свои внутренние ощущения: что там внутри? Ломило все кости, но боль в ноге была совсем слабой. Сегодня в кустах неподалеку обнаружился его велосипед — азиатский вариант, с ящиком-багажником впереди. Туда он сложил кое-какое уцелевшее барахло и сверху — топор. Американская винтовка за ночь заржавела намертво, затвор не двигался. Топор, когда-то подаренный Белоу, остался единственным сомнительным оружием.

"Так и придется повторить подвиг Раскольникова", — Велосипед пришлось толкать в качестве некой тачки.

Везде появились явные, вытоптанные до их основания, до темно-розовой глины, тропинки, будто где-то в пригородном парке. — "Вот тебе и протоптанные пути. Посмотрим, куда они меня приведут," — Выше по склону, в качестве почвы пошел потрескавшийся серый камень. — "Может это и есть вулканическая лава?" — Пробившись сквозь него, здесь росли высокие изумрудные стебли дикого проса. Они могли бы укрыть его с головой, если бы не были такими редкими.

"Натуралист", — с утренней неприязнью подумал он о себе. Это невытоптанное по причине твердости почвы место почему-то выглядело более безопасным.

"Может то, что я выжил, как раз противоестественно? — пришло в голову. — Вдруг это какая-то необыкновенная удача? В этих условиях. А я феномен. Не знаю уцелели ли мизантропы, но американцы уж точно сохранились. Тогда придется надеяться только на них."

Где-то раздавался далекий, но отчетливо слышный, солдатский мат.

— "…До сих пор не жрали, — Выделялся голос. — Всю пасть себе обжег трофейным этим чесноком. Вот проклятый фрукт…"

"В тюрьме мне тоже только чеснок попадался из фруктов", — вспомнил Мамонт. Будто прямо внутри больной ноги оставался страх: вот он споткнется на скользком камне, и кость внутри, будто стеклянная, треснет окончательно.

Лес равнодушно редел, не считаясь с его запросами. Болезненно ощущалось за спиной пустое открытое пространство и будто чей-то взгляд.

"Может, действительно, смотрят, следят, наверное, надеются, что выведу к своим. Не рассчитывайте, ничем не смогу помочь. Можно сразу нажимать на курок…"

Он понимал, что страх теперь не нужен и даже губителен, а нужна гордость и злость, чтобы как-то перебороть все это снаружи, пригодилось бы и высокомерие, а его не хватало.

С вершины холма стал виден поселок корейцев, братьев по разуму, как их здесь иногда снисходительно называли. Оказалось, что как раз сейчас в него входят черные пехотинцы. Отчетливо видимые сверху, бредущие в своей запыленной форме по единственной кривой улице. Длинная вереница.

"Вот скольких вдруг стал обижать своим существованием."

У дверей своих лачуг-фанз стояли корейцы, наверное, повылезали все; множество детей, разинув рты, смотрели на пришельцев. Вот один остановился у бочки с дождевой водой, ополаскивая лицо. — "Упарился гад", — Отвращение вызывало все: их форма, дурацкие сапоги.

Черные пехотинцы были уже не вполне черными: часть из них сменили форму на зеленую маскировочную, многие почему-то были в резиновых болотных сапогах. Вспомнились слова из транзистора об их острове, попираемом валенком советского солдата.

"И эти же меня поджигателем войны дразнили. Эх, сколько вас… Искра вьетнамской войны долетела и до нашего захолустья", — красиво подумал он. Он лежал в белой пыли на хорошо знакомой дороге, идущей по вершинам холмов.

"Ну и хватит, полежал, — решил, наконец. — А то недолго дадут мне взирать на себя сверху вниз."

Опять, ощущая себя голым, хромал через открытое место, потом — в лесу, далеко обойдя место, где вчера видел труп. Впрочем, где оно — это место?

Где-то буднично звучали голоса, слышавшиеся отрывочно и оттого бессвязно:

— …Вейтесь, не вейтесь, а конец будет… — Товарищ мичман, а где здесь эти капиталисты, банкиры?.. — Капиталисты на Капиталистском холме… Банкиры, вампиры. Херню болтаешь, — слышалось все ближе. — Ведь были времена, люди еще вампиров боялись…

— …Мы черные, а эти гады, выходит, белые. Как в шахматах, — Оказывается, пехотинцы тоже знали о присвоенном им цвете. Теперь голоса слышались и с другой стороны — совсем рядом. Получалось, что он был окружен.

"Кружился, кружился и докружился", — Хорошо еще, об этом пока знал он один. Пока. Все это еще ощущалось, как теория, с которой, вроде бы, можно было не соглашаться. В голове звенела равнодушная пустота.

"Кажется, это и называется растерянностью", — Единственная бесполезная мысль. Закончился период слов.

— …Ну, сколько еще гулять будем, природой любоваться? Хоть бы гриб найти какой… Есть здесь грибы?" — Совсем близкий голос.

"Вот когда мне не простят склонности к одиночеству. Наступает мгновение."

Он все-таки появился внезапно, самый настоящий пехотинец в страшной черной форме. Волочил ноги по грязи, будто шел на лыжах, и, кажется, даже не замечал Мамонта, стоящего у него на пути. Остановился наконец, держа свисающий автомат за ремень. Может что-то надо сказать? Тогда что? Мамонт в упор глядел в незнакомое лицо. Конопатое, с круглыми глазами-крыжовинами. Недоумение в них постепенно менялось отчетливым ужасом. Словно только сейчас Мамонт ощутил в руках винтовку. В голове помутилось, как будто он внезапно опьянел. И с неожиданной для самого себя вспышкой жгучей радости ударил прикладом прямо в веснушчатое лицо… матрос пошатнулся и оцепенел, согнувшись и зажав окровавленный рот. Мамонт с поднимающимся изнутри восторгом смотрел на побежденного. Черный раскисал лицом, будто готовясь заплакать, и вдруг внезапно кинулся в сторону, торопливо захрустел в зарослях высокой травы и кустарника.