Роберт Ирвин - Арабский кошмар Страница 56

– Вы презираете магию? – Саатих непрерывно пускал слюни. Противно было смотреть, как он ест.

– Магия – это абсурд. Это система мышления, которая не действует и ни к чему не приводит, – сказал монах.

– Она действует, но ни к чему не приводит, – сказал Вейн.

– Но она прекрасна. Магия – это искусство, которое радует взор и слух, – сказал Бульбуль.– В пентаграмме и чарах есть поэзия. Кажется, будто они обещают бесконечное блаженство, но не могут выполнить обещание.

– Как истории Йолла, – вздохнув, сказал монах.– Историй Йолла мне будет не хватать.

– Йолл мертв, но истории его живы, – отозвался Бульбуль.– Я записал их под его диктовку. Рукопись я назвал «Альф лайла ва лайла», то есть «Тысяча и одна ночь».

Тут вмешался цыган, который обедал за тем же столом. Пришел он, как он объяснил, поскольку понял, что должно произойти нечто удивительное.

– Даже в Сарагосе, откуда я родом, знают об историях Йолла. Йолл, однако, был больше нежели сказитель, и жизнь его означала нечто большее. Каждый человек несет в себе свою судьбу. Судьба – это история, записанная в его сердце, в его печени и костях, и она излучает перед ним его будущее. Где-то во внутренностях каждого человека находится его судьба, болезненная, как почечный камень.

Это кисмет. Это история, которая сочиняет человека. Из судеб одних людей получаются мелкие истории, из судеб других – великие, эпические. Большие истории пожирают малые. Все мы здесь, – сказал он, поглядев вокруг, – во всяком случае почти все – эпизоды в чьей-то истории.

– Ничего не понимаю, – простонал Бэльян.– Все это так страшно и бессмысленно. Просто какой-то сплошной круговорот.

И тут кто-то пронзительно вскрикнул. Все обернулись. Голова на одном из подносов говорила сквозь шелковую оболочку.

– Быть гостем султана – всегда удовольствие, – говорила голова Кошачьего Отца, – даже только частично.

– Дух, можно задавать тебе вопросы? – спросил монах.

– Задавайте.

– Дух, каково твое нынешнее состояние?

– Я страстно желал сна, но даже в смерти не обрел его.

– Как раз так и написано: «Не все мы уснем, но все переменимся», – отозвался монах.

– Именно так.

– Теперь скажи нам, что есть или был Арабский Кошмар?

– Это болезнь, проклятие, страх и жестокий людоед – все в равной степени.

– Возможно, и так. И все же едва ли он может быть какой-либо из этих четырех вещей в общепринятом смысле, ибо, кажется, можно жить у него в рабстве не только не теряя хладнокровия, но и благоденствуя. Быть может, это идея или метафора способа существования?

Некоторое время голова молчала. Вейн между тем поднялся из-за стола и крадучись направился к каменному возвышению, на котором покоилась голова.

Затем снова раздался приглушенный голос:

– Это трудные вопросы. Вам хватает смелости предположить, что кошмар сей – всего лишь идея. Я не желаю вам противоречить. Задумайтесь, однако, ведь это идея, которая убивает, – если это идея.

Султан дрожал. Вейн медленно продвигался вперед. Монах вновь перешел в наступление.

– Это Кошмар убил венецианского художника, известного как Джанкристофоро Дориа?

– Художник, коего вы назвали, погиб от рук своих бессердечных сообщников. Его уничтожили условия заточения в Аркане. Он умер от безумия, что таилось в нем. Он совершил самоубийство. Его убили с помощью колдовства. Его одолел Арабский Кошмар. Смерть его была предопределена, и более чем предопределена. В Алям аль-Митале всегда больше причин, нежели событий. Это порождает огромное давление. Некоторые из предопределений несовместимы. Больше мне нечего сказать.

– Зачем ты преследовал англичанина по имени Бэльян после его приезда в Каир?

Но голова молчала. Вейн уже добрался до возвышения. Сдернув шелк и подняв голову за редкие растрепанные волосы, он показал ее всему залу.

– Мертвые не говорят. Уста эти сомкнуты навечно.– Потом, воскликнув: – Старик все-таки умер! – он наподдал голову ногой, и та, высоко взлетев над головами притихшей толпы, скрылась в темных верхних пределах зала.

Бэльян следил за траекторией ее полета, когда уголком глаза увидел нечто, привлекшее его внимание. Грязный белый тюрбан. Он подтолкнул локтем монаха:

– Вон там человек в грязном белом тюрбане, это чревовещатель, о котором говорили мы с Йоллом.

Мешкать монах не стал. Он поднялся и заорал:

– Держите того человека! Здесь находится шарлатан, ответственный за это надувательство!

Но все обратилось в хаос, поскольку гости бросились врассыпную, спасаясь от падающей головы, и человек без труда скрылся. Когда все снова сели, оказалось, что цыган тоже исчез. Монах был невозмутим.

– Почти наверняка выходка Веселых Дервишей. Не обращайте внимания. А теперь…

Тут вмешался давадар:

– Кстати, если уж мы заговорили о Веселых Дервишах, моя дочь Хатун видела недавно весьма необычный сон. Ей снилось, будто ее заставили заниматься любовью с…

Но тут его спокойно перебил монах:

– Меня всегда учили, что говорить за столом о снах, а тем более упоминать имя женщины – дурной тон. Но интересно, что же тому причиной?

– Возможно, то, что сны навевают скуку, а женщины – тоску, – проворчал Вейн, вновь подсаживаясь к компании.

Монах повернулся к Бэльяну:

– Теперь, когда ваши приключения закончились, что вы намерены делать?

На другом конце стола кто-то уронил стакан. Бэльян, совершенно сбитый с толку, смотрел, как стакан лежит на полу, целехонький. Он испытывал тревогу. Ему совсем не казалось, что кульминация его истории уже достигнута. Потом, после слишком долгой паузы, стакан разбился вдребезги.

– Я пойду отыщу Зулейку и попрошу ее стать моей женой, – ответил он.– Если понадобится, я приму ислам.

– Зулейка безумна. Не хотите ли взамен или вдобавок жениться на моих дочерях? – с надеждой спросил давадар.

– Нет.

– Жаль.

В мыслях своих он был уже далеко от давадара. Кто-то тряс его, пытаясь разбудить.

– Проснись, – сказала Обезьяна.– Я хочу рассказать тебе еще одну историю. Но сначала дай мне напиться. Я изнемогаю.