Чезаре Павезе - Избранное Страница 57

— Может, пойдем в остерию? — сказал я.

Линда ответила:

— А ты ведь не знаешь, где я живу? Обещай, что сразу уйдешь, тогда зайдем ко мне.

Пока мы подымались по лестнице, кровь стучала у меня в висках. Я без конца целовал ее, здесь было совсем темно. Линда сказала:

— Входи.

Она зажгла свет в просторной и пустой прихожей. Там стоял только шкаф и пахло новой материей.

— Днем здесь работают портнихи, — сказала Линда. Потом погасила электричество. Из глубины сквозь стеклянную дверь лился слабый свет уличных фонарей. — Комната у меня не больше шкатулки.

Мы прошли через темную прихожую. Линда открыла дверь и включила свет. Я вошел вслед за ней.

В эту ночь она меня все наставляла: нужно жить спокойно и стараться ни от кого не зависеть. Ни от кого.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — сказал я ей.

— Ну, мать и сестры другое дело, — ответила Линда. — Не надо себя так настраивать. — И добавила, что Амелио этого никогда не делал. Вот почему ему и удалось скопить денег на мотоцикл. — Можно пить, — сказала она, — и ходить куда угодно. Но если у тебя есть дом, то надо возвращаться домой. У тебя есть гитара, — продолжала Линда, — и магазин.

— Что толку? — сказал я. — Вот смотри, Амелио все потерял.

— Оставь Амелио в покое, ты ведь его не знаешь по-настоящему, — говорила Линда. — Амелио молодец, ты за него не волнуйся. Незачем себя так настраивать. И нечего его жалеть.

Я спросил, почему она не хочет признаться, что была близка с Амелио.

— Потому что это неправда, — ответила она. — Просто мы встречались, а больше ничего не было.

— Видела, что у него с ногами?

Линда сжала мою руку и промолчала. Я спросил шепотом:

— А у тебя он бывал?

— Не все ли равно, — сказала Линда. — Уж поверь, на твоем месте Амелио не стал бы задавать такие вопросы.

Потом она налила мне чаю, вскипятив воду на маленькой плитке. В комнате было темно, и только электрическая плитка бросала красный отблеск. Провожая меня, Линда не зажгла света. В дверях обняла и шепнула:

— Завтра в кафе.

И опять я уходил на рассвете. Трамваи еще не ходили, лишь слышался их отдаленный звон. Было очень холодно, фонари уныло раскачивались на ветру. Глядя на Торре Литториа, я подумал о Лубрани и о том, что он делает. Может, он снова напился. Чего только в этих особняках не происходит. Линда, наверно, сейчас уже уснула. «Так счастлив я уже никогда не буду!» — беззвучно кричало все во мне. Но площадь была безлюдна, я мог бы даже заорать.

На вокзал я на этот раз не пошел. На виа Милано была уже приоткрыта дверь кафе. Я завернул туда. Хотелось спать, но было так приятно покурить, вспоминая сегодняшнюю ночь. Я заказал молока, чтобы согреться и подкрепиться. Потом выпил рюмочку граппы.

Что изменилось, думал я, с того времени, как мы были детьми? Разве только то, что жизнь идет и что дом наш везде и нигде, как сказано в Священном писании. И что теперь я пью граппу, но и молоком не брезгаю. Интересно, любит ли Линда молоко? Тут я подумал, что у Линды, как и у всех женщин, должно быть свое молоко. Я представил себе ребенка, который сосет грудь матери, познавшей любовь. И как он пищит, если не дать ему грудь! А я сижу себе в кафе и посмеиваюсь.

Потом в кафе вошли несколько человек с покрасневшими от холода лицами. Какая-то женщина, за ней две зеленщицы с рынка в кожаных фартуках. Кто заказывал рюмку граппы, кто кофе с бренди. Вот появились носильщик и нищие, они топали ногами, чтобы согреться. Обычные лица, сколько их встречаешь на Корсо. Начало светать.

Возвращаясь домой, я все думал об этих людях. Одни работают, другие нет. Стоит ли лезть из кожи и трудиться не покладая рук, чтобы заработать побольше, если и носильщик и нищий, в конце концов, выглядят одинаково? Между теми, у кого нет крыши над головой, и теми, кто выползает на площадь на рассвете, нет большой разницы. У тех и у других озябшие лица, гусиная кожа.

Видно, Линда права, подумал я. Я не гожусь для того, чтобы зарабатывать деньги. Конец Корсо упирался в холм. Но Линда сейчас спит, и на этот холм она ходила танцевать с Амелио в такую же холодную ночь, когда играла только гитара и гитарист окунал пальцы в граппу, чтобы согреть их.

Я шел, и мне было холодно. Помню, проходя мимо новой тюрьмы, я посмотрел на толстые стены и подумал: «Интересно, в камерах тепло или нет?» Тут я увидел тюремную машину, которая подъехала к воротам, стражники открыли дверь. Я чуть-чуть замедлил шаг. Мне никогда не приходилось видеть, как людей сажают в тюрьму. Чего только не бывает на свете. «Неужели в такой ранний час тоже сажают в тюрьму? — думал я весь остальной путь. — Кто знает, дают ли в тюрьме молоко».

Как-то я встретился с Ларио после полудня, а потом провел с ним вечер. Днем мы вместе отправились на велосипеде в Сан-Мауро, ему нужно было отвезти заказ одному клиенту. Была суббота, и Ларио был свободен. Я тоже был свободен, так как Линда мне сказала: «Уходи, сегодня я хочу побыть одна. Увидимся завтра».

Ларио понимал, что со мной что-то происходит, и потому, когда в Сасси я вдруг вырвался вперед, он, догнав меня, молча поехал рядом, не задавая никаких вопросов. Я мчался как сумасшедший и, несмотря на холод, весь взмок; мне хотелось проверить, на что я гожусь. И вот так, отрываясь от Ларио, который неотступно следовал за мной, несясь по шоссе, расстилавшемуся впереди, я словно оставлял у себя за спиной все свои мысли и весь этот день и уже думал только о том, что ждет меня завтра. В Сан-Мауро, присев на насыпь, мы подкрепились колбасой и потом глядели на темнеющие вдали холмы, где, по словам Ларио, когда-то охотился его дед с доном Боско. Но мне больше нравилась По, и я любовался ее прозрачными водами и не мог поверить, неужели это та же самая река, что в Турине. Солнце зашло, и Ларио сказал:

— Умей я играть на гитаре, я бы играл с утра до ночи.

— А я так и делаю, — ответил я. — Каждое утро играю полчасика.

— Но ведь утром тебя никто не слушает, — сказал он, — какая тебе прибыль?

Когда мы возвращались домой, еще больше похолодало.

— Знаешь, — сказал Ларио, — девушки обижаются. Почему ты больше не гуляешь с ними? — Ларио всегда говорит спокойно. Потом помолчит, немного поразмыслит. Он парень упрямый. — Ведь не станешь же ты уверять, что и по ночам сидишь у Амелио.

— Ночью я брожу по Турину. — Мне даже стало весело. — Прогуливаюсь, играю на гитаре и пою, — сказал я, — потом обхожу народ с шапкой и собираю деньги.

В этот вечер мы с Ларио зашли в остерию, и я захватил с собой гитару. Меня там не ждали, но встретили шумно, как всегда. Потом почти все стали танцевать, кто-то хлопнул меня по плечу и сказал:

— А ведь ты бы, пожалуй, сыграл лучше, чем они.

Те, кто не пошел танцевать, затеяли спор. Мнения разделились: одни утверждали, что, когда танцуешь, нужно слушать музыку, другие говорили, что это ерунда и на музыку не обращаешь внимания. Я молчал, а затем объявил, что во время танца меня интересует только партнерша, музыку же лучше слушать, когда ты один. Потом взял гитару и стал что-то наигрывать, прислушиваясь к разговорам.

Разве предполагал я вчера, что снова буду сидеть за этим столиком? Я подумал, что Амелио тоже вот так коротал здесь вечера, когда не встречался с Линдой. И я сидел за столиком тихо, как он, и раздумывал обо всем. Я представлял себе, как он выходит на костылях из дому, идет, подходит к нашему магазину. И говорит: «Сегодня вечером», останавливаясь на пороге, чтобы не подыматься по лестнице. Спрашивает у Карлоттины: «Где Пабло?» И вот мы, как я сегодня, входим в остерию. Я вижу гримасу презрения на его лице, прилипшую к губе сигарету, вижу, как он наносит мне резкий удар в челюсть, точно пса тычет в морду. «Негодяй! — кричит он. — Убирайся отсюда!»

Потом я подумал: «А что, если бы я пришел сюда с Линдой?» Амелио уж наверняка не привел бы Линду в нашу компанию. Меня охватила ярость оттого, что весь вечер я думаю только о ней и об Амелио, и я сказал приятелям, которые играли в карты: «Выпить охота», — и взял в руки гитару.

Ларио и Мартино слушали меня, прислонившись к подоконнику. Для начала я сыграл быстрый танец. Принесли вино, и мы втроем выпили. Келино, не отрываясь от карт, обернулся:

— Угостили бы и нас!

Я не играл здесь с того дня, как разбился Амелио. Но я наперед знал все, что они скажут. Знал, что, когда они начнут петь, кто-нибудь крикнет: «Либо в карты играть, либо петь»; что потом будет ораторствовать Келино, за ним другие и наконец закажут еще вина. Все мне было заранее известно. Напиться бы поскорее да уйти.

Я поиграл еще немного, и скоро все перебрались за наш столик. Мне припомнились слова Линды, что надо бы мне попробовать свои силы в оркестре. «Пожалуй, попроси я сейчас у них денег за игру, мне бы тут же раскроили череп бутылкой». За игру на гитаре не платят. Это ведь такой пустяк. Мое обычное развлечение, когда я не с Линдой. У меня заныло под ложечкой, словно от удара кулаком, и я играл, чтобы эта щемящая боль прошла, пил, чтобы она снова вернулась, и мне до смерти хотелось встать, выйти на улицу, бродить до самого утра.