Элис Манро (Мунро) - Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник) Страница 57

А вот Эшера она больше не увидит.

Оба эти прогноза оправдались.

Ее брак действительно не пострадал и длился более тридцати лет, до смерти Пьера. Во время ранней, еще довольно легкой стадии его болезни она читала ему вслух и одолела так несколько книг, которые они оба прочли много лет назад и давно собирались к ним вернуться. Одной из этих книг были «Отцы и дети». Прочитав сцену, в которой Базаров признается в страстной любви Анне Сергеевне, приведя ее этим в ужас, они прервались, чтобы подискутировать. (Не поспорить: для этого они теперь слишком нежно друг к другу относились.)

Мериэл хотелось, чтобы события развивались по-другому. Она полагала, что Анна должна реагировать не так.

– Это авторский произвол, – сказала она. – Обычно у Тургенева я его не чувствую, но здесь я прямо так и вижу, как приходит Тургенев и отрывает их друг от дружки, причем делает это с каким-то своим малопонятным умыслом.

Пьер слабо улыбнулся. Все выражения его лица теперь едва намечались.

– Думаешь, она не устоит?

– Нет. «Не устоит» не то слово. Я ей не верю, я думаю, ее к нему так же тянет, как и его к ней. Они это сделают.

– Очень романтично. Но ты хочешь все извратить, лишь бы был хеппи-энд.

– Какой хеппи-энд? Я про финал вообще ничего не говорила.

– Слушай, – вновь терпеливо заговорил Пьер. Он любил такие разговоры, но ему было уже тяжеловато, приходилось прерываться и отдыхать, собираясь с силами. – Если бы Анна ему отдалась, это было бы оттого, что она его любит. И после этого она любила бы его еще больше. Разве не таковы женщины? Ну, то есть когда любят. А он… он на следующее утро уехал бы, не сказав ей, может быть, ни слова. Это в его характере. Он ненавидит любить ее. И что хорошего могло из этого выйти?

– Ну, у них бы хоть что-нибудь осталось. Общие воспоминания.

– Он бы запросто все забыл, а она погибла бы, сгорела со стыда, всеми отвергнутая. Она умная. Все понимает.

– Так ведь… – замялась Мериэл, ненадолго задумавшись: чувствовала, что ее приперли к стенке. – Так ведь Тургенев же этого не говорит! Он говорит, что его признание застигло ее врасплох. Говорит, что она холодная.

– Она умна, оттого и холодная. Ум означает холодность. Для женщины.

– Ни в коем случае.

– Я хотел сказать – в девятнадцатом веке. В девятнадцатом веке – да.

В тот вечер на пароме за время, которое она собиралась посвятить приведению всего и вся в порядок, Мериэл ничего подобного не делала. Волну за волной ей пришлось выдерживать накат воспоминаний. И через это же ей предстояло потом многократно проходить годами – разве что постепенно удлинялись интервалы. Каждый раз ей вспоминались детали, которые в прошлом от нее ускользали, и каждый раз эти детали поражали ее. Она будто слышала и видела все заново – звук, который они издали вместе, особый взгляд, которым он на нее посмотрел, такой понимающий и ободрительный. Взгляд, в общем-то, казалось бы, холодный, но полный глубокого уважения и куда более интимный, чем любые взгляды, которыми может обменяться женатая пара, да и вообще пара людей, которых связывают какие-то обязательства.

Ей вспоминались его серовато-карие глаза, его грубая кожа крупным планом, на ней рядом с носом кружочек, похожий на старый шрам, его мокрая от пота широкая грудь, когда он от нее отстранялся. Но вразумительного описания его внешности она дать не смогла бы. Она решила: это, видимо, потому, что она с самого начала так ярко чувствовала его присутствие, что обычная наблюдательность оказалась неприменима. Вдруг вспыхивающие в памяти даже самые первые, неуверенные, пробные движения до сих пор заставляли ее всю сжиматься, снова как бы защищая нагое удивление неподготовленного тела, его страх перед натиском желания. Лю-блю-лю-блю-лю-блю, ритмично и механически бормотала она, будто какое-то магическое заклинание.

Когда она увидела его фотографию в газете, особенной боли не ощутила. Вырезку ей прислала мать Джонаса, которая до самой смерти все старалась поддерживать отношения и, когда только можно, напоминала им о сыне. «Помните доктора, который был на похоронах Джонаса?» – написала она над небольшим заголовком. «Обслуживавший северные районы врач погиб в авиакатастрофе». Фотография была, конечно, старой, да еще и расплылась от перепечатки в газете. Довольно мордатая физиономия, причем улыбающаяся – вот уж не думала она, что он станет улыбаться на камеру. Он, оказывается, не в своем самолете разбился, а погиб при крушении вертолета «скорой помощи». Она показала вырезку Пьеру. И спросила:

– Ты, кстати, понял, зачем вообще он прилетал на те похороны?

– Ну, они могли быть корешами, или как там у них называется. Там ведь, на северах, все такие пропащие.

– А о чем вы с ним в тот день говорили?

– Он рассказывал мне, как однажды взял Джонаса в самолет, хотел поучить летать. И сказал себе: «Нет уж, с меня довольно».

Потом Пьер спросил:

– А ведь он, кажется, возил тебя куда-то. Куда?

– В Линн-Вэлли. Навещать тетю Мюриэл.

– А вы с ним о чем говорили?

– Я так и не сумела найти с ним общий язык.

Факт его гибели, похоже, никак не отразился на ее грезах (если то, чему она предавалась, можно назвать этим словом). Те из них, в которых она воображала случайную встречу или даже отчаянно организованное воссоединение, все равно в реальности не имели никакой почвы, и она перестала придумывать их вариации, потому что он умер. Пришлось им потихонечку развеиваться самим, а как это происходило, на то она не могла ни повлиять, ни даже понять толком.

В тот вечер, когда она плыла на пароме домой, пошел дождь, но не сильный. С палубы она не уходила. Разве что встала и пошла бродить, а снова сесть уже не могла, потому что крышка рундука со спасжилетами стала вся мокрая и она промочила бы сзади платье. Поэтому она стояла, глядя на пену за кормой, и ей пришло в голову, что в литературе определенного направления (давнишнего, не того, которое в ходу сейчас) ей полагалось бы кинуться в воду. Через поручень и в волны, прямо как есть – вся радостная и счастливая, удовлетворенная так, как точно уж больше не будет в жизни: чтобы каждая клеточка в теле пела и расцветала сладостным самодовольством. Вроде бы акт романтизма, но если под другим углом (запретным, разумеется), то выйдет в высшей степени рационально.

Было ли это искушением? Скорее, она позволила себе лишь фантазировать на тему искушения. И совершенно не собиралась ему поддаваться, притом что отдаваться и поддаваться было лозунгом дня.

И лишь когда уже умер Пьер, ей вдруг вспомнилась еще одна деталь.

Эшер привез ее в гавань, к парому. Вышел из машины и, обойдя ее, подошел с ее стороны. Она уже там стояла, собиралась с ним прощаться. Она дернулась было к нему, хотела поцеловать его – совершенно естественная вещь после того, чем они занимались предыдущие несколько часов, – а он вдруг: «Нет».

– Нет, – сказал он. – Это я никогда.

Разумеется, это была неправда, что он не делает этого никогда. Никогда не целуется на улице прилюдно? Ведь он делал это – сегодня же днем, на смотровой площадке.

Нет.

Вот так просто. Предостеречь. Отказать. Вы можете возразить: он этим защищал ее, как и себя, впрочем. Пусть он об этом сегодня же, но чуть раньше и не побеспокоился.

В этом его «Это я никогда» было что-то совсем иное. Предостережение, но совсем другого рода. Информация, которая, будучи разгаданной, не сделает ее счастливой, хотя ее целью тоже могло быть удержание от серьезной ошибки. Спасение от несбыточных надежд и унижения в результате опрометчивого шага.

И как же они тогда попрощались? Пожали друг другу руки? Это ей не запомнилось.

Но что было, то было: она слышала его голос, его мягкость и в то же время серьезность тона, видела перед собой его решительное, довольно приятное лицо и при этом чувствовала, как он мало-помалу выходит из зоны действия ее чар. Она и по сей день не сомневается, что воспоминание подлинно. Но не понимает, как она могла его столь успешно все это время подавлять.

Стала закрадываться мысль, что, если бы она оказалась на это не способной, ее жизнь могла пойти по совсем другому руслу.

Какому?

Ну, например, она не осталась бы с Пьером. Не смогла бы удержать равновесие. Попытки сопоставить то, что было сказано у парома, с тем, что говорилось и делалось в тот же день чуть раньше, сделали бы ее бдительнее и любопытней. Гордость и упрямство, должно быть, тоже сыграли бы свою роль: ей стало бы необходимо, чтобы кто-то (желательно мужчина) да ответил за эти его слова, а она, напротив, осталась бы непроученной, но и это тоже еще не все. Мог произойти еще один поворот ее жизни, хотя это и не значит, что она его предпочла бы. Но тут уже, возможно, играет роль ее возраст (который она почему-то всегда забывает принять во внимание), а также то, что после смерти Пьера она повисла между небом и землей; в общем, этот еще один поворот жизни теперь можно было обдумывать теоретически с чисто исследовательским интересом – в чем опять-таки есть свои ловушки, но есть и добавочные возможности.