Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2008) Страница 57

с каждым мужчиной на его глазах, жена инженера Островского. Он очень внимателен к ней, мягок, деликатен, услужлив, заботливо нежен. Но всегда печален, тих, задумчив.

Женщина эта заметила мне:

“Вы не думайте, что Зощенко такой, каким он кажется. Он совсем другой. Но он не хочет, чтобы это знали многие”.

Луговской стройный, высокий, с крутыми плечами, с густыми бровями, сходящимися на переносице. Брови низко опущены, так что темные глаза кажутся глубоко запавшими, почти не видны, когда он смотрит исподлобья. Прямой нос, энергичные губы, высокий лоб. Его спутница, чужая жена, зовет его Вовочкой, Володичкой. Она… <часть страницы отрезана>

Сельвинский, придя вместе с ним в наш дом отдыха и зная, что здесь сплошь большевики, прочитал несколько “идеологически выдержанных” стихотворений, но успеха не имел. Воровские же песни Луговского всем понравились22. Почему? “Да потому, — ответил мне Ломов, — что надоели ваши рассудочные, холодные вещи”.

9/XII, 31. Я предложил К. Зелинскому ближе подойти к “Новому миру”. Он пришел в редакцию переговорить. До моего прихода говорил с секретарями: я прежде всего поставлю принципиальный вопрос о критическом отделе. Те приуныли: будет драка. Я пришел. Зелинский и мне говорит: сначала поставим вопрос принципиальный. Я, предполагая, что он будет говорить о направлении, о вкусах и т. п., ответил, смеясь: “Валяйте. Только знайте, что мы сами знаем цену нашего отдела”. Он стал говорить: о чем? Прежде всего,

говорит, уравняйте меня с беллетристами. Платите столько, сколько беллетристам. Иначе мне работать нет смысла. И в том же духе: вот такие принципиальные условия. Мы не согласились. Он все же обещал работать. В “Красной нови”, говорит, ему платят столько же, сколько Вс. Иванову и Леонову. “Принципиальный человек”.

Мои стенограммы в 10-й книжке “Нового мира” — речи на пленуме ВССП. Обруганный Гольцев23 настрочил заявление в Правление Союза — предлагает вынести какое-то постановление: я-де “тенденциозно” подобрал речи и, главное, дополнил стенограммы, включил будто бы то, чего не говорил. Он в заявлении привел абзац, который будто бы я сказал ему в кулуарах. Создана комиссия: Огнев, Павленко, Колесникова24. Вчера я разговаривал с комиссией. Павленко и Колесникова держат себя прилично. Огнев понял включение его в комиссию так, как будто он обязан мне “пришить” и тенденциозность подбора, и фальсификацию стенограмм. Я убедительно показал им, что отсутствие рапповских речей <произошло> по вине рапповцев, — мы ждали стенограмм Макарьева — он не прислал. Что же касается моих стенограмм, то я показал им на черновом, невыправленном экземпляре стенограмм, как много пропусков, проглоченных фраз и реплик было в стенограмме. Это ведь обычная вещь. Огнев все же пытался “констатировать”, что у меня и тенденции, и “вставки”. Павленко и Колесникова как будто на моей стороне. И Огнев

сдался. Следующее заседание — в Правлении. Заготовлена была резолюция (до разговора со мной), в которой “констатировались” и тенденции, и пр. Придется ее перерабатывать.

— А вы все-таки сделали из Гольцева котлету, — сказал мне Павленко.

— Свиную, маленькую, — добавил я.

На вечере прессы НКИД встретил Волина. Любезен. “Что делаете, гнилой либерал?” — шутя говорит он. “А вы, — говорю, — все „утесняете” литературу?” — “Да. Дальше будет больше”.

А вечером И. Луппол сообщает мне, будто Волин говорил: “Готовлю доклад о журналах в ЦК. Буду требовать снятия Полонского”.

По поводу стенограмм моих говорил по телефону с Леоновым. Мнется, жмется — боится не найти состава преступления в моих действиях, если против меня будет большинство. Он в свое время продал Воронского, у которого висел на шее, когда тот был “у власти”. Сейчас, несмотря на все комплименты, какие говорит мне на ухо, — продаст без зазрения совести, если это понадобится.

Звонил Вересаев. Я просил его дать свой роман “Сестры” “Новому миру”. Сначала он написал, что роман не окончен. Я ответил записочкой: “Жаль. Когда кончите — дайте нам”. Сегодня он звонит в нерешительности. Роман-то, говорит, закончен, но печатать вряд ли можно. “Почему?” — “Да трудновато. Вы знаете: ведь „В тупике”-то я напечатал в 1923 г. только потому, что за него вступились тогда Сталин и Дзержинский25. А то бы несдобровать. Я его сначала прочитал в Кремле у Каменева. А сейчас не знаю, кто вступится”. Боится старик.

15/XII, 31. В книжном магазине встретил Демьяна Бедного. Побледнел, поседел, — но толст. Котиковая шапка (высокая) и широкий, “шалью”, котиковый воротник придают ему вид барина. Роется в книгах. Ищет раритеты.

— Надо уметь покупать редкую книгу задешево. Вот, недавно искал (назвал мемуары какого-то генерала) книгу, год искал, редчайшая, стоит сто рублей, — нашел за восемь. А экземплярчик какой, переплет — пальчики оближешь.

— Вот вы, — говорит мне, — ни слова хорошего обо мне не написали, когда я был в славе, — обругайте меня, ведь все ругают. Меня можно!

Он как бы бахвалится своей “опалой”. Очень часто говорит об этом, возвращается к этому26.

— У вас Замошкин — умный парень. Хорошо сказал обо мне27.

Предложил довезти на автомобиле.

У магазина ждала его собственная машина: небольшая, блестящая. Кажется, “луксус-форд”.

Сельвинский сказал о Кольцове:

— Он из тех, кто спешат на помощь победителю.

17/XII, 31. Заходил в редакцию Артем. Разговор о Шолохове. Я спрашиваю, как он относится к нему.

“Сомнение большое есть о первом томе „Тихого Дона”. Ему было двадцать лет, когда он сдал его в печать. Написать сам он не мог: слишком хорошо и глубоко, слишком много знаний человека и разных вещей. Для двадцати лет невозможно. А потом, были люди, которые слушали начало этого тома еще в шестнадцатом году, — читал автор”.

“Так разве автор известен?”

“Да. Царский офицер, казак, образованный человек. Он читал небольшому кругу лиц, и среди слушателей было двое — один какой-то военный, — имя забыл, а другая — жена С. С. Каменева”.

“Так что, эти разговоры имеют почву?”

“Очевидно”.

“Но ведь Шолохов талантлив. Ведь второй том „Тихого Дона” хорош, — хотя и слабее первого. Наконец, он прислал нам только что начало романа

„С потом и кровью”, о коллективизации, — талантливо, ярко, сильно28”.

“Да, он талантлив, бесспорно. Но ничего особенного в его уме нет. Я с ним месяц был за границей. Идешь по городу, слушаешь его, говорит умные вещи — но ничего, что задело бы. Средний ум”.

Сегодня меня сняли с “Нового мира”29. Был в секретариате. Волин сделал короткий доклад, привел несколько выдержек из “Нового мира”, — действительно, прозвучали скверно. Особенно ужасно прозвучала фраза анархиста из романа Артема Веселого, где он кричит: “Керенского, Каледина и Ленина — всех бы на одну виселицу”. В рукописи было еще имя Троцкого. Оно оказалось вычеркнуто. Волин рассказал дело так, будто я это сделал, Троцкого вычеркнул, а Ленина оставил рядом с этими именами. Возмущение было справедливое30. Я объявил, что эту рукопись правил Соловьев и что это сделал он. Каганович спросил: “Соловьев беспартийный?” — “Нет, коммунист”. — “Как коммунист? Какой?” — “Да это Василий Иванович Соловьев”. — “Неужели? Он? Это правда, Волин?” Волин кивает головой: “Правда”. — “Ах он старый дурак. Ну, хорошо, Полонский вышел сух из воды”. А Постышев добавил: “Вовсе не вышел сух”. И действительно, мне попало. Каганович заявил, что у меня нет выдержанной большевистской линии, что я не дрался за линию партии. Я возражал. Это правда — уклоны у меня были, и несколько месяцев я был исключен, — но ведь я исправлял эти ошибки. Спорить с ним на секретариате и препираться я не мог. В кулуарах я сказал ему, что он зря так на меня напал. “Таково мое мнение, — отвечает. — Начните, как журналист, борьбу с врагами партии”. Как будто я когда-нибудь вообще покрывал этих врагов. Но как я мог бороться в области критики с врагами партии? “А вы читали мой „Магнитострой”?” — спрашиваю31. “Нет, не читал”.

И все-таки в его обвинении была какая-то правда. Я действительно мало проявлял себя именно как партиец. Моя борьба на литературном фронте была недостаточно партийна, мало большевизирована. Я это чувствовал, когда говорил, потому и не препирался. А что сейчас делать?

А тут еще Стеклов ввязался — стал защищать Соловьева и объяснять, почему, по его мнению, Соловьев вычеркнул Троцкого: он-де не хотел, чтобы Троцкий стоял рядом с Лениным. “А Ленина рядом с Керенским можно?” — закричал Постышев. Вышло так, что Стеклов каким-то краем выступил в мою защиту. Только этого недоставало. Над ним посмеялись.