Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2002 Страница 57

После утраты телесного (физиологического) бессмертия весь род людской становится сообществом смертных. Но тоска по райскому бессмертию осталась в нашей глубинной памяти. Именно она прорывается в сказках и мифах с древнейших времен. Вспомнить хотя бы «Эпос о Гильгамеше» — древнейший шумерский литературный памятник, где ярко отразилось стремление вступить в противоборство со смертью и во что бы то ни стало вернуть умершего к жизни. Но напрасно ищет Гильгамеш «траву жизни». Обладание ею оказывается несбыточной мечтой. И виной всему — суровые, немилосердные боги, отказывающие человеку в даре бессмертия.

Иная картина разворачивается на страницах Библии. Преградив человеку путь к древу жизни, то есть попустив смерть, Господь спас его от самого страшного — смерти духовной, от полного и вечного небытия. Законы разрушения и смерти касаются только физической природы человека. Прах земной — та материальная субстанция, в которую обращается после физической смерти наше тело, действительно смертен и разрушим. Значит, тело человека, творимое, как сказано, из «праха земного», изначально несло в себе идею смертности. Но смерть физического тела — не окончательный приговор. Может показаться, что, умирая, человек навечно уходит в землю. Однако стоит отметить, что тело человеческое не просто предается земле — хоронится, но как бы отдается ей на временное хранение в ожидании всеобщего Воскресения из мертвых. Итак, предание земле не есть примирение со смертью. Телесная смерть открывает возможность взойти на небо, вновь обрести сладость богообщения, которую утратили наши прародители. «Рабство тлению», ощущаемое нами как глубинное нарушение закона Божественной любви и справедливости, будет преодолено Воскресением. Мечта о жизни вечной как высшем идеале человечества станет реальностью. Эту надежду принес нам Христос — «Первенец из мертвых», Своим Воскресением победивший смерть и тлен и давший нам всем «жизнь с избытком» (Ин. 10: 10).

Таким образом, замысел Божий о человеке как о существе бессмертном не исчезает из мироздания, но путь к его реализации меняется, делаясь, и этого нельзя не признать, значительно более сложным. Смертное тело становится, по слову апостола Павла, храмом для бессмертного человеческого духа.

Жизнь и смерть — это парные, онтологически неразъединимые параметры нашего мироздания. Но если из пары вычесть единицу, то в остатке мы получим, в нарушение законов математики, не единицу, а ноль. Поэтому дерзну утверждать, что в реалиях нашего мира смерть онтологически необходима жизни.

Удивительно, но еще в XIX веке Е. Баратынский в стихотворении «Смерть» во многом предвосхитил то, к чему так долго и трудно продвигалась наука в своем стремлении понять механизмы и биологическую роль феномена смерти. Вот эти строки:

Смерть дщерью тьмы не назову я…

………………………………

О дочь верховного эфира!О светозарная краса!В руке твоей олива мира,А не губящая коса.Когда возникнул мир цветущийИз равновесья дивных сил,В твое храненье ВсемогущийЕго устройство поручил.И ты летаешь над твореньем,Согласье прям его лия,И в нем прохладным дуновеньемСмиряя буйство бытия…

Однако человеку трудно смириться с уничтожением собственного «я». Поэтому он постоянно испытывает искушение протянуть руку к утраченному древу жизни. Обещанием бессмертия вне Бога соблазнил Еву сатана. «Нет, не умрете…» (Быт. 3: 4) — шептал он ей, получившей бессмертие в дар от любящего Отца. Поэтому стремление к обретению бессмертия (путем различных манипуляций, таких, как пересадка донорских органов, клонирование, введение стволовых клеток, создание лекарств на основе теломеразы или какими-то иными способами) надо признать безблагодатным, здесь можно ясно различить тот же шепот искусителя. Не на этом пути нас ждет радостная, обещанная встреча с Творцом. Пророк Моисей в своем завещании говорил: «Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь…» (Втор. 30: 19). Всех тех, кто избрал жизнь в Боге, ожидает радость Воскресения, когда восстановится целокупное бессмертие человеческой личности, отойдет Херувим, преграждавший путь к древу жизни, погаснет огненный меч у врат рая. И жизнь вечная из блаженной мечты станет реальностью.

Муравник Галина Леонидовна — биолог, генетик, заведующая кафедрой экологического просвещения православной гимназии «Пересвет» (Москва). См. ее статью «Человек парадоксальный: взгляд науки и взгляд веры» («Новый мир», 2001, № 2).

Все прочее и литература

Губайловский Владимир Алексеевич — поэт, эссеист, критик. Родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Лауреат премии «Нового мира» за 2001 год.

Авторитет Сергея Гандлевского настолько устойчив сегодня, что обязательное внимание привлекает к себе любой его опубликованный текст, будь то лирическое стихотворение или эссе о литературной новинке, что же говорить о романе.

Новый (первый) роман Гандлевского «<НРЗБ>» был обречен на внимательнейшее прочтение. И реакция, которая последовала сразу по выходе журнальной книжки «Знамени» (2002, № 1)[74], была немедленной и вполне уважительной, если не сказать комплиментарной. Иначе, по-видимому, и быть не могло.

Но, конечно, эта реакция не определяется только именем автора. В романе Гандлевского отразилось и преломилось отношение целого поколения к литературе, жизнь этого поколения в литературе и в некотором смысле итог определенного ее этапа.

Такой текст, как «<НРЗБ>», был совершенно необходим, и то, что его автором оказался именно Гандлевский, только естественно и совсем не неожиданно. Кому же, как не ему, подводить итоги и расставлять акценты и оценки? Он — поэт par excellence, о чьих стихах Михаил Айзенберг (тоже не последний человек в поколении) заметил: если что другое, может, и не стихи, то Гандлевский — это стихи безусловно. То есть стихи Гандлевского воспринимаются многими его талантливыми сверстниками как беспрекословный образец сегодняшней поэзии.

Но стихи-то Гандлевского никто не ждал, то, что стихи должны быть такими, никто не предчувствовал — они явились со слишком большой глубины. Куда более предсказуемыми и естественно вытекавшими из литературной ситуации 80-х были стихи Кибирова или Пригова и даже Рубинштейна — поэзия противостояния, поэзия вызова. Вызова, ломающего инерцию просодии, метра и словаря. Поэзия обломков, ставящая своей задачей расчистку местности под застройку, взрыхление окаменевшего дерна. А у Гандлевского совсем не то. Стихи Гандлевского — его «критический сентиментализм», как он сам характеризовал свой метод, были непредсказуемы. Гандлевский не заполнял своими стихами явный пробел или провал в литературе, но он создал ситуацию, в которой его стихи стали возможны. Сам почувствовал и сам реализовал возникшее ожидание. Регулярный стих, гладкий, как бильярдный шар, казалось, исчерпавший все свои изобразительные возможности, вдруг оказался в руках поэта новым мощным выразительным средством. Стансовая, элегическая, медитативная поэзия Гандлевского создавала и создала новый мейнстрим. Это поэзия хмурого утра, бессолнечная, но дневная. Без прыгающего и дергающегося освещения, без намеренной фрагментарности. Та устойчивая горечь, которая в ней есть, оказалась лекарственной, как хина, и русский стих стал с ней выздоравливать, расправляться со своими болезнями, крепнуть.

С романом Гандлевского ситуация другая. Эта книга предсказуема. Хотя я и не уверен, что с поставленной внешней задачей справился бы кто-то лучше, чем это сделал сам Гандлевский. Написать роман-отчет, роман самооценку, глубокий аналитический текст, в котором анализ осуществляется традиционными художественными средствами, видимо, способен только человек, находящийся в самом центре описанной ситуации, человек, пропустивший через свое сердце все трепетания, утраты и победы. «<НРЗБ>» — это роман о литературе. О поэзии в первую очередь, которую переживает и творит человек. О человеке, которого ломает, правит, творит литература. Этот сюжет поднимался уже много-много раз. Но он по-прежнему будит живейшие отклики (так и случилось с романом Гандлевского). Как же иначе? Что лучше знает профессиональный литератор, чем собственную профессию? Что задевает профессионального литератора больше, чем повествование о собственной профессии? Но нет и темы, к которой критика и коллеги относились бы ревнивее. Здесь каждый сам с усам. И это справедливо — у каждого есть, быть может, не записанный, но продуманный текст на ту же тему. Ведь человеку так естественно задаваться вопросом «Что я делаю?».

Но крайне важен и другой момент. «<НРЗБ>» — традиционный роман, а не эссе, не статья, не воспоминания в том или другом виде. «<НРЗБ>» — настоящий роман. Перефразируя слова Айзенберга: может, что другое и не роман, а уж это роман точно. Это роман со всеми необходимыми поворотами и наворотами. С героями, с крепким сюжетом, увлекательным по-настоящему. Есть и любовь, и разочарование, и творчество. Подлинное богатство. Но если сравнить роман со стихами — а это сравнение постоянно напрашивается, ведь Гандлевский буквально пересказывает собственные стихи, — то нужно заметить, что тут-то он следует образцу, но не создает образец. И, может быть, следует слишком старательно. Такое ощущение все-таки остается при всех несомненных достоинствах этого текста.