Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма Страница 57

Сухов выслушивал и советовал как бы в полушутку, не от себя "Первого": "А вы по- своему не по Герсту, делайте…" А мужики на это опять свое: "Да оно как делать-то, коли дела нет… Да и воля не своя, вроде как пришлая. Оно и мирволит неохоту к делу…"

Такая беседа с колхозным людом вышла в воскресение на картофельном поле, куда вышли все вроде как на воскресник. Сухов ехал по своим деќлам в другой колхоз и свернул на народ с большака. Дедушки не было на картошке, руководил всем Старик Соколов Яков Филиппович, парторг. Любопытству мужиков не мешал, многие, по случаю такого дня вышли и с бутылкой в кармане. Пособирав картошку, "перекурили" для веселья. Было солнечно, работалось легко и говорилось смело. Парторг не вмешивался в разговоры люда с начальством. Тут вольная воля и "Первого", хочешь слуќшай и свое говори, не хочешь — скажи казенное слово и торопись, куда надо. Сухов не захотел торопиться. Ивану запомнились слова из всего тоќго разговора, высказанные с какой-то веселостью большесельским мужиком: "В будущее бежим и все вот ждем подхлеста от того, кто это будущее знаќет. А без подхлеста-то как, коли сам не ведаешь дороги. Лошадь вот пьяќного сама без возжей к дому подвозила, а тут кто тебя выручит, коли ты без своего поводыря?.." Сухов тоже со смешком на это: "Ну, так уже и без поводыря. Вон ваш парторг, Старик Соколов, как вы его называете, все дороги знает, на верную и направит…" Яков Филиппович промолчал, и тут как всегда бывает кстати, бабы зашумели о своем, бабьем. Магазины вот пустые, чего надо не купишь в город поезжай…

Яков Филиппович вечером поведал дедушке о наезде "Первого". Сам Сухов в этот день почему-то не заглянул к Кориным.

— Человек-то вот тоже мечемся, — сказал Яков Филиппович, поведав вначале, как шла работа на поле, сколько картошки убрали. После того, как уехало начальство, поговорив по душам, работа пошла спорее… — Человек тоже вот мечется, как и мы с тобой, Игнатьич, — повторил свои слов парторг с какими-то еще невысказанными раздумьями. — Надеется, образуќется все перемелется. Тем же живет, что и мы. Испокон веку это в нас живет надеждой. И пословица вот такая на языке у нас: "Перемелется — мука будет". И он, наш "Первый", это в уме держит, в слове неизречеќнном. Мукомельничной у нас все меньше, а муки душевной все больше и больше. В крови это у нас несмотря ни на что, тлеет неугасимо неиссякаемая надежда… Жаль вот парня, терзается. И не пошли Бог на нашу беду наслать другого, без понятия мужицкого. Начнет из оглобель дуги гнуть, а потом нас же заставит выпрямлять свою оглоблю в нашу дугу. Но новых оглобель из дуг уже не выйдет. И останемся и без того, и без другого. О двух правдах живем, в рот те уши, и не чуем этого. Одна наша, крестьянско-мужикова, другая незнамо и чья… Скорее — ничья, лукавого, что нас охмурил, как парень слабую девку. Все вот и хочется этому ниќчьему, насланного нечистью, без самого народа для его блага чего-то светлое сотворить. А получается тьма…

Мужики после отъезда Сухова говорили о нем загадками. Хорошее-то вот в нем из плохого выказывается. И все равно к его хорошему плохое липнет. Для Ивана Сухов тоже был непонятен: то заодно с мужиками, то над ними с угрозой. Вроде и верно — живет о двух правдах, как вот и все они. Более правдивую правду и от себя скрывает. И как вот и деду-шка, и Старик Соколов — боится правде самой правде навредить.

А почему правда должна вот у них держаться в тайне, недоумевал Иван. К такому вопросу подводили его разговоры мужиков в сарайчике-мастерской дедушки, и дедушки с самим Суховым. И рассуждения Якова Филиппоќвича. И даже разговоры городских гостей между собой. Дедушка как бы приглашал Ивана на эти разговоры. Он хотел, как потом сам высказал, чтоќбы у внука зародились и вызрели свои мысли о жизни, и свои сомнения.

Кузнец, Глеб Федосеевич Галибихин, тоже, как он говорил, натаскивал по своему ребятишек, учил делу. Кто хотел, разрешал поковать на наковаќльне, постукать молотком по раскаленному добела железа. А потом показывал, как оно превращается в нужную штуковину. Иван с Толюшкой Лестеньковым кое-чему у него и поднаучились. Однажды старуха Марфа Ручейная приќнесла старый ухват — рог отвалился, "отпал", сказала она. Выбрасывать жалко, век ухват служил, от матери перешел, царской еще работы. Глеб Федосеич и велел Толюшке с Иваном этот рог приковать к ухвату…

Как-то на разнобойный игривый стук молотков зашел в кузницу незнакомый человек. Оказалось вновь назначенный уполномоченный. Поздоровался, осмотрелся. В углу кузницы валились разные железки: топоры, кольца к каќлиткам, замки стариннее, щеколды. Все это было когда-то самим дедом Галибихиным выковано и требовало вот подновления.

— Много ли зашибаешь, дед?.. — ни с того, ни с сего вроде как допрос учинил уполномоченный.

Дед Галибихин и подиспугался — в колхозной кузнице не колхозное делаќет, и разгневался — какое зашибание. Опустил дрожащими руками недоковаќнную поделку в колоду с водой. Туда же сунул в растерянности и клещи. Иван вынул из колоды клещи, положил на край горна.

— Мы учимся делу, — сказал уполномоченному. — Куем с дедом, кому что надо за так. — Созорничал, желая досадить уполномоченному: — Хотите вам на ботинки подковки насадим, будут постукивать.

Уполномоченный постоял и ушел, ничего больше не сказав.

На другой день дед Галибихин не пришел в кузницу. Дедушке, председаќтелю, сказал:

— Нельзя мне, Игнатьич, ничего по своему разумению, от души делать. А люд-то ведь идет, ни к кому больше, да и не всякое старое новым заменишь… Вроде ты уже жулик, эксплуататор новый, мироед.

Застрявшие тогда полусознательно в мальчишеской голове Ивана, и вызывали теперь тревожные раздумья. И вызревал в голове невысказанный вопќрос: "А кто же нам первый-то враг?.. Не сами ли мы в самих себе. Ведь не видно, чтобы ныне такое изживалось, скорее наоборот, все изощренней и вредней становится… Все друг на друга, каждым у каждого в каком-то подозрении. Как же тут сообща дело делать, когда тебе самому, от себя, ничего нельзя?.."

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Иван не мог сказать точно, в каком году это было. Но помнилось, что в самый разгар сенокоса. Именно в эту пору все бывшие деревенские хотят приехать к себе. Дед Галибихин только что перебрался из Мохова из избы Поляковых, в свой новый дом в Большое село.

Ненастным вечером на галдерее сарайчика-мастерской, как и всегда, деќдушка клепал косы. В Мохове и поныне вместо галерея говорят звучно — галдерея. Навес вдоль стены для того и строился, чтобы собираться там любителям поговорить в компании, а по местному — погалдеть… Склонивќшись к бабке, вбитой в корягу, дедушка вроде бы и не заметил, как подоќшел человек, нездешний по облику, по одежде. Но и на уполномоченного не похожий, не конторский. Если только корреспондент. Среднего роста, худоќщавый. Волосья слегка выбивались из-под серого берета. Дедушка бросил в его сторону взгляд, когда он перед ним остановился. Поздоровался кивком головы, как бы извиняясь, что вот занят неотложным делом. Сунул под усы зауженный кокел молотка, послюнявил и продолжал тюкать по лез-вию косы на бабке.

Подошедший стоял, глядел молча. В жилистых руках держал мешок с ремќнями, снятый с плеч рюкзак. Рукава летней светлой летней куртки были до локтей закатаны. Дедушка проклепал косу от середины до пятки, подќнял голову, и показал взглядом на чурбак, чтобы подошедший сел, пока вот он не закончит свое дело. Но тот стоял, не двигаясь с места и улыќбался, как бы говоря: ладно, ладно. Дедушка глянул попристальнее на подошедшего, подумав, как потом сказал, что перед ним собиратель икон. Часто они стали наведываться в последнее время. А может, какая-нибудь таќйная персона, мелькнула мысль, странно выряженная. Всякое нынче бывает. Стоит вот, выжидает, чтобы своей терпеливостью удивить "деревню".

— Не узнаете, Данило Игнатьич, — сказал подошедший с грустью в голосе. — Ваш сосед, Андрей Поляков…

Дедушка отложил молоток, снял очки, отнял косу от бабки, прислонил ее к стенке. Поднялся с выделанной из еловой коряги скамейки, в которую быќла вбита бабка.

— Неужто Андрейка, — произнес, все еще приглядываясь. — Андрей Семенович… Да как же так, где сразу признать. Ну, думалось, что и не увижу, известность, слухи и до нас дошли…

Иван обмер от любопытства. Новый человек в деревне всегда событие. А тут — художник, картины которого печатались в журналах. Обрадовался, когќда дедушка тут же пригласил его в дом. Но художник уклонился, попросил, чтобы дедушка доклепал косы. Взошел на галдерею, сел на чурбак, вынул из рюкзака блокнот и карандаши и стал рисовать.

Дедушка сказал, улыбаясь: "Коли так, то полюбуйтесь. Небось, ведь и сами не забыли, приходилось к сенокосу ребятне привыкать".

Иван застыл за спиной художника. Он обернулся, спросил его имя. Иван ответил и сел на другой чурбак рядом с художником.