Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 57

Я вышел в ночь и понял, что не знаю, где нахожусь, не знаю, как дойти до отеля. Бужу какого-то чернокожего наркомана и прошу его довести меня куда надо, конечно, не бесплатно. Ниггер бодро соглашается. Доводит меня какими-то улочками до отеля и, только я взялся открывать дверь, выхватывает из моего кармана сто российских рублей. Бежит. Э, — кричу ему, — это меньше, чем я тебе собирался дать, ровно в два раза. Останавливается, рассматривает бумажку, думает. Направляется ко мне. Отдает сотню и, не приняв гульдены, уходит. Ну и ну, думаю, ну и ну! За завтраком рассказал эту историю Рейну. Да ты что! — сказал Рейн. — Голландия — самая воровская страна, со мной приключилась однажды такая история: в Амстердаме, в шахматном клубе, пока я проигрывал индийскую защиту, у меня украли замшевую сумку, где было все, что человеку надо и не надо — авиабилет в Москву, советский паспорт, две пары очков… Да-да, — говорю, — солнечные и простые! Ты совершенно прав, — говорит Рейн…

После дождя мне нравится смотреть на закат, огромный закат со множеством оттенков — кажется, там, за закатом, я живу по-настоящему, а этот я, сидящий после ливня у окна, всего лишь несчастный двойник, никчемная параллель, черт знает вообще кто такой. Я закрываю глаза и вижу себя там: со мной Ирина и Артем, мы идем к синей-синей реке, говорим оживленно, но слов я не слышу. Вполне возможно, что я несу Артема на плечах. Все хорошо там, за закатом. Папа, — однажды сказал мне Артем, когда я собрался уходить из дома, — если ты останешься с нами, я подарю тебе лошадку. Ну что еще за лошадку, Тема? — спросил я сквозь зубы, продолжая себя взвинчивать. Белую, с голубой гривой, — сказал Артем, и глаза его наполнились слезами. Потом я оказался в наркологическом отделении психиатрической больницы, днем играл в буру с Вано, слушал Петрухины анекдоты, гоготал над каждой чепухой, а после отбоя, отвернувшись лицом к стене, зажимал зубами угол одеяла и думал о жене и сыне, думал все, конец. Я никогда не жалел себя, а с годами разучился прощать. Меня, вероятно, любят, но еще более терпят, Ирина, например. Артем любит и верит, но ему пока только шесть лет. Когда я ушел, он убил краба, подаренного ему Ириной на Новый год — что толку в крабе, когда даже волшебная лошадка не может вернуть отца, еще вчера веселого и готового помочь пройти сложные места в «думе»? Впрочем, сам Господь Бог не сможет объяснить этого поступка маленького доброго мальчика, сам Господь Бог. Он терпеть не может объяснений и определений.

Евгений Борисович завершил пересказ своей поэмы. Официант убрал со столика и принес два пива. Кончился обязательный утренний дождик, и засияло солнце. Никакой ностальгии в помине, — сказал Рейн, — никакой ностальгии. У меня не было причин возражать: в Свердловске сейчас скучно, кто на даче, кто где, Дозморов зашился и диссер катает, Тиновская немецкий учит, тоска…

Однако я ошибался, именно в это время в кабинет директора ЗАО «Мрамор» вошли поэты Роман Тягунов и Дмитрий Рябоконь. Сели за круглый стол. Поэт Роман Тягунов решительно изложил суть их нового визита. Рекламу мы вам сделали, информация прошла во всех читабельных газетах России, по телевидению и радио, теперь мы должны конкретно договориться о вознаграждении членам жюри. Каждому по штуке, — сказал директор, ветеран войны в Анголе, — или что, мало? Короче, Гена, — сказал Рябоконь, — пятнашку на троих — и мы ставим памятник Рыжему. Подождите, — сказал Гена, — третий у вас кто? Олег Дозморов, — сказал Рябоконь. А Рыжий согласен? — спросил Гена. Плевать, — сказал Тягунов, — Рыжий сейчас в Европе, приедет, а памятник уже стоит. Нет, — сказал Гена, — это нехорошо, надо его предупредить.

К нашему столику подошел бармен и сказал, что русского поэта господина Рыжего просят к телефону. Я зашел в отель и попросил, чтоб соединили с номером. Здравствуй Боря, Роман говорит, — сказал Рома, — и изложил свои соображения по поводу памятника, все, мол, отказываются, одна надежда на тебя, ты же все равно рано или поздно из Свердловска свалишь. Так, — говорю, — Рома, есть другой вариант: вы выводите Диму из жюри и ставите ему памятник. Нет, — говорит, — в жюри должно быть не меньше трех человек. Так о чем разговор, — говорю, — включайте меня в жюри. Хорошо, — говорит, — даю тебе Диму. Алло, — говорит Дима. Повторяю ему сказанное Роме. Ага, — говорит Дима, — вам по пять косых баксов, а мне памятник? Дима, — говорю, — это же слава, она дороже денег, подумай, все очень серьезно. Ну ладно, — говорит, — я согласен, если Дозморов с Тягуновым против не будут. Отлично, — говорю, прощаясь, — считай, что из моих пяти штука твоя, да и ребята, уверен, скинутся. Ну ладно тогда, — говорит, — пока.

Возвращаюсь к Рейну. Кто, — спрашивает, — звонил? Говорю, что друзья. Состоятельные, — спрашивает, — что ли, из Екатеринбурга в Роттердам названивать. Мафия, — говорю, — головорезы. Хорошо! — соглашается Евгений Борисович. На небе ни облачка, солнечные лучи преломляются в стакане «хейнекена», никакой ностальгии в помине.

Вечером Дима долго размышлял, какое стихотворение отдать на стелу, наконец сориентировался, сбегал за водкой и позвонил Тягунову. Я все, нашел, — сказал Дима, — про Валеру, мужа моей сестры, я здесь все свои недостатки на него свалил, «Свояк» называется, слушай, ну, ты будешь слушать? Да-да, — сказал Рома, — я весь внимание. Ну, блядь, тогда слушай: Тиран семьи и психопат, Валера, на опохмелку просит четвертак. Валера, забухав, не знает меры. Валера, муж сестры моей, свояк. Валера, это бывший мастер спорта, в бассейне плавал он быстрее всех, а нынче утопает в море спирта и вызывает невеселый смех. Вчера, нажравшись, он жену с ребенком в мороз и снег отправил босиком. И не было управы на подонка, который размахался тесаком. Все из дому несет и пропивает. И потерял уже последний стыд. Лечиться и работать не желает. И за сестру душа моя болит. Как, круто? Ну а что Валера, — спросил Роман, — по этому поводу скажет? Да ты чё, из народа, народ, короче, — возмутился Дима, — они любят, когда поэты про них стихи сочиняют, кайф ловят, им прикольно становится, нет, я точно говорю, свояк затащится, когда со стелы бархат скинут и он прочитает, тут, я тебе говорю, стопудово, Рома, стопудово, — Дима напился и стал вызванивать подруг. Вызвонил одну, уламывал прийти в гости, опускаясь до грязных намеков, потом уснул на полу в обнимку с телефоном, снова увидел во сне сначала смерть отца, а потом как будто отец вовсе и не умер, а умер кто-то другой, и отец жив — Дима смотрит на него и, считая бестактным рассказать отцу, что я-то, дурак, думал, что ты умер, только плачет, разводя руками, и плачет.

А Роме Тягунову не снилось ничего вообще. Мне знакомо это состояние, были и у меня ночи без кошмаров — небеса даруют ночное спокойствие младенцам и воинам. Лучше всего я спал, когда наш район находился в состоянии войны с общежитиями, в которых обитали рабочие из Азербайджана. Началось с пустяка: Сява Козлов забурился к ним на дискотеку, чего-то там натворил, бежал через окно. Те за ним. Сява через забор на стройку и зашухерился в ковше экскаватора. Азеры устроили шмон на стройке и в итоге определили, что обидчик зашкерился именно в ковше. Каковы их дальнейшие действия? Вытаскивать парня за шкварник и разбивать туфли о его ребра, предъявлять энную сумму за нанесенную обиду, закидывать бензиновыми факелами? Нет, азербайджанцы просто-напросто подвигали рычагами в кабинке, и Сява до утра завис в загаженном ковше на высоте тридцать метров. Это было обидней всего. Вечером следующего дня мы взяли в кольцо враждебные общежития, предварительно взломав склад завода «Мясокомбинат» и стибрив огромное количество флагов, хранившихся там на случай демонстрации, сорвали полотнища. Вооруженные березовыми древками, мы стояли и ждали. Азербайджанцы между тем закладывали окна первых этажей матрасами и сетками от кроватей, уходя в глухую оборону. Тогда было принято решение разбиться на две боевые и одну мобильную группу. Одна боевая группа обходила общежития с левого фланга и сливалась с вечерней мглою, курить запрещалось. Вторая боевая группа уходила на квартал и напряженно ожидала, сидя на корточках за кустами сирени. Мобильная группа состояла из десяти человек, умевших быстро бегать и ловко уворачиваться от летящих предметов. Итак, мы отошли. У враждебной стороны сложилось впечатление, что нам все надоело. Азербайджанцы помаленьку успокаиваются, но вдруг под их окнами появляются безоружные наглецы-одиночки, выкрикивающие бранные слова и всячески кривляющиеся. Взбешенные азербайджанцы всей братвой, кто с ножом, кто с сечкой, кто просто с отверткой, выбегают на улицу и гонятся за мобильной группой. Пробегают квартал, и в это время вторая боевая с гиканьем выступает вперед. Враг бежит в крепость, но не тут-то было — первая боевая преграждает ему дорогу. Начинается бойня. Милиция приезжает и, поорав в громкоговоритель, уезжает. Но я не Гомер и не Гоголь, чтоб суметь в деталях описать всю прелесть сражения. Помню, меня сбили с ног и стали пинать, но тут же подоспел Серый Лузин и на секунду, за которую я успел встать, оттеснил злодеев. Мы явно одерживали победу, и кончилось все довольно быстро. Азербайджанцы признали свою неправоту и отдали в наше распоряжение гараж, до крыши заставленный ящиками с водкой «Сибирская». Были искалеченные, но жертв не было. В эту ночь я, воин, спал как младенец. На следующий день в районе была большая пьянка, были и жертвы — убили безрукого Капу и еще пару-тройку ребят. После похорон дядя Саша медленно говорил нам, что не дело всем миром гужбанить, что водку продать надо было, а на вырученные деньги купить своим дамам цветы.