Джойс Кэри - Из первых рук Страница 57

—Да, Галли, ты всегда получал все, что хотел. А ведь, правда, у меня была неплохая фигура.

—И сейчас еще неплохая, — сказал я.

—Во всяком случае, не такая плохая, как ты думаешь, — сказала Сара, подарив меня таким взглядом, что я расхохотался. Был еще порох в пороховницах!

—Образец женщины.

—А ведь ты не видел, какая я была когда-то, Галли. Ведь я уже пятерых выкормила, когда ты стал писать меня. А когда я только пошла в служанки, талия у меня была девятнадцать дюймов.

—Эх ты, дурочка. Портить такие формы!

—Знаешь, на мой взгляд, ты сделал мне бедра чуть пышнее, чем они были. Я тебе и тогда говорила. Это не мои бедра, Галли. Они больше похожи на бедра Рози.

—Нет, это твои бедра, Сэл. Бедра всегда были твоим сильным местом. Жаль, что весь мир не мог любоваться такими бедрами.

—Они были неплохой формы, но ты сделал их слишком мощными.

—Бедра и должны быть мощными. Краеугольный камень всей постройки. Очаг в доме. Алтарь в церкви. Основа цивилизации. Средиземноморский бассейн. Ось, вокруг которой вращается мир.

—Голубой занавес хорош.

—Ты хочешь сказать, хорошо оттеняет некий треугольничек.

—Треугольничек? Ты хочешь сказать...

—Левую щечку.

—Ах ты, шалунишка, — сказала Сара, совсем уже оживившись. — Да и цвет кожи не совсем мой. Вряд ли я была такая розовая, разве что... если долго сидела на гальке.

—Чудесный цвет. Как у младенца.

—Да, кожа у меня была неплохая. Когда после первых родов я стала делать массаж, массажистка уверяла, что в жизни не видела такой кожи. Но ты удлинил мне подбородок, Галли. Я знаю, он чуть-чуть широк. Но, честное слово, ты сделал из меня злодейку из «Марии Мартин»{49}

.

—Зато я подправил тебе нос.

—Удивительно, как белое пятнышко оттеняет это место. — И она показала носком туфли на грудь.

—Да, — подтвердил я. — Твоя левая — совершенство.

—Ну раз ты сам начал, так уж я скажу: для женщины, выкормившей пятерых, да еще таких сосунов, просто чудо, что грудь у меня не стала как старый кошель.

—И вот тут, от подмышки к соску, хорошо получилось. Превосходно. Какие холмики...

—И признайся, они были у меня тугие.

—Тугие. Как головки датского сыра.

—И на редкость белые.

—На редкость. Как взбитые сливки.

—Знаешь, Галли, нянька, бывало, глаз от них оторвать не могла, когда я кормила. Мне даже не по себе становилось. Она уверяла, что ни у кого не видела грудь такой красивой формы. А она-то их столько перевидала на своем веку! Сотнями. Как скотник кормовую свеклу.

—Взгляни на эту жилку. Какой мазок! Нет, черт возьми, чем-чем, а кистью я владел.

—Мистер Хиксон тоже так считает. Он говорит, что у тебя был удивительный дар и что ты только раз сумел использовать его до конца — когда написал мой портрет. Ничего лучше «Ванной» ты не написал.

—Ты хочешь сказать, ничего забористее.

—Если ты не написал бы ничего, кроме этой картины, ты все равно остался бы жить в веках. Это мистер Хиксон мне сказал.

—Если бы я ничего больше не написал, Сэл, лучше бы мне быть не художником, а фабрикантом губной помады.

—Никогда не забуду, с каким нетерпением ты срывал с меня платье, и я никогда не знала зачем — то ли положить меня на постель, то ли посадить перед мольбертом. Ты очень любил рисовать меня, Галли. Ведь правда?

Она стояла — циклоп с заплывшим глазом — и не могла налюбоваться на свое изображение. На щеках ее были следы слез.

—Ты, верно, каждый вечер глядишь не наглядишься на свой портрет, Сэл. Смотри-ка! Даже углы замусолила.

Она покачала головой:

—Я и думать о нем забыла.

—Ну-ну, Сэл. Ври, да знай меру.

—Раньше я, бывало, нет-нет да взгляну на него. Чтобы вспомнить счастливое времечко. Но с тех пор, как я живу здесь, — ни разу. Не до портрета мне.

—А сейчас ты приободрилась. Все из-за портрета. И у меня от него на душе веселей стало.

—Да уж что говорить. Тебе было чем полакомиться.

—Было, дай тебе Бог здоровья. Он наделил тебя всем, что положено женщине.

—И как я радовалась за тебя, Галли.

—И за многих других.

—Ну нет. Мне только с тобой было хорошо. И только с тобой я чувствовала себя королевой.

Старушка так распалилась, что я испугался, как бы она не дала задний ход.

—Мне, Сэл, пора, — сказал я. — У меня в час свидание с маклером. Послать тебе чек на двадцать фунтов или занести наличными? — И я наклонился, чтобы взять картину.

Но Сара тоже наклонилась и схватила ее с другого конца.

—Послушай, Сэл, — сказал я. — Не станешь же ты идти на попятную?

—Но, может, ты все-таки возьмешь ту? — сказала она.

—Нет, та не пойдет. На нее даже смотреть не станут. Будь умницей, Сэл. Ну какой тебе прок держать ее под замком в сундучке? Не такая же ты дура, чтобы отказаться от двадцати звонких монет, ради удовольствия любоваться собой — такой, какой ты была двадцать лет назад.

—А ты рассмотрел ту картину? Взгляни, как ты замечательно написал шелк. Право, она много лучше этой.

—Ах ты, старая грымза! Все еще не нагляделась на себя? Все еще в себя влюблена?

—Да нет же, Галли. Какое там! Мне так горько на нее смотреть, что я даже плачу.

—Скажи, есть на свете хоть что-нибудь, кроме собственной особы, что тебе дорого?

—Ах, Галли! Как ты можешь так говорить! Уж я ли не была тебе доброй женой и доброй матерью твоему Томми?

—А я и был частью тебя самой. И Томми тоже. Я был твоей грелкой в постели, а Томми — сердечными каплями.

—Я чуть не умерла, когда ты ушел от меня.

—Охотно верю. Все равно что лишиться левой ноги или передних зубов.

—Бог свидетель, Галли, ты всегда делал со мной все, что хотел. Ты разбил мне нос, а я вернулась

к тебе. Ты щипал меня и колол зад булавками, длинными булавками. А я терпела. Ты был жестоким мужем, Галли.

—А ты распутной бабой.

—Конечно, и я не без греха. Только не тебе называть меня распутной бабой. Если я и распутничала, как ты говоришь, так для твоего же удовольствия.

—Ты даже не хочешь вернуть мне мои же картины, когда они мне так нужны.

—Что бы ты ни говорил, Галли, а со мной ты был по-настоящему счастлив. Сам же не раз повторял, что счастливее тебя нет на свете.

—Ну-ну, Сэл. Заверни мне картину, и я пойду.

—А помнишь, как ты увивался вокруг меня в тот день, когда кончил писать эту картину?

Я взял картину, скатал ее и сунул под мышку.

—Нет, Галли, так нельзя. Ты помнешь ее! — вскрикнула Сара.

Она была готова разрыдаться над своим сокровищем. Мне стало жаль ее. Этот этюд, подумал я, лучший экспонат в музее старой плутовки. Святая святых храма. Она смотрит на него каждый день и повторяет: «Какая я была красотка, и как я пожила! Все мужчины за мной гонялись. И неудивительно!. Посмотри сюда, и сюда, и вот сюда». Да, старушке трудно примириться с такой утратой. И я ласково ущипнул Сару.

—Ах, Галли, пожалуйста, не попорть ее.

—Я? Испортить?

—Краски могут потрескаться. Дай я заверну ее как полагается, проложу газетой. Как я всегда делала. Нехорошо, если твоя чудесная картина потрескается.

—Моя картина или твой портрет? — Животики надорвешь над ее уловками.

Но я отдал ей картину, чтобы она завернула ее в бумагу. И хорошо, что отдал. Потому что пока она возилась с нею в спальне, в передней послышался топот Байлза. Счастье, что он не застал нас вдвоем. При виде меня он застыл, как вкопанный, и выпучил глаза. Пар в котле подымался. Сейчас заработают колеса.

—Так, — сказал он наконец и поднял кулак величиной с совок.

—С добрым утром, мистер Байлз, — сказал я. — Вот зашел проведать миссис Манди, старого друга нашей семьи.

—Так, — сказал Байлз, и колеса застучали.— Вон!

Сара сунула мне в руку сверток, и я поспешил удалиться.

Профессор заходил-таки ко мне утром, пока меня не было. Вынюхивал свой пай. И я уже было решил, не откладывая дела в долгий ящик, шагать в Кейпл-Мэншенз, чтобы сбыть товар, как вдруг мне пришла в голову благая мысль еще раз взглянуть на картину, чтобы определить, не лучше ли она смотрится на подрамнике. Любители вроде Бидера, да и маклеры тоже, зачастую неспособны оценить картину, если она снята с подрамника.

Я развернул сверток. Кроме четырех рулонов туалетной бумаги, тщательно упакованных в газету, в нем ничего не было. Я так обомлел, что не мог даже выругаться.

Тогда я, конечно, вспомнил, что Сара уходила за веревочкой перевязать пакет. И довольно долго отсутствовала. И я рассмеялся. Что мне еще оставалось? Не бросаться же к старой мошеннице, чтобы перерезать ей глотку. Даже мысль об этом приводила меня в неистовство. Наверно, потому, что Сара глубоко вошла в мою плоть и кровь. Я ее любил. А убивать близкого человека, даже мысленно, крайне опасно. Можно вывести из строя весь механизм. Застопорить мозги. И просто сорвать предохранительный клапан.