Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры Страница 57

Как же звучал тот голос, что именно он произнес? «Я выведу вас от угнетения египетского»… Звучит неплохо, можно даже сказать, хорошо, да вот беда — Капитан ни разу не слышал этого, даже в мыслях, никогда не выуживал из постоянных мечтаний наяву. Правда, Капитану удалось оставить в купе второго класса пассажирского поезда Грац — Шпильфельд-Штрас вместе с проникнутой патриотизмом гидрографической сводкой все свои аллегорические фантазии, включая утонувшую на дне Сарматского моря родную Вену, дунайский островок всеобщего мира Ада Калех и даже карусель Гитлера-Калафатти. Поэтому он в настоящее время настроился на то, чтобы, пока суд да дело, воспринимать себя гостем, едущим на уик-энд в замок Винденау с «визой на морские купанья» в кармане, попавшим по дороге туда в коляске под ливень и ожидающим встречи с хозяйкой замка, Соней Кнапп, которая уже стоит на верхней ступеньке лестницы, протягивает ему руку и говорит:

— Добро пожаловать! А знаешь, дождь — это к добру!

И вот лакей уносит чемоданы и кожаную сумку в ту комнату в башне, которая знакома Капитану еще с проведенных здесь холостяцких уик-эндов; тогда никакой Сони Кнапп не было и в помине, она не нашла еще своего места на небе в созвездии династии Кнаппов, более того, ее звезда еще не взошла на кнапповом горизонте. Но здесь, в неоготической башенке из времен отцов-основателей, на каменной скамье, возле которой высилось древко знамени, он когда-то часами нес стражу за Пауля Кнаппа-младшего. Из этой башни тогдашнему Матросику открывался вид не только на нижне-штирийскую, а теперь — словенскую, или, если уж быть политически точным, югославскую долину с бесчисленными яблонями и сливами, с кукурузными и пшеничными полями, с ручьями, берега которых поросли ольхой, и кустами акаций, из которых то здесь, то там проступали красные, синие и зеленые крестьянские дома, увешанные по осени гирляндами красного перца, а рядом теснились обнесенные забором загончики для свиней и обтянутые металлической сеткой большие загоны, в которых держали племенных быков, гордость здешнего образцово ведомого хозяйства. Вдали, за полями, ему открывался вид на начало лесной просеки, вдоль которой по осени разбивают цепь сторожевых постов в ожидании того, чтобы загонщики, — откомандированные учителями сельской школы крепкие и рослые парни, подсобили помещичьей охоте, оглушительным стуком палками по пням вспугивая фазанов из низколесья. Открывался ему отсюда вид и на посыпанную белым песком дорогу, прямую, как шнур, которая вела к главным воротам замка. По этой дороге в тот достопамятный день, когда Матросик нес свою стражу, должен был прибыть с визитом в замок епископ из Варасдина, в епископской коляске, с епископскими лошадьми и епископским кучером. Час прибытия епископа не был определен заранее, однако еще до его приезда Пауль Кнапп-младший должен был в любом случае сказать своей мачехе «ITE, MISSA EST», сказать эти слова своей неописуемо прекрасной, обворожительной, бесподобной (как постоянно заявляли все прибывавшие на охоту гости замка) мачехе Муази, с которой он как раз проводил эти часы в идиллических утехах, каковых ни в коем случае не смог бы одобрить епископ. В конце концов Пауль Кнапп-младший и его мачеха — ровесники, и Пауль Кнапп-старший отправил ее в поместье, потому что в Вене она выглядела чересчур бледной. Однако епископ из Варасдина никак не вписывался в намеченную программу, с другой стороны, и не принять его было бы невозможно, и вот Матросику, подобно корабельному юнге, забравшемуся на мачту, чтобы высматривать землю, пришлось, сидя в башне, караулить прибытие епископа. Как только на дороге заклубится облачко пыли, возвещая приближение епископской коляски, он должен прервать идиллическую забаву Кнаппа условленным латинским словечком — «Amen», «Kyrie» или «Ita, misse est»[7].

При этом Муази как раз хватило бы еще времени облачиться в изумительное плиссированное платье цвета лепестков вишни (и понятно — на кринолине), чтобы успеть встретить епископа на одном из двух маршей замковой лестницы и, сделав книксен, припасть к перстню с лиловым гербом.

Сейчас Капитан улыбается, вспоминая об этом и с отсутствующим видом суя в руку лакею положенные чаевые; после книксена с поцелуем в перстень епископ варасдинский говорит Муази, вырядившейся в белоснежное платье по случаю его приезда: «Бог в помощь, милостивая государыня, ну и жаркий выдался сегодня денек!» В ответ на что Муази очарованно кивает, потому что и у нее нынешний денек получился жарким, хотя и не в метеорологическом смысле, а значит, совсем по-другому, чем для епископа. Скабрезная история во вкусе мемуаров словенского Казановы, так это следовало бы назвать, да и записать непременно, думает сейчас Капитан, да и вообще именно в наше время и следует цепляться как раз за такие истории. Одних они порадуют и позабавят, а других настроят на несколько менее героический лад.

Однако с тех пор прошло уже много лет, роль сухопутного юнги, высматривающего на дороге епископа, давно сыграна, меж временами тогдашними и нынешними пролегли не только годовые кольца, не только политические и приватные события, но и законные браки обоих — Пауля Кнаппа-младшего и Матросика, да и сама по себе роль Матросика успела отмереть (хоть и продержалась она в репертуаре долгие годы), — и теперь у Капитана не остается до поры до времени другого выбора, кроме как засесть в тихой комнатке в башне, выждать, погодить, выяснить, надолго ли сохранится мир, не разразится ли война, а если да, то с какой стороны она нагрянет, по какой причине начнется, по какому поводу, под каким предлогом, а может быть, все окажется всего лишь дурным сном образца весны 1938 года и скоро мы все вернемся домой: «С Новым, 1939-м годом, и давайте выпьем за него!»

Но великие потрясения, — мир, война, биржевой крах, смена государственного устройства, ликвидация классов, бегство, потеря так называемой Родины, возвращение, революция, тираноубийство, явление нового Бога или воскресение старого, — редко вторгаются в повседневность в своей стремительной однозначности, провозглашая, как театральные персонажи. — «А вот и мы»! Они не столько появляются, сколько проявляются, причем проявляются мало-помалу, подобно тайному агенту полиции, приходящему на собрание, естественно, в штатском и неприметно пристраивающемуся где-то в задних рядах. И обнаруживаем мы такого агента, только когда он внезапно поднимается с места и лично руководит производимыми в зале арестами. «Ага, — говорим мы тогда, — а ведь он, должно быть, был тут с нами, среди нас, с самого начала!» И пусть газетные заголовки орут во весь голос: «ВОЙНА, МИР, РЕВОЛЮЦИЯ, ПОКУШЕНИЕ НА ЖИЗНЬ МОНАРХА, УБИЙСТВО ПРЕЗИДЕНТА, ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА», — я давно понял, что повседневная жизнь воспринимает все это вполуха, пока события не начинают затрагивать каждого персонально. Жена Матросика и Капитана утверждает, что все великие политические потрясения ухитрилась пережить в кресле у парикмахера, в парикмахерской на Кольмаркте в Вене. Например, 12-е февраля 1934 года, тогда из фена внезапно перестал подаваться горячий воздух, потому что рабочие перерезали центральный электрокабель, трамваи застыли на месте, и это стало сигналом к всеобщей забастовке и массовому насилию: — К счастью, мы сегодня своевременно помыли вам волосы, мадам, и они практически уже успели высохнуть, — с явным облегчением сказала парикмахерша, а в те же минуты вооруженные лево- и праворадикалы уже высыпали в пригородах на улицы из своих тайных арсеналов на чердаках и в люках городской канализации…

«Отчаянная попытка политического самоутверждения силой оружия», — значится по этому поводу в современном учебнике истории для старших классов общеобразовательной средней школы, и заскучавший ученик, перелистывая страницы учебника, обнаруживает уже на следующей: «Конец Первой республики».

Может быть, именно эта чисто подсознательная перспектива позволяет младенческому «я» рассматривать как сугубо личные сугубо повседневные события и самое долгое в его тогдашней жизни железнодорожное путешествие, предпринятое осенью 1938 года, — из Бад Аусзее через Лизен, Зельцталь, Леобен, Брук-на-Муре в Грац и обратно (все еще в сопровождении Соседей), а потом — тем же маршрутом, которым за несколько месяцев до этого проехал Капитан, а затем и Капитанша, — вплоть до самой границы.

Из череды повседневных событий выпадает лишь переход по деревянному мосту с левого берега Мура на правый. До великогерманского пограничного шлагбаума меня довела внушающая доверие рука дедушки, за нее, за эту руку, я имел возможность ухватиться в любую секунду в ходе вышеописанного путешествия по железной дороге, правда, не так уж часто я за нее хватался, мне было достаточно осознания того, что за нее всегда можно ухватиться. А здесь, у пограничного шлагбаума, она меня оставляет, и дружелюбно улыбающийся пограничник пропускает меня под шлагбаумом, который, конечно же, не имеет смысла поднимать из-за такого малыша; и вот я уже на деревянному мосту: я, и больше никого. Мгновение ужаса, как бывает с парашютистом, которого вытолкнет в открытый люк инструктор. Я вспоминаю бревенчатые перила с треугольными опорами с наружной стороны, щели между бревнами, взгляд сквозь которые вниз, на течение реки, вызывал головокружение, и мой плащик с алой подкладкой, с зеленым воротником, на трех кнопках, — когда я нырнул под шлагбаум, капюшон плаща упал мне на глаза.