Дж. Морингер - Нежный бар Страница 58

Парень в шикарном льняном костюме сказал, что любовь ничем не отличается от любого другого дурмана.

— За любой эйфорией следует депрессия, — утверждал он. — После подъема всегда идет спад. Мера опьянения — то, насколько плохо тебе на следующий день, верно? То же самое относится и к любви. За каждый оргазм мы платим рвотой.

— Спасибо, — поблагодарил его дядя Чарли. — У меня теперь этот образ несколько недель будет стоять перед глазами.

Мужчина рядом с парнем в льняном костюме, волосы которого напоминали большой лист табака, натянутый на череп, вышел вперед.

— Ладно, с красивыми женщинами такой расклад, — начал Лист Табака. — Красивые женщины часто одиноки, но никогда не остаются одни. Понимаете, у них всегда есть парень, поэтому даже если они обижены, они никогда не бывают свободны. Это один из жизненных парадоксов.

Дядя Чарли кивнул.

— Парадоксов, — повторил он.

Я услышал голос за спиной. Когда я повернулся, там никого не было. Я посмотрел вниз. На уровне моего пупка был большой орлиный нос. К этому носу был приделан человек с глубоко посаженными голубыми глазами и щеками с ямочками, как у Ширли Темпл. Не подходящим к фигуре басом гном с ямочками заявил, что женщины более развиты, чем мужчины, потому что способны на противоречивые эмоции. Они могут и ненавидеть вас, и любить одновременно. У мужчин же, добавил Гном с Ямочками, либо все, либо ничего.

Дядя Чарли промычал несколько тактов песни «Все или совсем ничего».

— Любовь наполовину никогда меня не привлекала, — сообщил он Гному с Ямочками.

Четвертый мужчина с таким большим белым лбом, что мне захотелось на нем что-нибудь написать, вставил, что если женщины более развиты, то в том же смысле, в каком развиты инопланетяне.

— Вы когда-нибудь замечали периферийное зрение, которым обладают телки? Мужчина, например, видит женщину в поезде, смотрит на нее, как гончая на мертвую утку. Он не может с собой ничего поделать. А женщина способна оценить мужчину, не повернув головы. Когда вы смотрите на женщину, она знает это и тоже на вас смотрит, даже если со стороны кажется, будто она газету читает. Они инопланетянки, точно.

Дядя Чарли пробормотал что-то в ответ, соглашаясь, и указал пальцем на грудь Чистого Лба.

— Есть еще одно качество у женщин, о котором никто не любит говорить, — сообщил Льняной Костюм Листу Табака, Гному с Ямочками и Лбу, — это то, как они исчезают. Как привидения.

Иногда, признался Льняной Костюм, заметив красивую женщину, он идет за ней квартал или два — посмотреть, куда она направляется. Замужем ли она? Собирается на встречу с любовником? Ходила по магазинам, чтобы купить белье? Но женщина неизменно ныряет в какую-нибудь дверь или в магазин, и когда Льняной Костюм заходит следом, ее там уже нет.

— Ты больной на голову, — объявил пивший кофе полицейский. — Ты себе даже не представляешь, сколько я задерживаю в день таких придурков, как ты.

Льняной Костюм, Лист Табака, Гном с Ямочками и Лоб — все стыдливо опустили глаза, разглядывая свои ботинки.

— Знаете одну очень непривлекательную женщину? — спросил дядя Чарли. — Сигурни Уивер.

— Я ее обожаю! — воскликнул Льняной Костюм. — Я ради нее брошу жену и детей.

— Ты жену и детей бросишь за Эрла Уивера,[70] — пошутил дядя Чарли.

— Я на полном серьезе, — сказал Льняной Костюм.

— Похоже, он это серьезно, — подтвердил Гном с Ямочками.

Дядя Чарли поднял руки с барной стойки, будто это была горячая плита, и стал изучать коктейльные стаканы, развешанные над стойкой, словно раздумывая, каким из них разбить голову Льняному Костюму.

— В таком случае, — сообщил он Льняному Костюму, — можно сделать только один неоспоримый вывод. Ничего, что я говорю «неоспоримый»? Если ты думаешь, что Сигурни Уивер сексуальна, то ты гомосексуалист.

Мне Сигурни Уивер тоже казалась сексуальной, и мне нравилось ее имя, сценический псевдоним, выбранный из списка гостей в «Великом Гэтсби». Дядя Чарли, однако, пришел в такое негодование, что я не проронил ни слова. Он продолжал разглагольствовать насчет того, что никому не хочется трахнуть Сигурни Уивер, потом стукнул кулаком по стойке. Дело закрыто. Никому из нас не позволялось встречаться с Сигурни Уивер. А если кто-то ослушается, если кто-то из нас все-таки когда-нибудь будет встречаться с Сигурни Уивер, то его не будут обслуживать в «Пабликанах». Затем мы стали спорить о том, что является квинтэссенцией женственности. Какая сирена настолько привлекательна, что с этим согласится без споров любой мужчина? Мы стали голосовать соломинками, и победу одержала Элизабет Шу, хотя старичок с ушами, похожими на абрикосы, настаивал, что мы не отдали должного Мирне Лой.[71]

— Хватит уже про телок, — объявил дядя Чарли. — От этого депрессия начинается. У меня не было секса со времен ракетного кризиса на Кубе.

Разговор перешел от женщин к бейсболу, как это часто случалось в «Пабликанах». Дядя Чарли начал страстно обсуждать «этих подлецов, у которых семь пятниц на неделе», — «Метрополитанс». «Метс» вошли в Национальную Восточную лигу, и дядя стал анализировать их шансы в повторной игре после ничьей и в серии. Будучи фанатами «Метс», мы жадно слушали прогнозы, но не успел дядя Чарли войти в раж, как шумная толпа студенток колледжа в дальнем углу бара подняла свои пустые стаканы над головами и проскандировала:

— Когда нас обслужат?

— Инопланетянки хотят пить, — пробормотал Льняной Костюм.

Дядя Чарли отправился к девушкам. Я повернулся вправо, где мужчина лет на десять старше меня, облокотившись о барную стойку, читал книгу. У него были большие черные глаза, густые черные усы, а одет он был в стильную черную кожаную куртку, очень модную и дорогую. Мужчина был красив неправдоподобной, почти абсурдной красотой, а стакан с мартини в руке держал так, будто это была роза с шипами.

— Привет, — сказал я. — Что ты читаешь?

— Рильке.

И представился. Его звали Далтон. Он был адвокатом — по крайней мере, так он сказал. Он только что вернулся домой из кругосветного путешествия — или говорил, что вернулся. Он пишет стихи — или утверждал, что пишет. Все, что он говорил, казалось неправдоподобным, потому что он наотрез отказывался называть подробности, например, в какой сфере законодательства он специализируется, где путешествовал или какие стихи пишет. Во всех сферах, отмахнулся он. На Дальнем Востоке, ответил он нетерпеливо. Обычные стихи, пробормотал Далтон и добавил: «Придурок». Я подумал, что, судя по его смелости, скрытности, черной кожаной куртке и внешности Джеймса Бонда, он явно шпион.

При всей своей осторожности Далтон оказался разговорчив. У него был широкий диапазон убеждений, которыми он желал поделиться. Он лучше всех в «Пабликанах» умел поддержать беседу, чтобы она не оборвалась. Мы разговаривали об искусстве, о кино, о поэзии, о еде и даже о разговорах. Мы оба были согласны с тем, что «Пабликаны» — рай для любителей поговорить.

— В большинстве баров, — заметил Далтон, — люди разговаривают, чтобы был повод выпить, в «Пабликанах» же пьют, чтобы нашелся повод поговорить.

Я сказал ему, что Том Джефферсон, Монтень и Цицерон считали беседу самым мужским из всех искусств, потому как она всегда была лучшим способом узнать друг друга. Далтон схватил мою руку и пожал ее.

— Ты так верно это заметил! — воскликнул он. — Лучше не скажешь, Придурок!

Когда Далтон спросил, почему я так нарядно одет, я ответил, что ездил в город, где моя бывшая девушка вынула мое сердце из груди и съела его у меня на глазах. Он сунул книгу мне за пазуху.

— Тебе нужно познакомиться с моим другом господином Рильке, — объяснил он. — Рильке говорит: «Нам не дано знать, почему то или иное одолевает нас». По словам Рильке: «Секс — это непростая вещь. Да, но нам в этой жизни поручаются сложные вещи».

Я записал эти и другие цитаты на салфетке, вместе с отдельными полусумасшедшими замечаниями Льняного Костюма и К°. Когда бар закрывался, я чувствовал себя великолепно. Сидни казалась туманным видением, как что-то, что случилось несколько десятков лет назад. Я допил виски, шарахнул стакан об стойку и указал на грудь дяди Чарли.

— Какого ч…? — возмутился дядя Чарли.

Я опустил глаза. Стакан был разбит.

— Оставь его, парень, — успокоил меня дядя, заметив выражение моего лица. — Иди домой.

— Да, — добавил Далтон, глядя на свою кожаную куртку, которую я залил виски. — Ради бога, Придурок. Иди домой.

Я скатился по тротуару в дедушкин дом и вырубился на «двухсотлетием» диване. Проснувшись на рассвете, повинуясь какому-то импульсу, я собрал все мои статьи из Йеля и сложил их вместе с наскоро напечатанным резюме в конверт, адресованный «Нью-Йорк таймс». Я покажу Сидни. И когда «Таймс» откажет мне, я перешлю ей письмо с отказом. Бросив письмо в почтовый ящик возле «Пабликанов», я отправился в «Лорд энд Тейлор», где продал товаров больше чем на тысячу долларов и выиграл серебряный ножик для писем, который мне хотелось вонзить себе в сердце.