Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 58

кривизна усугубляет кривизну.

И утяжеляет предстоящий путь многократно…

— Ужасно, — не рада была разговору Анна Николаевна. — Не оживляйте плохого словом! Ничего мне больше не рассказывайте — ни про себя, ни про Мишу. Плохого я знать не хочу!.. Ну, про Сашу Самохвалова, бедняжку, хотя бы — не надо! Забудьте.

Она торопливо поглаживала скатерть обеими руками:

— У нас все равны. Равны…

Все — равны — для — тех — кому — всё — всё — равно.

— …Да как же такое забудешь? Господь с вами, — даже отстранилась Ксенья Петровна. — И он, Саша, забудет ли, что родила его — школьная уборщица из ссыльных, обесчещенная директором школы? Он же с ней — в принудительном порядке жил, выдвиженец из пролетариата. Пожизненный Челкаш деклассированный. Закончивший какой-то там ликбез. С беззащитной уборщицей голубых дворянских кровей — тайно жил! Так, что она ещё потом и девочку от него родила! И что, забудет Саша, как эта, уже — полупомешанная уборщица, в припадке отчаянья их, детей своих, связала, засунула в мешок да и повезла ночью, зимой, на санках,

топить в проруби?!.

— Нет, всё-таки здесь пахнет, — шептал Цахилганов. — Прямо разит. Не пойму только, чем…

— …Ну, их же спасли, детей! — похлопывала по скатерти мать Цахилганова, словно утрамбовывала прошлое без устали,

— как — утрамбовывают — тайные — захоронения — чтобы — их — не — разграбили — не — нашли — никогда —

заглаживая, приминая.

— В хороший детский дом их сдали! — выпевала она благостно. — А истеричку эту субтильную, дворяночку-уборщицу, в больницу уложили… И потом, ведь у Юрия Сергеевича хватило мужества усыновить Сашу — результат своего, так сказать, порока взять в дом! Уметь надо ценить хорошее в людях.

— Мне это, вообще-то, как слону дробина, — сонно пробормотал Сашка и закрыл глаза, откинувшись к стене.

А Ксенья Петровна надменно фыркнула:

— Уж конечно, подвиг! Усыновить мальчика, хорошенько уверив всех, что он — не его, а чужой… Да, именно — Сашу, — строго подтверждала она. — Который учился на пятёрки. А не девочку чокнутую… Девочку, как бракованый уже результат своего прелюбодеянья, он оставил государству, на память. Царство ей небесное, девочке ублюдочной. Как и дворяночке полупомешенной. Всех их степь приняла… Всех, не нужных стране Советов, революцией покалеченных, Караган упокоил! В чёрной, угольной земле своей…

Выдыхаемый с двух сторон,

табачный дым качался, как вода —

сизая, ленивая…

— Вы строги, вы… беспощадны к людям! — вскочила Анна Николаевна. — И, если говорить про директора школы, про Юрия Сергеевича, то при бесплодной жене это вовсе даже не мудрено — загулять. Не мудрено. Имейте сочувствие, в конце-то концов.

— Да что вы всё о Саше, Анна Николаевна? Вы и насчёт своего Андрюши ненаглядного признайте это: да, мол, и мой сын — ублюдок.

Сашка ткнул пальцем в Цахилганова, состроил рожу — безвольно расслабил челюсть, раскрыл рот и, закатив глаза под лоб, затрясся. Но Цахилганов не замахнулся больше, он весь превратился в слух…

— Ну, это уж ни в какие ворота, — снова вскочила едва успевшая присесть Анна Николаевна Цахингалова. — Знаете, ваш талант хирурга-полостника всеми признан и бесспорен, но…

— Что — но? Что — но?! — с удовольствием принялась кричать Ксенья Петровна, поигрывая своим глубоким цыганским альтом. — Батюшка-то ваш был — иконописец!.. А дочь его крещёная, в строгости и в почтении к святыням воспитанная, за кого вышла? Да за чекиста — за атеиста оголтелого. Чекиста, видите ли, себе нашла — и за его спиной укрылась от житейских невзгод!.. Разве одинокий папа ваш, в бродяжку превратившийся, ему, чекисту, по нраву бы пришёлся?.. Если материнская линия, ваша то есть, к Богу шла, то отцовская — церкви взрывала. И какой же душевный строй должен был унаследовать ваш бедный мальчик, Андрюша Цахилганов? Какой?! Скажите!.. Им ведь, нашим ублюдкам, всю жизнь не избыть врождённого своего двоякодушия…

— Всё же запах откуда-то. Запах противный, — морщился, томился, вздыхал Цахилганов. — Сапогами, что ли, начищенными воняет? Ваксой. Казармой. Казармой…

Тут Анна Николаевна взяла себя в руки совершенно и потушила папиросу, осердившись не на шутку.

— Ну, раздвоение личности моему Андрюше не грозит! Не пугайте… Вы слишком много курите, Ксенья Петровна, — давила, брезгливо давила она свой окурок и отчеканивала слово за словом. — Оттого у вас много тумана в голове сгустилось и злобы! И… слишком мало вы про нас знаете! Николай Петрович Удальцов, мой отец, художник-самоучка. Мои предки, между прочим, в местах ссылок оказались во времена столыпинских ещё переселений! Так что попрошу с высланными всякими нас — не путать. А что он писал картины религиозного содержания, а вовсе не иконы, прошу заметить особо! Особо!.. Хоть он и был прихожанином церкви тайной, однако — не долго; чтоб тень на меня не падала… А я, между прочим, поступала в мединститут с рабфака. Я объяснение подавала в комсомольскую ячейку, что порываю с мракобесием отца, и ничего не скрывала!.. И это было — до замужества! Не забывайтесь!.. Да и бродяжкой он не стал, отец мой, как я замуж вышла. Отдал нашу землянку сапожнику вдовому с детьми. Но там же, в боковушке, у себя, он и ночевал! Не у чужих людей ютился… Так, значит, удобней ему жизнь представлялась. Иной он не хотел. Вот. А я… Я только смирялась. Смирялась со всем. И всем обстоятельствам покорялась.

Мишка Барыбин попытался зачем-то встать с лавки, но парни сдавили его плечами: «Сиди, не всё ещё…»

На миг в комнате стало совсем тихо.

Кровавые пятна-поцелуи рдели на белоснежных стеблях, торчащих из хрусталя… И пепельница была похожа на низкую вазу с диковинными цветами…И синеватый волнистый дым плыл над нею.

— …Вы для людей — с религией порывали. Для учёбы. А не на самом деле, — пробормотала Ксенья Петровна едва слышно. — И что там говорить по мелочам: свою породу вы этим браком подпортили так, что хуже не бывает…

— Ну и считайте себе, как хотите, — вяло махнула рукой Цахилганова.

Тихо было и на скамейке, за шторой,

— все — словно — впали — в — один — общий — дымный — сон.

— …Простите, а откуда же вам известно стало такое? Ну, про моего отца? — взволновалась вдруг снова Анна Николаевна. — Вы что же, справки наводили? Исследовали происхождение?

— Да, видите ли, семья моих знакомых художников о нём чрезвычайно высокого мнения, — неохотно ответила Ксенья Петровна. — У них картины его хранятся. Вы же, милочка, не рискнули — его картины оставить у себя дома, даже после смерти его, после похорон торопливых. Чужие ведь люди его хоронили. А вы только, одна, на кладбище уже прибежали, горстку землицы кинуть успели… Ну, не пугайтесь вы так! Не подойдут они к вам, эти художники, ни по какому поводу. Понимают ведь, что у вас за дом… И картины эти хорошо прячут. Не на виду — они. Картины…

— религиозного — содержания…

Ксенья Петровна Барыбина снова жёстко посмеялась — и смолкла.

— Не корите меня. Не могла я оставить их у себя, его работы, — совсем тихо отвечала Анна Николаевна. — Я должна была о муже думать. О сыне. А картины… Это было чревато… Для Константина по службе чревато… Да что вы, не понимаете разве?! Уж вы-то всё понимаете! Разве я, как дочь, не терзалась?! Но… Такая моя доброта — к отцу, она столько бы зла всем нам принесла! Три судьбы она изломала бы! Это, это… та доброта…

— доброта — которая — убивает — всё — вокруг — ещё — скорее — чем — правда…

Она закрыла лицо руками:

— А отцу моему что хорошего она принесла бы? Да она и его бы сгубила, доброта моя. А так… он спрятался. И прожил тихонько, никому не мешая. И мы прожили без неприятностей… А что его никто из родных не хоронил, то он бы одобрил это. Потому что он нас… любил… Да, вы — сильная, Ксенья Петровна. Вы — хирург, а я… Но сила без любви — это страшно! А слабость без любви — это… трудно.

Очень — очень — трудно.

Сизый дым не летал больше над столом. И разноцветные бусины были недвижны.

— Да чем это пахнет? — беспокоился Цахилганов на скамье и крутился. — Сыромятиной, что ли? Дёгтем несёт…

— …Ну, посудите сами, какими они у нас, после этого всего, должны были вырасти, наши дети? — подытожила Ксенья Петровна Барыбина. — Что же вы удивляетесь тому, что творили они с девицами непотребное? Все трое?.. Вот и получились наши сыновья ни на что другое не годными, как только дёргаться под туземную музыку в своих дурацких штанах да девок преступным образом бесчестить… Три беспородных чучела — без чести, без совести, с развинченными душами… Выворачивают низменные инстинкты наружу как доказательство своей внутренней свободы и раскрепощённости. Порода — сбита — дорогая — моя! Порода!.. По всей стране! Сбита! И что за будущее ждёт такую страну, вы все даже не догадываетесь. Где разорваны скрепы социальные — скрепы общества, там разорваны и скрепы национальные… Эта раздробленность ещё аукнется, и окажется, что государству держаться не на чем. Ой, какой же катастрофой эта сыпучая дроблёнка обернётся… Помяните вы мои слова тогда,