Антонио Муньос Молина - Польский всадник Страница 58

Надя чувствовала, с рано пробудившейся гордостью и без чьих-либо объяснений, что люди, которых посещал ее отец, были не такими, как все, и что их дома чем-то напоминали одинокие зыбкие островки посреди огромной обыденной реальности, тоже казавшейся ей враждебной, хотя она не знала никакой другой. Они возвращались с последним поездом, когда ее мать уже была в постели: ложилась, оставив на низком столике перед диваном неубранный бокал и ведерко с растаявшим льдом и не выключив телевизор. Надя потихоньку надевала пижаму, расчесывала волосы, чистила зубы. Опершись локтем о дверь ванной, отец смотрел на нее с той же легкой улыбкой, блестевшей в его глазах во время праздника: улыбкой, едва заметно изгибавшей его губы и, возможно, существовавшей лишь для нее одной. Она целовала отца, говорила ему по-испански «спокойной ночи», ложилась в постель, не гася свет, и ждала с закрытыми глазами, чтобы он вошел, безмолвно прося его об этом. Отец осторожно стучал в дверь и подходил к кровати с испанской книгой в руках. Надя слушала его голос, засыпая, и ей казалось, что она слабеет, а свет постепенно гаснет, и, наконец, тишина, наполненная голосами, и уже не страшная темнота окутывали ее. Надя уже спала, но чувствовала, как он поправляет ей одеяло, целует в лоб и проводит рукой по волосам, а потом слышала удаляющиеся шаги и звук тихо притворенной двери. Ей снились герои из сказок, которые отец ей читал, и иногда – всадник на лошади, лес и замок в тумане – как на гравюре, висевшей в его кабинете.

Я представляю, как Надя постепенно привыкает к улицам и зиме Махины, сначала гуляя в сопровождении отца, а потом отваживаясь ходить в одиночестве, несомненно, забредая иногда в квартал Сан-Лоренсо, на улицу Посо, где на нее, наверное, с любопытством смотрели женщины – может быть, моя мать и бабушка Леонор, подметавшие у входа в дом и поливавшие мостовую водой. Возможно, Надя встречалась и со мной, а потом отправлялась обратно по площади Генерала Ордуньи и улице Тринидад до Новой башни, где включался по вечерам фонтан. Она проходила перед школой, когда там звенел звонок, открывались двери и я с друзьями пересекал проспект Рамона-и-Кахаля, направляясь в «Мартос», чтобы слушать там музыку и пить пиво. Я выделяю Надю среди школьниц, выходящих с мешками для спортивной формы за

спиной и прижатыми к груди книгами и тетрадями, не только из-за лица и цвета волос, но и потому, что у нее другая походка – не вразвалку, как у остальных девушек, – у нее нет сумки, она не накрашена и выглядит младше своих ровесниц. Но, может, это не плод воображения, а действительно воспоминание, пусть даже я вспоминаю не совсем Надю, а одну из тех девушек-иностранок, появлявшихся время от времени в Махине и приносивших с собой тот же дух недоступной свободы й надежд, опьянявший меня, когда я слушал в «Мартосе» песни на английском языке. Марина и ее подруги носят туфли на каблуках, пользуются тушью для ресниц и кремом, подкрашивают веки тенями, выщипывают брови и посещают каждую пятницу парикмахерскую. Надя ходила тогда так же, как теперь – с беззаботной естественностью, останавливаясь, чтобы рассмотреть что-нибудь, и забывая потом, в каком направлении шла, на ней ковбойские сапоги или кеды и чуть великоватая куртка. Она проходит мимо школы, может быть, видит меня, и мое лицо кажется ей знакомым. Она думает, что уже поздно и пора возвращаться домой, чтобы готовить отцу ужин: скоро стемнеет, и начинается мелкий дождь. Надя сталкивается с кем-то, оборачивается и извиняется по-английски, она где-то уже видела этого человека, но сейчас не может вспомнить, где именно: это мужчина тридцати с лишним лет, в вельветовом пиджаке, галстуке, в очках и с черным преподавательским портфелем. А я, не видевший ее и даже не знающий о ее существовании, бросаю монету в музыкальный автомат в «Мартосе» и сажусь рядом с друзьями со стаканом пива в руке, чтобы послушать песню Джимми Хендрикса: Мартин, кивая в такт музыке, просматривает свои записи по химии; Серрано затягивается сигаретой, прикрыв глаза, и медленно выпускает дым изо рта с таким видом, с каким, как нам сказали, курят гашиш; Феликс сидит с отсутствующим выражением на лице – эта музыка наводит на него скуку. Теперь я испытываю ревность, представляя себе эту встречу, и хочу, чтобы Надя не столкнулась с этим человеком, не извинилась и не узнала его.

– Мы виделись в «Консуэло», – сказал он, улыбаясь, – в начале октября, мы оба только что приехали в город и жили там, ты мне сказала, что ждешь отца и боишься, что он заблудился, потому что он ушел до того, как ты проснулась, и оставил записку, что вернется в девять, а было уже десять.

Они сидели за стойкой и пили кофе с молоком, он нервничал и сказал, показывая на видную через стеклянную дверь школу, что это его первый рабочий день, и хотя у него несколько лет опыта, всегда трудно начинать новый год в чужом городе, с незнакомыми учениками и не очень доброжелательными преподавателями. С ним всегда случалось одно и то же: начиная работать в школе, он не мог удержаться от высказывания своих идей, и все отворачивались от него. Так что теперь он очень рад ее видеть, потому что в эти два месяца часто вспоминал ее, спрашивая себя, привыкла ли она к городу и стране, ведь она приехала так издалека.

– Из США, столицы империи, – засмеялся он, повторяя шутку, уже высказанную с некоторой осторожностью в прошлый раз.

Он взглянул на часы, ему нужно было спешить, но еще оставалось время, чтобы пригласить ее на чашку кофе. Надя пожала плечами и согласилась: у нее голова шла кругом от слишком быстрого потока его слов, но она давным-давно не разговаривала ни с кем, кроме своего отца и продавщиц в магазинах. Да и отец в последнее время говорил очень мало, предпочитая гулять в одиночестве и возвращаться, когда Надя уже лежала в постели, но не спала: с самого детства не могла заснуть, пока отец не вернулся домой. Она лежала в темноте и смотрела на светящиеся стрелки будильника, слышала, как открывается калитка, а потом входная дверь, прислушивалась к его шагам, замечая, что он не зажигал свет и натыкался на мебель, долго мылся в ванной, а потом глухо валился на кровать.

Они пересекли проспект, и Надя предложила зайти в «Мартос», но он сказал, что не стоит, потому что в этом баре всегда очень шумно и, кроме того, полно учеников. Они пошли в «Консуэло».

– Так повторится первая встреча, – улыбнулся он.

Сукин сын, образцовый борец, герой праксиса и объективных условий, позволявший нам курить на экзаменах и пользоваться книгами и записями. Он разворачивал перед Надей свое красноречие, как павлиний хвост, украдкой поглядывая на ее ноги, бедра, грудь без бюстгальтера. Понизив голос, Праксис признался, что он политический репрессированный, что ему объявили бойкот в университете, и поэтому теперь он должен зарабатывать на жизнь в провинциальных школах, кроме того, ему несколько лет пришлось провести за границей – с шестьдесят третьего по шестьдесят девятый.

– Мой отец провел в эмиграции больше тридцати, – сказала Надя и тут же раскаялась в своей откровенности перед незнакомцем, почувствовала себя неловкой, неуверенной, будто совершив предательство, и захотела поскорее уйти. Надя сжала губы и взглянула на часы, пожалев, что произнесла эти слова, но лицо Хосе Мануэля – а для друзей просто Ману – расплылось в еще более широкой улыбке. Он наклонился на табурете и облокотился на стойку, почти касаясь ее колен и рук и дымя в лицо черной сигаретой. Поглядев по сторонам, Праксис придвинулся к ней и понизил голос, хотя в баре было почти пусто и темно: она должна ему все рассказать, должна познакомить его со своим отцом. Может, они чувствуют себя одиноко в Испании, сбитые с толку и изолированные от борьбы, которая продолжается, несмотря на то что многие в эмиграции не верят в это, считая, что вся страна оболванена телевидением, корридой, прогрессом и Церковью. Но ему точно известно, что даже самые значительные представители Церкви присоединяются к демократическому движению, а также некоторые военные и предприниматели-немонополисты, так что очень скоро произойдет окончательная перемена в соотношении сил.

Надя улыбалась, нервничая и не решаясь из вежливости снова посмотреть на часы, и ничего не понимала – ни одного из этих слов, так не похожих на знакомый ей старый испанский. В то же время она замечала его взгляд, искавший не ее глаза, а устремлявшийся на обтянутые джинсами бедра или останавливавшийся на неопределенной точке в воздухе, чтобы тайком скользнуть по ее груди. Хосе Мануэль казался ей красивым, у него были черные, уже немного седые, довольно длинные волосы, темные блестящие глаза, большие руки с пятнами от табака и мела на подушечках пальцев, но он не привлекал ее. Напротив, как Надя призналась мне, она чувствовала себя с ним неловко, потому что никогда раньше не оставалась наедине с мужчиной этого возраста и была уверена, что он не понравится ее отцу, не любившему людей, которые слишком много говорили и улыбались. Она представляла, как отец сидит один на диване в столовой, дожидаясь ее, не зажигая свет, хотя шел дождь и уже темнело, тоже глядя на часы и на гравюру всадника на стене. Надя подумала, что должна идти, но не двинулась с места, будто загипнотизированная словами Праксиса и движениями его рук. Она до сих пор помнит, как сидела, безмолвная, зачарованно слушая его, и хотя смеется над своей тогдашней снисходительностью, все еще не может окончательно избавиться от стыда за это.