Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель Страница 58

Когда я посещал третий класс школы в Ла-Плате, одним из моих друзей был Николас Ортис де Росас. Его отец когда-то был губернатором нашей провинции, и с тех пор они остались здесь, ведя скромный образ жизни в доме с тремя патио, какие строили во времена, когда Дардо Роча[226] основал этот город. В их гостиной поражал, как взрыв бомбы в тихий вечер, портрет маслом Хуана Мануэля де Росаса[227] с пунцовой лентой.

Когда я в первый раз его увидел, то едва не упал в обморок: таково воздействие школьной мифологии, пропагандируемой унитариями. Кровавый тиран смотрел на меня (нет, тут больше подходит глагол «наблюдал») из вечности своим ледяным, серым взором, сжав безгубые уста.

Мы с Николасом учили какую-то геометрическую теорему, как вдруг меня передернуло, словно за моей спиной появилось одно из тех существ, которые, как говорят, являются на землю в летающих тарелках и обладают способностью общаться без слов. Я обернулся и увидел ее в проеме двери, выходившей в патио, — у нее были серые глаза и тот же леденящий взгляд, что и у ее предка. Многие годы спустя я все еще вспоминаю ее появление позади меня и спрашиваю себя, не подражала ли она бессознательно Росасу или же в ней повторилось сочетание его черт, как бывает с заигранными картами, — со временем выпадают одни и те же комбинации королей и валетов.

Николас не походил на нее ничем, кроме цвета глаз. Он был весельчак, комик, любил изображать обезьяну, повиснув на ветви дерева, пронзительно визжа и очищая банан. Однако в ее присутствии он немел и вел себя как человек, робеющий перед кем-то высшим. Голосом, который я теперь определил бы как скрытно властный, она что-то спросила у него (странно, что не могу вспомнить, о чем шла речь), и Николас, как безвестный подданный перед абсолютным монархом, ответил тоном, отличавшимся от того, к которому я привык, — мол, он ничего не знает. Тогда она удалилась столь же бесшумно, как пришла, даже не удосужившись поздороваться со мной.

Мы не сразу принялись опять за теорему. Николас был взволнован, даже как бы испуган. А у меня осталось странное впечатление, которое я, повзрослев и размышляя об этом вторжении в мою жизнь, тщательно проанализировал: Соледад появилась в комнате лишь для того, чтобы дать мне знать, что она существует, что она здесь. Но, конечно, в тот момент я не был способен охарактеризовать эту сцену и действующих лиц так, как теперь. Ну, словно тот миг засняли, и я теперь анализирую старую фотографию.

Я сказал, что в Соледад как бы повторилось то, что было в Росасе, но, честно говоря, я так и не узнал (как будто она была окружена какой-то зловещей тайной, строго-настрого охранявшейся), в какой степени родства она находилась с Николасом или с семьей Карранса. И даже существовало ли такое родство вообще. Скорей я склонен предполагать, что она была внебрачной дочерью какого-нибудь Ортиса де Росаса, которого я никогда не знал, и какой-то неизвестной женщины, как это часто бывало в нашем захолустье в эпоху моего детства. Отец мой нанял электриком на нашу мельницу парня по имени Торибио и был к нему особенно добр, — только став взрослым, я узнал, что то был побочный сын дона Пруденсио Пеньи, старого друга моего отца.

Уходя от Николаса, я решился спросить, была ли то его сестра.

— Нет, — ответил он, отводя глаза.

Больше расспрашивать я не осмелился, но подумал, что она одного возраста с нами — лет пятнадцати. Теперь я себе говорю, что ей могло быть и тысяча лет и она могла бы жить в глубокой древности.

В ту ночь она мне приснилась. Я с трудом шел по подземному коридору, становившемуся с каждым шагом все более узким и удушливым; почва была глинистая, свет едва брезжил, и внезапно я увидел ее — она стояла, молча поджидая меня, высокая, с длинными руками и ногами и развитыми бедрами при стройной фигуре. В полутьме коридора ее окружало какое-то фосфоресцирующее свечение. Но ужасающей ее чертой были пустые глазницы.

В последующие дни я никак не мог сосредоточиться на занятиях, с волнением дожидаясь момента, когда опять пойду к Николасу. Но едва войдя в прихожую, я понял, что ее уже нет: в атмосфере дома ощущался покой, какой бывает после грозы в насыщенный электричеством летний день.

Не надо было и спрашивать, но все же я спросил.

Она, оказывается, уехала обратно в Буэнос-Айрес.

То, что Николас подтвердил мое подозрение, придало мне сил, доказало, что между ней и мной уже существовала незримая, но неразрывная связь.

Я спросил, живет ли она в Буэнос-Айресе с родителями. Николас с некоторым колебанием ответил, что в данное время она живет в доме семьи Карранса. Слово «родители» не было произнесено — как будто человек в темноте делает крюк, чтобы не пройти по тому месту, которое лучше избежать.

Несколько месяцев я жил осаждаемый мыслью побывать когда-нибудь в том доме в Буэнос-Айресе. Прошла зима, наступило лето, занятия кончились. Я уже отчаялся снова встретиться с ней, как вдруг однажды, зайдя к Николасу, узнал, что он как раз собирается ехать в Буэнос-Айрес, в гости к семье Карранса. Дело было в воскресенье, он хотел провести день с их мальчиками. Я понял, что эта встреча не может быть случайной, и без всякого вмешательства моей сознательной воли, чувствуя, что сердце вот-вот разорвется, спросил, могу ли я с ним поехать.

— Ну конечно, — ответил он со своим обычным непосредственным добродушием.

Он существовал в измерении отличном от того, к которому принадлежали мы с Соледад. Как мог он догадаться о моих тайных чувствах? Он не раз говорил мне о Флоренсио и Хуане Баутисте Карранса, всегда повторяя, что они мне очень понравятся, особенно Флоренсио, — и действительно, это подтвердилось. Но он был совершенно далек от осаждавших меня мыслей.

Не знаю, знаком ли вам дом на улице Аркос, 1854. Мне мерещится, что однажды я о нем упомянул в беседе с вами и сказал, что иногда мне хотелось бы поселить в нем персонажей моего романа. Романа, о котором, как всегда у меня бывает, я и сам не знал, в чем будет его смысл и решусь ли я действительно его соорудить. Ныне дом этот пуст и постепенно разрушается. Но и в то время он уже изрядно обветшал, вид у него был такой, будто хозяева либо очень бедны, либо сильно опустились. С улицы дом этот едва можно было разглядеть из-за густых деревьев и кустарников в саду перед ним, сад этот тянется и по бокам дома, окружая полностью то, что в конце прошлого века, вероятно, было усадьбой. В час летней сьесты в доме царила полная тишина, и он казался необитаемым. Николас открыл большую заржавевшую калитку в ограде, мы обогнули дом и оказались в парке позади него, где стоял небольшой домик, вероятно, служивший когда-то жильем для прислуги.

Там-то среди чудовищного беспорядка и жили мальчики. Теперь мне смешно мое волнение, когда я спрашивал, могу ли к ним поехать, — в тот дом и к тем мальчикам мог явиться любой авантюрист, любой незнакомец мог расположиться в одной из комнат и провести там остаток жизни, и никого бы это не удивило.

В этом нелепом жилище я познакомился с Флоренсио Каррансой Пасом, моим ровесником, примерно пятнадцати лет, и его братом Хуаном Баутистой, чуть помоложе. Оба были удивительно похожи — тонкие черты лица, очень белая, как бы прозрачная кожа и каштановые волосы; потом все это унаследовал Марсело. Необычайно характерными были глаза — большие, темные, глубоко сидящие под сильно, даже слишком сильно выпирающим лбом. Голова узкая, и немного выступающая нижняя челюсть.

Но хотя физически они походили друг на друга, кое-что сразу же привлекало внимание — взгляд у Флоренсио был рассеянный, как будто он постоянно думал о чем-то далеком от того, что его окружало, о чем-то вроде прекрасного, мирного пейзажа. Но пейзажа далекого, нездешнего. Если бы не его живой ум, проявлявшийся в любой мелочи, можно было бы подумать, что он, как прежде говорили, «не от мира сего», выражение и впрямь удивительно точное для определения людей такого склада.

С годами я стал ближайшим другом Флоренсио, он для меня был всегда как бы судьей, чьим серьезнейшим укором становилось молчание, которое он через несколько мгновений прерывал, и ласково похлопывал меня по плечу, словно желал смягчить эту тень осуждения, могущую огорчить.

Мне он вспоминается всегда с гитарой, на которой он обычно лишь слегка перебирал струны, как бы не имея достаточно воли или самонадеянности, чтобы играть по-настоящему, — его игра звучала скорее как воспоминание о какой-то далекой гитаре и казалась отзвуком доброй старой баллады. Много лет спустя кто-то мне рассказал, что слышал игру Флоренсио, когда тот думал, что он один, в пансионе в Ла-Плате, и что играл он изумительно. Но робость или щепетильность мешали ему показывать свое уменье. Ибо он всегда избегал проявлять свое превосходство над кем бы то ни было. Поступив вместе со мной в университет, он ни разу не сдавал экзамены и, естественно, так и не получил диплома несмотря на свои способности в математике. Его не интересовали ни титулы, ни почести, ни должности. В конце концов он пошел работать помощником астронома в небольшой обсерватории в провинции Сан-Хуан, где, наверно, и живет сейчас, потягивая мате и перебирая струны гитары. Он шел по жизни не спеша, словно для него было важно не достичь какого-то места, а наслаждаться маленькими радостями пути.