Анатолий Жуков - Судить Адама! Страница 58

Федя-Вася плюнул и отступился: он знал крутой нрав своей Матрены. Разозлишь, а потом самому же и попадет ни за что. Бабы, они какие? А такие: без тормозов. И, как говорил тот же балбес Витяй, зажигание у них позднее. Почему? А это уж и народный суд не разберет, не только товарищеский. И участковому старшине тут нечего делать. Товарищ Сухостоев вон подполковник милиции, а когда запаздывает домой хоть на полчаса – звонит своей супруге: извини, дорогая, задерживаюсь, у нас тут происшествие, дома объясню подробно. Вот как! Без объяснения, глядишь, и домой подполковника не пустят.

Федя-Вася лег спать, а утром, после завтрака, не разговаривая ни с Матреной, ни со Светкой, понес документы в товарищеский суд. На его счастье, встретился на телеге Сеня Хромкин – вез из мастерской какие-то железки на уткоферму, – и с ним Федя-Вася отвел душу. Почему с ним? А потому, что Сеня чуткий, никакой корысти, сразу заметил его расстройство и предложил подвезти, хотя ему было не по пути. К тому же у Сени есть свой, персональный взгляд на нашу текущую жизнь. Можно с таким человеком поделиться? Неужто нет. Любой неприятностью, даже горем. Сеня все рассудит с философской точки зрения и поймет как надо. Многие над ним смеются, но такие и надо мной втихаря смеются, а серьезности моей не понимают.

И Федя-Вася, сидя рядышком, как родной брат, такой же маленький, смирный, пожаловался на неслушницу Светку, на Витяя, на всю нынешнюю молодежь, не знающую укорота, не ведающую стыда и боязни. Про Алку он потом доложит председателю суда.

Лошадь шла шагом, обмахивалась хвостом от мух, и Сеня не погонял ее, не отвлекался, сочувственно слушал. А выслушав, почесал потылицу, сдвинув на глаза кепку, едва прикрывавшую его большую плешивую голову.

– Согласен со мной? – спросил Федя-Вася, чувствуя облегчение от того, что высказался перед хорошим человеком.

– В общем виде согласен, – сказал Сеня. – Жизнь нашей современности идет по плану прочности созидания. И молодое поколение другое, правильно. Только вот насчет стыда и боязни у меня к вам сомнение. Народная пословица есть: в ком страх, в том и стыд. И вот я думаю, если пословица правильная, а держать людей смолоду в страхе нехорошо, то насчет стыда надо задуматься поглубже, с философской точки зрения. Стыд разный бывает, и люди к нему относятся по-разному, согласно понимания сущности соображения. Вот моя дочь Роза, например, тоже имеет красивый внешний облик, вся в мать, в точности Феня в истекшие годы молодости жизни. Только Феня имеет наличие характера огненное, ничего не боялась и не боится, а Роза кругом смирная. Ну вот. Теперь давайте вспомним, как они одеваются. Смелая Феня ни за что не покажется на улице в короткой юбке с голыми коленками, а у смирной, стеснительной Розы мы видим голые ляжки. Или вот ваша дочь Алла. В такую узость джинсовых плотных штанов влезает, что лучше бы уж ходила в голой определенности нагого тела. А твоя Матрена в прошедшей молодости так ходила?

– Тогда другая мода была, беднее жили. А сейчас мы видим что? Сейчас мы видим сплошное провокаторство женского обмундирования.

– Согласен с вами, Федор Васильевич. Но давайте посмотрим на моду с экономической точки зрения общественности. Жили беднее, а юбки шили протяженной длинноты, до полу, широкие, с напрасными складками материи. Из такой юбочной распространенности можно для Розы или для твоей Светланы сшить пять юбок аккуратной нормальности. И тулупы носили до пяток, воротники – выше одетой в шапку головы. Если с экономической точки, то нет ни разума соображения экономии, ни толку. Ходить в такой несуразности длины, собирать подолом пыль и грязь плохо в санитарном отношении правил. И работать тоже неудобно. Или вот деньги для необходимости нужд жизни. В войну и два с лишним года после нее мы вели счет на похудевшие, усталые тысячи, во время гражданской – на изможденные миллионы голодных рублей, а купить на те тысячи и миллионы в рассуждении бытовых нужд было нечего. Сейчас на десятку больше купишь. Зачем же, спрашивается, в богатой жизни – червонцы и рубли, а в бедной – миллионы и тысячи?

– Зачем?

– Для утешения быстротечной жизни людей. И время было другое, Федор Васильевич.

– Я же говорил про время, Сеня!

– Говорил, но неправильно, не с философской точки зрения.

– Как так?

– Без глубины познания. А если глубже заглянуть, то с народной мудростью можно согласиться во взаимности признания и Светлану с Витяем не обвинять окончательным судом. Если у них нет боязни наших правил моды и они живут в просторности, то и стыд молодой души у них просторней, чем у нас, потому что боязни нету. Согласен со мной, Федор Васильевич?

– Насчет Светки согласен, насчет Витяя нет. Почему? А потому: жениться давно пора, а он молодых девок смущает.

– По одному аморальному человеку определять всю молодежь нельзя, рассуждение надо вести от общего к частному, по-философски. К тому же вопрос женитьбы Витяя – его внутреннее дело. А исключения везде бывают, из любых правил.

– Насчет исключения согласен.

Федя-Вася совсем успокоился и, подумав немного, решил помириться с Матреной и дочерьми. Вот еще насчет куренья бы поговорить, но придется в другой раз – они уже подъезжали к восьмиквартирному коммунальному дому.

Федя-Вася поблагодарил Сеню, спрыгнул на ходу с телеги и, поправив пузатую от бумаг планшетку, пошел в уличный комитет.

VII

Протоколы Феди-Васи были признаны достаточными, и на другой день утром Митя Соловей открыл второе заседание товарищеского суда. На этот раз, кроме судей и ответчиков, пришли истцы Сеня Хромкин, его жена Феня по прозвищу Цыганка и соседка их Пелагея Шатунова, без прозвища, – эту функцию для всей их семьи хмелевцы возложили на фамилию. У порога толпились еще жильцы восьмиквартирного дома – эти из любопытства: в их доме заседает суд, как не поинтересоваться! Такой публики было бы больше, но все знали, что комната уличного комитета вмещает десяток человек, стоит жаркая погода, в домах не только днем, но и ночью не закрывают окна.

Первой говорила птичница Феня Хромкина. Она в самом деле была похожа на цыганку и в молодости отличалась яркой, зазывно-звонкой красотой. Сейчас от этой красоты остались большие, непроглядно-черные глаза, безжалостно лишенные прежнего блеска и подпорченные куриными лапками морщин, да прекрасные густые волосы, впрочем, уже пробитые сединой. И одевалась Феня как цыганка – в длинную юбку и ярко-зеленую, в крупных розах, кофту, а на плечах, спущенный с головы, прикрывал поблекшую, когда-то изящную шею черный платок в пламенных пунцовых Цветах. Смелая откровенность тоже теперь не красила ее, потому что не смягчалась обаянием молодости, выродившись в вульгарную крикливость. Такой громкой и тоже на свой лад красивой была только Клавка Маёшкина.

– Двух цыплят задушил, стервец! – кричала Феня, тыкая пальцем в сторону Титкова, который с палкой и котом на коленях сидел на боковой скамье подсудимого. – Одного во вторник задушил, другого в пятницу. И какие тут свидетели, когда сама видела. Клушка кричит, крыльями по земле хлыщет, а ему хоть бы что – цап-царап и поволок. Я – за ним, а нешто догонишь, когда у него четыре ноги, а у меня две. И на ферме утят ворует, я директору говорила… Если, не дай бог, пымаю, вот етими вот руками удавлю паршивца. И ты на меня, Титков, буркалы не выворачивай, ты похлеще его, Шкуродер несчастный!

– Че-ево? – Титков придержал насторожившегося кота и взялся за палку.

Митя Соловей тревожно постучал карандашом по графину:

– Гражданка Буреломова, вы не имеете права оскорблять ответчика. Объявляю вам замечание.

– Да за што замечанье-то? Его все так зовут, он никого не щадил, когда налоги с нас драл, ни вдов, ни солдаток с детьми.

– Это все в прошлом, гражданка Буреломова, и к нашему делу не относится. Говорите по существу.

– Да как же не относится, когда все его существо в етом самом.' И не шипи на меня, не пугливая!

– Гражданка Буреломова, делаю вам второе замечание. Будете оскорблять еще, лишим слова и оштрафуем.

– Вон што! Какой же вы суд, если Титкова защищаете? Где же ваши правильные глаза? Зачем вас выбрали? Сеня, твоей жене штрафом грозят, а ты мечтаешь! – И, досадливо махнув на него рукой, села с Пелагеей Шатуновой.

Сеня грустно вздохнул. Он беззаветно любил свою Феню, горестно замечал и про себя оплакивал ее увядание, справедливо обвиняя время, эту беспощадную философскую категорию, в тягчайшем из преступлений – в уничтожении красоты.

Спокойная Пелагея Шатунова, поднявшись, подтянула по-старушечьи повязанный шалашиком серый платок и сказала, что кот утащил у нее шесть цыплят. Жалко, слов нет. Ранние цыплята-то, большие уж были. А Титков ли кот таскал, она в точности не знает. Правда, такой же полосатый и большой, как Адам, да ведь таких-то много у нас, он всех кошек, наверно, обеспечивает, и котята родятся в него. Вот и Феня скажет. Скажи, Фень.