Герман Брох - 1918. Хюгану, или Деловитость Страница 58

"Даже так? — недоверчиво сказал Эш. — И где же вы его тут подцепили?"

Естественно, никакого крестьянина и в помине не было, но то, чего нет, вполне может быть, и Хугюнау рассердился, что его добрая воля никем не была оценена. Но он вовсе не хотел снова ругаться с Эшем, а наоборот, хотел сказать ему что-нибудь любезное. "Нужно ведь хоть немножечко помочь матушке Эш… четыре рта… я удивляюсь, что она вообще справляется со всем этим,, сюда ведь следует отнести еще и малышку".

Эш усмехнулся: "Да, малышку",

Хугюнау, упреждая его, сказал: "А где же она сейчас прячется?"

Госпожа Эш вздохнула: "Вы правы, сегодня это непросто — прокормить четыре рта… Было бы лучше, если бы мой муж не вешал на свою шею заботу об этой малышке".

"Тут бесполезно меня уговаривать", — вскинулся Эш. Он сердито посмотрел на жену, которая сидела со странно застывшей на лице улыбкой, как будто осознавала свою вину. Эш немного успокоился: "Если нет новой жизни, то все мертво".

"Да, да", — согласилась госпожа Эш.

Хугюнау сказал: "Но она целый день шляется по улице… с мальчишками; смотрите, а то она еще удерет от вас".

"Ну, ей вполне нравится у нас", — сказала госпожа Эш. А Эш с осторожностью, словно он имеет дело с беременной, взял жену за полное предплечье левой руки: "Хотелось бы думать, что ей у нас хорошо, не так ли?"

Эта супружеская пара разозлила Хугюнау. Он сказал: "Мне тоже хорошо у вас, матушка Эш, не хотите ли усыновить и меня?" Он охотно бы добавил, что тогда у Эша был бы сын, о котором он постоянно болтает и который должен построить дом, но по какой-то ему самому непонятной причине испытал глубокое недовольство и все сказанное уже не воспринимал как шутку, И когда Эш внезапно вскочил, наклонившись к нему с угрожающим видом, то Хугюнау это не удивило. Вне всякого сомнения, было бы лучше выбраться на улицу и поискать Маргерите: она наверняка где-то там внизу, на улице. Лучше всего было бы пойти прогуляться с Маргерите.

Казалось, что госпожа Эш тоже напугана наглым заявлением, предъявленным ей Хугюнау. Она почувствовала, как в ее руку впились костлявые пальцы Эша; открыв рот, она уставилась на Хугюнау, который между тем поднялся из-за стола; лишь когда он оказался у двери, она пролепетала: "А почему нет, господин Хугюнау…"

Хугюнау еще потоптался у двери, но его озлобленное недовольство Эшем не ослабевало. Внизу он встретил Маргерите и подарил ей целую марку. "На дорогу, — сказал он ей, — но для этого ты должна хорошо одеться… теплые штанишки… дай-ка я посмотрю., мне кажется, что ты совсем раздета… а осенью будет холодно".

Было уже за девять, когда у доктора Кесселя раздался звонок. На углу дивана сидел Куленбек с сигарой: "Ну что, Кессель, еще один пациент?" "А что же еще, — ответил Кессель, автоматически поднявшись, — что же еще… ни одной ночи, чтобы можно было отоспаться". Уставшими шагами он направился в соседнюю комнату, чтобы принести сумку.

Между тем наверх поднялась служанка: "Господин доктор, господин доктор, там внизу господин майор", "Кто?" — крикнул Кессель из соседней комнаты. "Господин майор". "Это за мной", — сказал Куленбек. "Бегу", — крикнул Кессель и, все еще держа в руках черную сумку, поспешил встречать гостя.

В дверях стоял майор; на его лице играла немного смущенная улыбка.

"Мне стало известно, что господа вместе… и поскольку вы, господин доктор Кессель, были столь любезны и приглашали меня… я подумал, что господа, может быть, музицируют".

"Ну, слава Богу, а я уж подумал, что опять что-то случилось, — вздохнул Куленбек, — ну, тем лучше",

"Нет, ничего не случилось", — сказал майор.

"Никакого, значит, мятежа? — выдал с обычной бесцеремонностью Куленбек и добавил: — Кто, собственно, написал эту идиотскую статью в "Вестнике"? Эш или этот придурок с французской фамилией?"

Майор не ответил; вопрос Куленбека оказал на него неприятное воздействие. Он пожалел, что пришел. Но Куленбек не успокаивался: "Ну, особо уж хорошо тем господам в тюрьме быть не может… но они же не на фронте, и одно только это дает им все основания вести себя спокойно. Как будто не знают, какая милость дарована им — жить, просто жить, пусть даже столь убого… У людей плохая память".

"Газетчики", — сказал майор, хотя это было уже не совсем по теме.

"А я испугался, что опять вызывают, — вставил свое слово Кессель- Будем надеяться, что сегодня уже больше никто не потревожит".

Куленбек продолжал: "Неслыханный шик со стороны государства в такое время продолжать содержать тюрьмы… К тому же излишне все это… Весь мир и так тюрьма… впрочем, заведение уже давно надо было эвакуировать. Что будем делать с заключенными, если придется переселяться?"

"До этого дело пока еще не дошло, — сказал майор, — а с Божьей помощью и не дойдет". Он сказал то, во что сам не верил. Буквально сегодня после обеда он получил секретное предписание с указаниями на случай возможной эвакуации города. Предписания и отменяющие их приказы накладывались друг на друга, и неизвестно было, что произойдет уже через час. Это было какое-то болото,

Куленбек посмотрел на свои большие добрые ручищи хирурга: "Если сюда придут французы, будьте спокойны, мы передавим их собственными руками".

Вмешался Кессель: "Иногда мне кажется счастьем, что моя бедная жена не дожила до этого времени". Он посмотрел на фотографию, которая висела над пианино, украшенную венком из сухих цветов и траурной повязкой.

Майор тоже поднял взгляд на фотографию. "Ваша покойная супруга умела музицировать?" — спросил он наконец. Рядом с пианино стояла виолончель в сером полотняном футляре, на котором были вышиты красная лира и две перекрещивающиеся флейты. Зачем он пришел сюда? Зачем он пришел к этим врачам? Плохо себя чувствовал? Он ведь терпеть не мог врачей, они же все вольнодумцы и ненадежные люди. Не знающие, что такое честь. Вот на углу дивана сидит старший врач с запрокинутой назад головой и, выставив свою бородку, пускает к потолку кольца дыма. Все это было несолидно. Зачем он пришел сюда? Но лучше уж быть здесь, чем в одиноком гостиничном номере или в обеденном зале, где в любую минуту может всплыть этот Хугюнау. Кессель принес еще одну бутылочку "Бернкастельского", и майор торопливо выпил один бокал, затем произнес: "Я думал, что господа сыграют".

Кессель с отсутствующим взглядом улыбнулся: "Да, моя супруга была очень музыкальным человеком".

Куленбек сказал: "А как насчет того, Кессель, чтобы вы достали все-таки свою виолончель? Мы все получили бы удовольствие",

Майор почувствовал, что Куленбек хочет оказать ему таким образом любезность, даже если это и было в чем-то очень уж фамильярно. Поэтому он просто сказал: "Да, это было бы прекрасно".

Кессель подошел к виолончели и, взглянув на фотографию, расстегнул футляр инструмента. Но затем остановился: "Да, но с кем прикажете мне играть, кому аккомпанировать?"

"Да вы и сами справитесь, Кессель, — сказал Куленбек, — только смелее". Кессель помедлил немного: "Хорошо, что прикажете сыграть?" "Что-нибудь для настроения", — сказал Куленбек, и Кессель, подтянув к себе стул, сел рядом с пианино, как будто там кто-то сидел, кому нужно было аккомпанировать; он прикоснулся к одной клавише, прошелся по струнам, настраивая инструмент. Затем закрыл глаза.

Он играл сонату для виолончели Брамса. Его лицо с мягкими чертами странным образом замкнулось в себе, седые усы над сжатой губой были уже больше не усами, а серой тенью, изменились складки на щеках, это было уже не лицо, оно стало почти невидимым, может — серым осенним ландшафтом в ожидании снега. И когда по носу вниз скатилась слезинка, то это была уже вовсе не слезинка. Только рука оставалась еще рукой, казалось, что движение смычка собрало под ее власть всю жизнь, поднимаемую и опускаемую волнами смутного мягкого потока звуков, который становился все шире и обволакивал его, играющего, делая его очень одиноким и отрешенным. Он играл. Наверное, это был просто дилетант, но для него, для майора и для Куленбека это тоже не имело никакого значения: отменена была отвратительная немота времени, время само было отменено и приняло форму пространства, обволакивающего их всех, пока раздавались звуки виолончели Кесселя, создавая пространство, наполняя пространство, наполняя их самих.

Когда отзвучали последние аккорды музыки, и доктор Кессель снова стал доктором Кесселем, майор взял себя в руки, дабы за невозмутимой уставной манерой держать себя скрыть то, как он растроган. Он ждал, что теперь доктор Кессель скажет что-нибудь утешительное — должно же быть сейчас что-то сказано! Но доктор Кессель просто наклонил голову, и стали видны его жидкие волосы — не жесткая седая шевелюра, как у Эша, — слабо закрывавшие лысину. Чуть ли не стесняясь, он убрал инструмент, застегнул полотняный футляр, что произвело какое-то даже неприличное впечатление, а Куленбек на своей софе не нашелся что сказать, кроме: "Н-да". Наверное, все трое чувствовали себя неловко,