Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005) Страница 58

Уход колхозов — это развал сельской социальной сферы: больницы, школы, культуры. А в общем — это деградация сельского населения.

Когда закрываются шахты, говорят и что-то делают для трудоустройства бывших шахтеров. А кто поможет крестьянину? Только Бог.

Последний в этом году поход. Теплая осень. Из хутора Набатов на стареньком велосипедишке выехал и покатил: Ремнево, где шиповника нынче пропасть, Красный яр, бывший Евлампиевский хутор (ныне лишь могилки да старые груши), дорога на Большую Голубую, из которой нынешним летом последние наши люди ушли: Любаня, Косоруков, Дьяченко. Остался “аул” — два чеченских хозяйства.

До Большой Голубой не доехал, повернул и стал подниматься вверх, к бывшему набатовскому полевому стану. Оттуда, с могучих курганов Маяка и Белобочки, простор открывается, который взглядом не окинешь. Могучие холмы, просторные долины, глубокие балки. Осенние желтые травы, яркое солнце, ветер, высокое небо. Безлюдье, безмолвие. До Верхней Бузиновки — 40 километров, до станицы Сиротинской — столько же, до Голубинской ближе, но она все равно далеко.

Возвращался к вечеру. Жаркий был день, даже знойный. И потому, не добравшись до хутора, свернул передохнуть возле Красного яра, к речке, в прохладную сень тополей да верб. Речушка степная, малая, с милым именем Голубая. Умылся, сладкой водички попил, черпая горстями, сел на берегу.

Перекат. Белые камешки. Журчит и журчит вода, убегая. Душа утешается. Мысли текут спокойные. Не только о дне сегодняшнем. Что наши дни, они журчат, словно эта вода, и растворяются в таком вот степном покое, который вокруг ныне и век назад. Так же речка звенела, светило солнце, на маковки тополей и верб с легким ропотом набегал ветер, серебря их. И люди жили на этой земле. Много их было, богатых, бедных… Счастливых вовсе не от богатства и несчастных не всегда от бедности. Были, потом ушли.

Что осталось от той далекой поры? Осталась земля, осталась вода. Осталось далекое эхо прошедших лет в именах и названиях: Сазонов алевад, Артемов алевад, Желтухин сад, Якубов кут, Ситников переезд, Гусаркин да Львовичева гора. Но это не просто названия, это долгая память о людях, которые всего лишь век назад жили и работали на этой земле. А потом ушли.

А речка Голубая все так же звенит на перекате у Красного яра. И вечный ветер шуршит в желтых осенних травах. Земля жива.

Нынешним утром я услышал гудение трактора. Это по соседству Юрий Стариков скирдовал привезенную вчера солому. Нынче он поставил новый сенник. Это — по-хозяйски. Стариков — настоящий хозяин. У него есть скотина, лошади. Весной он прикупил молодняк: телочек, бычков. Взял в аренду остатки колхозного животноводческого комплекса, с него уже крышу снимали. Он думает побольше скотины завести. Что ж, сила есть, человек не старый. О земле у меня спрашивал. “Торопись, — сказал я. — Через два-три года ничего не останется”.

Вчера я ездил на бахчи, к Синицыну. Поглядел, поговорил, арбузами да дынями угостился. Синицын — тракторист, в прошлом совхозный. Теперь они вместе с Семерниковым хозяйствуют самостоятельно. Арбузы, дыни, тыквы, просо, подсолнух. Нынче год — не арбузный, а дыни очень хорошие. Перекупщики в Москву их везут. Больших доходов у Синицына, конечно, нет. Но живет, кормится, милостыни не просит; люди у него работают, хоть немного, но получают на жизнь. Запашку Синицын увеличивает, взял еще землю возле кургана Хорошего.

На бывшем Найденовском хуторе который уже год косит сено Ф. И. Акимов и возит его на продажу в Калач, в Ильевку. Себе на хлеб зарабатывает и другим помогает.

По-прежнему работают Пушкины, пашут да сеют. И Барсов не сдается.

Люди пожилые, пенсионеры, тоже не сидят сложа руки. У Гавриловых — скотина, голов пять, наверное. Надо и сено косить, и пасти, и ухаживать. Тут не поймешь: нужда ли, привычка? Но работают.

Тетя Катя Одининцева, ей уж за восемьдесят. Но огород — загляденье. Одной картошки сколько накопала. Себе хватит и городским детям и внукам достанется. А еще — помидоры, перец. Все вырастила, уже убрала и землю вскопала, подготовив ее для будущего урожая.

Хуторской народ, сельские жители, русские люди, чья жизненная сила — словно малая журчливая речка, которая течет и течет через время, через невзгоды и страсти, через войну и мир.

Все проходит — и все остается. Многое замывают вода и время, но многое — в памяти.

Минует и нынешний век. По-прежнему будет звенеть на перекатах речка Голубая. Земля забудет старые имена, им на смену придут другие: Акимов покос да Синицыно поле, Буданов ерик да Стариков луг. Земля безымянной не будет. Пока жива.

Осень 2004.

Каверзы бессознательного

Имя Олега Давыдова прочно связано с “Независимой газетой” времен Виталия Третьякова. В ней напечатаны почти все статьи, вошедшие в книгу “Демон сочинительства” (СПб., “Лимбус-Пресс”, 2005), в ней Олег Давыдов работал, постепенно продвигаясь по служебной лестнице до заместителя главного редактора, и, наконец, только эта газета, возведшая плюрализм мнений в принцип, склонная к эпатажу и пренебрегающая принятыми в журналистике табу, могла предоставить свои страницы для довольно тяжеловесных и громоздких, по газетным понятиям, текстов, густо замешенных на фрейдизме и содержащих почти непременный элемент интеллектуальной провокации.

Сборник распадается на две части: одна содержит статьи, так или иначе связанные с русской классикой, другая посвящена писателям современности.

Особняком стоит статья “Монументальная двусмыслица”, где доказывается, что Вучетич в Волгограде изваял не “Родину-мать”, а какую-то валькирию, рвущуюся на Восток, то есть бессознательно “изобразил мощь Германии, дошедшей до Волги”, а Зураб Церетели на Поклонной горе в Москве, тоже бессознательно, воздвиг не мемориал Победы, а памятник расчленению Советского Союза: нарезанный на куски дракон, по мысли Олега Давыдова, символизирует распавшуюся страну. Ведь в “индоевропейском мифе о поединке небесного громовника и поражаемого им рептильного хтонического божества” всадник — это пришелец, а божество — туземное, — с серьезным видом объясняет Давыдов.

Помню, в свое время я одобрительно посмеивалась, читая эту статью, хотя прекрасно понимала, что и Вучетичу, и Церетели досталось не за то, в чем они действительно повинны. Тогда мне не пришло в голову, что метод Давыдова — довольно опасный инструмент, что с помощью жонглирования фрейдистскими терминами под видом психоанализа любому литератору можно приписать все, что вздумается: поди проверь, что хотело его коварное бессознательное.

Есть несколько писательских имен, невольно заставляющих вспоминать Фрейда. Затеянная Дмитрием Галковским тяжба с отцами шестидесятниками может служить наглядной иллюстрацией эдипова комплекса, что Давыдов и показывает в статье “Кронические терзания Дмитрия Галковского”, попутно анализируя типические конфликты отцов и детей, начиная с “Теогонии” Гесиода.

Книги Лимонова (прежде всего “Это я, Эдичка”) настоятельно ставят вопрос, в каких отношениях состоят неудачливый герой, мазохистски наслаждающийся своим униженным положением, и вполне удачливый автор, изживающий собственные комплексы в своих книгах и завоевавший таким образом мировую литературную известность. Олег Давыдов легко доказывает, что Лимонов “почти постоянно играет роль Эдички и даже сам этого толком не сознает”, прозорливо предрекая еще в 1992 году, что его патриотическая публицистика — очередная роль.

Тексты Сорокина, которые, по его же (довольно лукавому, впрочем) признанию, вовсе не рассчитаны на читателя, а являются попыткой решения на бумаге его собственных “психосоматических проблем”, просто просятся на прием к психоаналитику. (Давыдов, не избегая и этой роли, зачем-то сосредоточился на сорокинском соцреализме: в начале девяностых соцарт еще казался актуальным.)

Но гораздо больше книг, к которым психоанализ, может, и применим, но не в давыдовском изводе, вылившемся в нехитрый прием: критик почти всегда объявляет, что у писателя случился конфликт сознания с подсознанием, что писатель сказал вовсе не то, что намеревался, и берется расшифровать, что именно сказано. Разница между психоаналитиком и литературным интерпретатором, однако, в том, что психоаналитик ищет подлинные причины психотравмы, чтобы излечить пациента, а критик может назначить автору любую психотравму. Система же доказательств у Давыдова обычно основана на каком-то жонглировании силлогизмами, в которых неизменно подменяется одна из посылок, после чего делается ложное умозаключение.